Казначей преступного мира

Знающие люди считали, что политика пронизывает каждый аспект развитого общества. Максимильен соглашался с этим, и находил этому множество подтверждений. Ни для кого не секрет, что взаимодействие государств друг с другом регулировалось именно политикой. Их взаимодействием с населением — тоже. Так устроен мир. Это естественно. Что в сущности политика? Твои интересы против интересов чужих. И умение добиваться своего, оставляя оппонента в полном заблуждении касательно того, что это он заказывает музыку. Ровно то же самое и в общении людей друг с другом. Каждый желает лучшей доли и при этом аппетиты человека всегда неуемные. Ограничивать их опасно, а не сдерживать вовсе — опасно вдвойне. Что-что, а это Максимильену было хорошо известно. Он погряз в политике по локоть, и ничего не мог с этим поделать. Ведь нигде в мире не было политики больше, чем в зале собраний «Когтя». Здесь каждый вел свою игру, влекомый только своими мотивами, что пересекались с желаниями других лишь по касательной. Вопрос времени — сколько еще «Когтю» удастся балансировать в этой точке перекрестка. Разумеется, Макс мог бы внести свой вклад в дело, уравновесить эту чашу весов. Но зачем это ему? «Мудрый правитель не бездействует из опасения вызвать войну, ибо знает, войны нельзя избежать, можно лишь оттянуть ее начало к выгоде противника» Внутри «Когтя» всегда была война, и война эта подспудная, теневая, никогда не доходящая до открытых столкновений. Да, промедление дает оппоненту выгоду. Но это ведь работает в обе стороны. И Максимильен стремился стать тем противником, о котором писал Макиавелли. И поэтому он всячески пытался упрочить свое положение в Совете. Макс исподтишка подтачивал каждого из его членов изнутри, кого-то в большей степени, кого-то в меньшей, но так или иначе он незаметно касался всех. Пятнал их мягким холодным прикосновением. И там где он касался оставалась марионеточная нить, ведущая прямиком в его руку. Знание — это обладание, и ради этого Макс пытался разузнать все о своих коллегах, оставаясь каждому добрым и понимающим другом. Это двуличие нужно, иначе в политике просто никак. Познавший природу власти Макиавелли говорил: «Лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх» Но Максимильен пошел дальше своего учителя. К чему разрываться между любовью и страхом, если первое можно оставить себе, а второе отдать другому, если уж без него совсем никак? Макс неизменно старался вызвать в своих коллегах одну только любовь. Мягкий, обходительный, изысканный, а самое главное — денежный, он не отказывал другим в подарках и ссудах. Небольших, но все-таки. И те, кого он одаривал, были ему благодарны. И, глядя на его плавные движения и грустный разрез глаз, как дураки обманывались, не принимая его всерьез. Максимильена такой расклад устраивал. Он получал любовь, а вместе с ней и власть, оставляя страх тому, кто хотел его вызывать. Каждому свое. «Пусть Кулака Смерти боятся, пусть он управляет «Когтем», — говорил про себя Макс, — а я буду управлять Кулаком Смерти!» Безотчетный, животный страх вообще не играл существенной роли. Да и омник не был способен понять его до конца. У него была психика, смоделированная по образу человеческой, но в нем не было человеческой же химии. Зато он как никто понимал, что именно в природе межличностных взаимоотношений дает реальную власть. Если рассуждать открыто, то разве были другие варианты кроме баснословного количества денег? Корпоративная культура, поделившая между собою страны, олигархи, сидящие в Совете «Когтя», и многие-многие другие — вся их жизнь держалась на деньгах, банкнотах, монетах, инвестициях, акциях. Но что, если через тебя, главного финансиста, текут их денежные реки? Значит ли это, что они все у тебя в кулаке? Разумеется, значит! Макс был в этом уверен и потому не стремился занять место общепризнанного лидера. Зачем? Этот статус — натуральная мишень для камней других. А Макс сам предпочитал их кидать. Счастье и блаженство — искренне не желать места лидера, имея при этом все его привилегии. Максимильену было достаточно решающего слова, что неизменно оставалось за ним. Пусть не громкое, пусть не сказанное при всех на собрании Совета, пусть от него у присутствующих не тряслись поджилки. Но разве теряло оно от этого в весе? Максимильена никогда не привлекало восседать на золоченом троне. Сподручнее стоять за его спинкой, там легче развернуться. Да и прятаться от пуль удобнее за чужими спинами.