I would say goodbye to you a thousand more times if it meant that I should see you for the last time
— Ты что, нервничаешь? — в семнадцать сорок восемь Лалиса смеётся, поправляя мой галстук, от знания, что я всё ещё не привык к большим торжествам, особенно, когда центр внимания — я, когда всё бриллиантовое общество стекается в одно место золотым расплавленным маслом, чтобы вспомнить о моих заслугах и неудачах. — Сто лет не видела такого Чонгука, — улыбается, отворачиваясь, чтобы взять с прикроватной тумбочки подаренные запонки. Чёрное шёлковое платье струится по тонкому телу, будто быстрая речная вода, облизывающая камни. — Милый, если ты не хочешь, мы всё отменим... — она видит сомнение, стянувшее моё лицо, и инстинкты подсказывают, что сегодняшний вечер лучше избежать. — Нет, они же готовили все подарки около месяца, я должен сыграть удивление. Через несколько дней я смогу сказать, что планета справилась с задачей и сделала очередной круг, выбрасывая в полёте все планы и желания. Нет сомнений, первая треть жизни позади. Я выучил многое, но про жизнь, её грани и людей понятно всё и ничего одновременно. «Урок», что был преподан мне с особым качеством и выучен с особой прилежностью: «Жизнь — бумеранг. Ломает самые жёсткие принципы, планы и цели». Она переделывает их, как ей хочется, чтобы узор был красивее. Я принял это и больше ни о чём не зарекаюсь. В восемнадцать тридцать три в бирюзовом зале пахнет свечами. Запахи дорогостоящих и вычурных духов щекочут ноздри. И поздравления сыплются на меня ледяным градом, огромными камнями. Зонта у меня, как обычно, нет. Празднование длится два часа, я рад, что всё идёт по тому пути, который я желал. Надеюсь, вскоре покинуть этих людей и это место, сославшись на усталость и тупую головную боль. — Я рад, Чонгук, что в будущем моё место займёшь ты, — отец Лалисы говорит это в особо близкой мне компании, состоящей из моей невесты, матери и Чимина. Здесь мои барьеры размером с Великую Китайскую стену не нужны. — Я жалею, что при нашем первом знакомстве не принял тебя, даже старался избавиться всеми возможными способами, но ты всё равно остался, будто тебя держало что-то действительно крепко, — я улыбаюсь, наклоняя голову к Лисе, когда очередная вспышка фотоаппарата освещает наши лица. Фотография получится красивой.Пожалуйста, держите камеру в ровном положении.
— О чём разговор? Чёрт! В двадцать ноль две спокойный вечер, благоприятно двигающийся к завершению, заставляет моё сердце пропустить удар от голоса, который должен быть стёрт с моей карты памяти и лица земли. Моя паника заполняет каждый угол. — Привет, — Чеён обжигающе целует меня в щёку, почти касаясь края улыбки, сжимая ладонями плечи, как и принято на таких мероприятиях. Просто вежливый жест. И я притворяюсь, что ничего не почувствовал, ведь моё сердце переживёт потерю. Я забуду, останусь собой и отойду от обрыва на шаг, но она так близко, я почти могу уловить её запах. Во рту вкус шампанского и всех тех слов, что мне стоило сказать. Она обнимает Лалису за плечи, касаясь щекой уха, а я чувствую ножи в спине, пока Юнги жмёт мне руку, неразборчиво произнося поздравление. Единственная, кто всему этому рад — Манобан, остальные превратились в гипсовые статуи с презирающими глазами и сломанными улыбками. Мне так тяжело дышать, будто на моих плечах выросли огромные кристаллы в отпечатках её ладоней, тянущие меня к земле. Я считаю секунды. Мне нужно три минуты, чтобы пробежать километр и три секунды, чтобы сгореть. Я перегорел. Я не верил в эту встречу, а теперь меня будто отодрали от жизни и бросили туда, где ничего нет и больше никогда не будет. Чувствую это всем своим существом. И Чимин чувствует, у него взгляд недовольный, он им ей говорит: «Из-за тебя это всё!» и осуждает. После паузы разговор продолжается, задевая самые различные темы, и возвращается ко мне с самым неудобным и избегающим мной вопросом. — Чонгук, не хотите ли вы с Лалисой подарить нам наследника или наследницу компании? — спрашивает Господин Манобан, проводя рукой по своей идеальной бородке. — О, мы определённо хотим! — вскрикивает Лиса, немного смущаясь. Все улыбаются, получая желанный ответ. Это их любимый вопрос, догоняющий меня чуть ли не на каждом сборе родственников, мол, всё для малыша готово, пора бы уже остепениться, Чонгук, привязать себя к Лалисе ещё одним способом, но почему ты всё в лес смотришь, волчонок? По плану разговор перешёл бы к бизнесу матери, если бы Розанна не посчитала нужным выговориться: — По-моему, это зверский акт... — Что? Что именно? — я осматриваю её с головы до ног, пытаясь определить настроение и прочитать мысли, но её маска настолько искусна, что мой неуверенный и несозревший взгляд не может её сломать. — Ты станешь с сильными спазмами выталкивать ребёнка из своего чрева, не считаясь с его болью, он тоже мощно и решительно станет пробиваться, не считаясь с твоей. Вся твоя жизнь будет направлена на отдачу своей красоты, тела, времени и сил только ему. Ты начнёшь увядать, Лалиса... Если бы она сказала это лично мне, я бы почувствовал укол небывалой злости и боли, начиная сомневаться в своих словах и мыслях, но Лалиса с каждым разом помогает мне. — Но разве не в этом счастье, Розэ? Разве не для этого создана женщина? Я хочу когда-нибудь стать мамой, подарить ребёнка Чонгуку, он так его хочет, — взгляд Пак метнулся ко мне. — Я буду рада отдать всю себя своему чаду, даже если это заберёт меня. — Ты считаешь, что женщина может духовно созреть, только став матерью? — Чеён показывает зубы, крепче сжимая бокал, Мин еле заметно касается её руки, показывая, что эту грань и эту линию переходить нельзя — слишком опасно и слишком больно для всех четверых. Присутствующие берут паузу, чтобы переварить сказанное и услышанное. Я опускаю глаза к своей невесте, прижимаю её ближе, схватываю каждое слово, слетающее с уст, что предназначено только для меня. Я понимаю, что состою из двух полушарий, где одно с провальным треском пытается вытеснить второе. Лалиса — обратный билет, на котором мелким почерком перечислен весь мой багаж, всё со мной пережитое и оставшееся, спасшее и держащее. Мой мир, где работа, дети, большой дом с персиковым лабрадором, где я по колено в своих клише и в них утопаю. И второе, что находится под властью светловолосой сирены. Мир, написанный на ожогах и осколках, где рождаются и умирают империи, вспыхивают войны, свергаются правители, свершаются великие открытия, падая в мутную воду памяти. Об этом мире не узнают потомки, но он до конца линии моего узора будет отдаваться ноющим теплом в груди. Сирена проведёт рукой по ожогам, сотрёт пыль и прочтёт сердца людей, что она продырявила в дуршлаг. Сейчас этот мир немного трясёт. Она же тоже почувствовала чужой запах, который Лиса, даже не стараясь, оставила. От чего же землетрясение? От обиды? Что я не её игрушка? Уже или пока? Всё ещё. Совершенно нелепо выяснять, кто кому отмерил больше места в своей жизни. Это также неуместно, как бежать за человеком и кричать ему, что он безразличен. Пак лишь улыбается и продолжает ударятся бокалами с игристым вином с уважаемыми людьми. Каждое звонкое «дзинь» будто завязывает новый нервный узелок в её голове, заставляющий постоянно хмуриться от боли. Вечная мигрень уже порядком надоела, да? Розэ без слов ставит бокал на стол и уверенным шагом, не отрывая взгляда от пола, выходит на балкон. Розанна никогда не была капризной девочкой, но, когда у кого-то есть то, чего нет у неё или кто-то решается на то, на что не смогла она, у неё всегда два выхода — раздражаться или восхищаться. Но почему-то она всегда выбирает первое. — Она плохо переносит алкоголь, — Юнги всегда оправдывает её, чтобы «уважаемые» люди не подумали, что его дорогая жёнушка эмоционально нестабильна. Я усмехаюсь. Он мог бы не врать. Я мог бы не врать. Мы все могли бы не врать. Какая была бы тишина, если бы все здесь говорили исключительно то, что действительно думают, и то, что совершенно точно знают. Я знаю, что сейчас идеальная возможность поставить точку. Это единственное, о чём я сегодня не совру. — Лалиса, я отлучусь ненадолго, — говорю, хмуря брови. — Плохо себя чувствуешь? — она касается губами лба, чтобы проверить температуру, смотрит выжидающе, волнуется. — Может, поедем домой? — Нет. Живот болит. Скоро пройдёт. Веселись, — бросаюсь отрывками, строя подбадривающую улыбку, и иду в сторону коридора. Это единственный день, когда я рад, что столько десятков людей изъявили желание увидеть меня в мой праздник, я легко могу затеряться и свернуть в сторону балкона. Выхожу на свободную площадку, прикрываю за собой стеклянные двери с рамами из красного дерева и, оборачиваясь, замираю: Розэ в кремовом платье стягивает с ног лодочки, касаясь ступнями холодного пола. Справившись, шумно выдыхает, опуская плечи, роняя усталые руки на толстые белоснежные мраморные перила. Пастельная палитра. Всё повторяется, как в том узком тёмно-зелёном коридоре, где глотки были разгрызены, а ключи от железных ржавых замков, казалось, навсегда потеряны. — Замёрзнешь, — звучит непонятно, но односложно и выразительно. — Я и не подозревала, что ночной Сеул так красив... — игнорирует мой факт и грубый голос, словно давно знала о моём присутствии. Чувствовала. — Ты же в Корее почти не бываешь, — плевать на вид ночного города, что пропечатался в голове на несколько лет вперед. Взгляд неотрывно скользит по её спинной лестнице вверх и вниз. — Ненавижу её города.Ненавижу эти города, ненавижу твое имя, ненавижу тебя. Знаю.
— В чём наша проблема, Чонгук? — вопрос неприятен, заставляет скулы напрягаться до скрипа зубов. У меня же границы. Границы. Границы. Границы. Границы, что в конце концов ограничивают только меня. — Наша проблема? — Где именно мы не смогли? — она оборачивается, смотрит в упор, будто ответ так прост и очевиден, и я, конечно же, должен знать его. — Мы не смогли... — интонация скорее вопросительная на выдохе. Рот стягивает кислотой, глаза за ресницы привязывает к полу. Я никогда не был слишком эмоционален, но здесь по-другому. Я делаю шаг к ней без особого плана. — Ты так и будешь продолжать винить меня? Не делай вид, что это начал я. Ты захотела быть известной певичкой, захотела развлекать и развлекаться, захотела свободы, которую я тебе дал. И всё ещё виноват я? Я никогда не был так зол. Смотрю на неё и вижу ярость, полыхающую голубым огнем. Во мне такая сильная боль, я не думал, что когда-либо подпущу Чеён так близко. Я так любил, что теперь буду ненавидеть за то, как она со мной обращалась. — Это то, что ты обо мне думаешь? — Пак резко носом вдыхает холодный сентябрьский воздух. Я, кажется, даже слышу, как он спускается по горлу, шипя, и расходится по альвеолам, после растворяется, впитывается в чужой стан. — Причина твоей толстой скорлупы — я? Я уже не вдыхаю. Хватит. Надышался. Спасибо. Достаточно. — Что бы ты сделал, если бы я вернулась? — голос тише, не перебивая звуки планеты. — Возненавидел бы ещё больше, — мне противно от того, насколько она лёгкая добыча, насколько приятно таких кукол ломать. Сломанные ведь никому уже не нужны, отчего можно стать единственным обладателем. Она поджимает губы и опускает голову, слыша ответ, и отворачивается к виду ночного города. Смотреть на меня теперь тоже не может. И меня притягивает. Я повторяю её движения, почти касаюсь своим плечом её. Костяшки лопаются. Хочется слышать хруст костей, скрежет зубов и стоны боли. Даже если свои... — Но я ведь тогда правда вернулась. Я быстро поворачиваюсь к ней, не веря в то, что услышал, желая прочитать это ещё раз по губам, желая прикоснуться к тому, чего так долго ждал. Мне хочется, чтобы эти слова сказали громче. — Однажды я поняла, что начинаю привыкать к тебе, начинаю скучать, когда ты не со мной, — она говорит это почти тихо, перемещая взгляд с города на кольцо на безымянном и обратно. Никогда на меня. — Я помню, когда первый раз почувствовала это. Я не хотела...я имею в виду...меня это испугало... Я снова влюбилась, — она выдыхает белый пар. — Привязанность исключает свободу, поэтому я захотела убраться из твоей жизни, головы. Я не хороша в прощаниях... Но также я чётко осознавала, кем хочу быть. Я боялась оставить свои мечты рядом с тобой. Я думала, что уеду, достигну верхней ступени успеха и вернусь к тебе в Пусан поговорить, но тебя не было... Югём сказал, что ты переехал и я не стала больше тревожить тебя, создавая себя и разрушая прошлое шаг за шагом. Я потерял свою первую любовь, просто отпустил её, когда нужно было бежать, лететь, плыть за ней на край света. Теперь я — пламень, пылаю и плавлю, она — лёд, замирает и дрожит. Я снимаю пиджак и им обнимаю Чеён за плечи, не касаясь кожи. — Нет. Нельзя, — она тут же убирает мои руки, мотая головой из стороны в сторону так, что золотые локоны выбиваются из причёски. — Иди в зал. Сегодня же твой праздник. — Там душно, — свободно и легко дышать вдруг стало только здесь, где моё самолюбие приятно облизали желанием вернуться. — Лиса будет волноваться, — Пак всё-таки вжимается в мой пиджак, придерживая руками воротник. — Она правда настолько сильно любит тебя? — Правда. — А ты её? — она нервно дёргает тонкими пальцами, стуча по жёсткой ткани.Ты же любил меня. Любил.
— Мы нуждаемся друг в друге... — опаздываю с ответом не в силах уже подобрать нужных слов. Я безоружен, и я тону, не успев определить больное место, на которое будут давить. — Но она больше, Чон! — она немного повышает голос, а я не понимаю, с чем это связано. — Почему тебя так это заботит? — Да потому что ты совершаешь мою ошибку! — она переходит на крик, хмурит брови и впервые смотрит на меня с желанием донести суть всего мира. Но остывает также быстро, отворачивается и продолжает тише. — Я вдруг резко поняла, что все находятся со мной только ради выгоды. Даже мои родители не видят во мне ничего, кроме девушки, выскочившей замуж удачно для их бизнеса... А Лалиса не такая, как я, она готова терпеть что-угодно ради тебя. Она сделает тебя счастливым. Девушка стягивает с плеч пиджак, проводит по нему рукой медленно вверх и вниз, аккуратно складывает и прижимает ладонью к моей груди через ткань. — Оставь... — Нет, забери, — отворачивается, протирает лоб, убирая запутавшиеся пряди. — Я никогда никого не обманывала, но позволяла людям обманываться. Они не очень старались узнать, кто я на самом деле. Зато легко придумывали идеальную меня. Они любят меня такой, какой я никогда не была. Я уже и сама не понимаю, где я настоящая. А когда они обнаружат это, то обвинят меня в обмане. Я не знаю, кто такая Розанна Пак, но, если я сниму её — я никто. Мне нечего ответить. Если она считает эти слова извинением или оправданием, пусть продолжает давиться своими песнями и своей ложью, потому что этого недостаточно. — Помнишь, мы играли в правду или действие? Киваю. — А помнишь вопрос, который ты мне задал? — не вижу её лица, но знаю, что улыбается с язвительным блеском и ядовитой слюной. — Ты чувствуешь что-то ко мне? — я слишком хорошо всё помню. — Я чувствую слишком много к тебе, — она поворачивается, цепляясь ногтями за мои скулы, притягивает к себе, смотря на губы. Я резко отдёргиваю руки, тут же отворачиваясь и отходя. Пересекаю пространство воздуха острыми линиями, рвано дышу и снова злюсь. Кулаки непроизвольно сжимаются и пульсируют в карманах брюк, мне приходится прикладывать много усилий, чтобы не разбить что-нибудь прямо в нескольких сантиметрах от Чеён, чтобы обозначить границы. — Ты семь лет назад не могла это сказать? — останавливаюсь напротив неё, брезгливо морщась. Челюсть сводит. Верхняя губа дрожит и ползёт вверх, как у собаки при рычании, оголяя клыки. — У меня невеста. Лалиса. Что я ей скажу? «Я твою любимую певицу, ту, с которой ты так хорошо подружилась...люблю», так? Ты понимаешь, что вокруг тебя живые люди? — не замечаю, как с каждым словом подхожу ближе, я почти касаюсь её носа своим, противно выплёвывая все слова. — Я чувствовал, и я знал, что ты та самая с вечера, как увидел тебя, но тебе потребовалось семь лет, чтобы понять это. Ты настолько тупа, что потребовалось семь лет, чтобы до тебя дошло? Ты думала, что побренчишь на своей любимой гитаре, и я забуду обо всём, что ты сделала? — Гитара... Чонгук, я, кстати, её продала, — она смотрит словно сквозь пустым взглядом, и все эти признания на вкус как замаскированный яд. — Ты спрашивал, что я сделала со своей жизнью, почему у меня в двадцать пять так много незавершённых личностей, так много путей в будущее, которым я не смогла себя посвятить. Но ты не знал, сколько времени я провела, не давая себе умереть, — в груди удивительно милое жжение, словно в ране и сахар, и соль растворяют грани моего отвращения. — Не знал, как я шевелила губами, пытаясь звать тебя, как месяц не могла улыбаться и прикасаться к гитаре, потому что на ней всегда казались твои руки, как читала твои смс, и они во мне отзывались, как я четыре месяца не могла нормально спать, потому что везде был ты, — её голос нейтральный, однотонный, без эмоциональных окрасок. — Ты даже понятия не имел, что я чувствую. Я узнаю эту боль.Прости, пожалуйста, прости. И мне так сильно жаль. Прости. Я думал, что был единственным, кто чувствовал, разбивался, но ты из хрусталя, я из плоти и крови, которую считал грязной. Я разбиваюсь и собираюсь обратно, и так снова и снова, а ты покрываешься трещинами. Глубокими и поверхностными. Со временем они не становятся меньше, лишь глубже и уродливей.
— Я не понимала, Чонгук. Я не привыкла быть счастливой и потому не считала счастье чем-то обязательным для себя, — глаза те же — медовые с лимоном блестят под светом голубой Луны. — У меня были сцены, вокзалы и аэропорты, были одни центы в гитарном чехле и стопки денег, я много видела, чувствовала столько же, но, когда увидела тебя на концерте, как ты глядишь на меня, словно вскипает кожа, и поняла, что я потеряла и не смогла найти. Каждое слово отдавалось болью по собственным костям. Она казалась слишком взрослой, когда улетала с чёткими планами, целями на жизнь и карьерой, но я сейчас смотрю на неё и вижу потерявшегося ребёнка, не смеющего ступить с тонкой грани. Мои чувства опять легко обманули чутье, вернув мне мои восемнадцать. Звёзды взрываются в сумрачном небе, я слышу классическую музыку из зала и как дрожит её голос, пытаясь сказать о важном. Я думал, что делаю всё правильно, копая рвы и запуская туда пираний, пока не посмотрел в её ледяные глаза и не увидел, насколько она искалечена. — Помоги мне понять это. Покажи мне какого быть любимой и любить. Пожалуйста, Чонгук. Я желаю ей всю любовь, которую она ищет, и я бы помог, я бы показал, но, кажется, я пуст. Я был уверен, что моя любовь к ней будет до скончания времён, сначала даже думал, что она это заметит. Я бы от всех отвернулся, нарушил все правила и законы ради её похвалы, но я вырос, окреп, у меня наладилась жизнь. Я ждал дня, когда пойму, что не люблю её. Наверное, я дождался. — Моя жизнь стала похожа на спусковой крючок револьвера, — Пак усмехается, резко выдыхая носом.А моя на театр одного актёра. Так забавно, милая.
— Ты всё ещё зол, да? Думаешь, что я предала тебя? — между нами миллиметры, она задирает голову, чтобы бросать свои ледяные иглы точно мне в глаза. Это видит жертва в глазах кобры? — А я тебя спасла. Хотел бы быть на месте Юнги, а? У неё слишком те же губы, глаза, ладони, кожа и слишком помятая душа. — Конечно, я бы хотел быть на месте человека, ради которого было нарушено обещание, — может, к чёрту гордость, может, судьба даёт нам обоим шанс? Она ведь сейчас здесь со мной, выворачивается наизнанку. — Кто тебе такое сказал? Выйти замуж — не значит обрести любовь, — ухмыляется, щуря глаза. — Он хороший человек и ценит меня. А ещё это выгодно для наших с ним профессий и поддержания статуса родителей. Тебе ли не знать, как это делается. Я делаю шаг назад. Наверное, это действительно не то, к чему я хотел прийти. — Что, ничего не скажешь? — У нас разное представление о том, что значит любовь, Розэ... — Верно. Как-то так сложилось, что слово одно, а значений до безобразия много. Я думала, что любовь — недуг, пока не увидела всё, что я сотворила. Когда я тогда увидела тебя на мероприятии, у меня что-то слетело с петли внутри. Юнги сказал, что ты вице-президент юридической компании, адвокат Чон Чонгук, и я впервые подумала: к чему эта жизнь из сплошных достигнутых мечт, к чему погоня за «идеальностью», когда я подтолкнула тебя к краю и потеряла. Ты же достиг тех же вершин, никого не сломав. Извини, всё могло сложиться проще и мягче. Для нас обоих. Она подходит, кладёт холодную ладонь на мою пылающую щёку. Я задерживаю дыхание, смотря на её лицо. Сколько нежности я скопил? Сколько времени я утратил?Давай же, прикоснись ко мне, оставь отпечатки пальцев, что не затускнеют, наверное, никогда, оставь синяки, которые прискорбно и сожалеюще будут напоминать о тебе. Разорви меня снова на части, измельчи до атомов, впейся в хрустальные ключицы. Все давно уже знают, что твои кафельные клыки были созданы только для моей сахарной кожи. Твои боги тебя, свою дочку, делить ни с кем не хотят, а сами калечат больше прочих, свирепея. Они не простят ни одного из нас, но мы уже наказание друг для друга, и мы найдем спасение и, конечно же, в других.
Сердце бешено стучит. Я трансформируюсь и сдаюсь, приближаясь ближе, размещая горячие ладони на её талии, прижимаю к себе то, что давно потерял. Если бы на моих руках была краска, Чеён стала бы испачканным полотном с узорами на талии, бедрах, спине, плечах и шее. Щенок скулит, когда его целуют, притягивая за воротник рубашки. Первый поцелуй. На прощание. Спустя семь лет. Бальзам для губ приторно липнет к зубам, растворяет лезвие под языком, как леденец, застревает в горле. Потерянные в пламени надежды стекают по горлу и мыслям, как мёд. Если Чеён заглянет в мой желудок, её встретит зола, и она испачкает своё нежное платье. Лёгкие горят, мне больно дышать, в голове мысли проносятся тысячами истребителями. Неужели все эти страдания были необходимы, чтобы сейчас целовать её? Сначала это просто прикосновение, проба: взорвётся или нет. Я отвечаю плавным движением пульсирующих губ лишь через несколько секунд. Потом поцелуй медленный, мокрый, наполненный тоской и обещаниями, потерями и сожалениями, извинениями. Она целует так, будто ей удалось обвести меня вокруг пальца, от этого мутнеет в голове и из горла вырывается слишком громкий выдох, пугающий и отрезвляющий обоих. — Чонгук... — шепчет Розэ, отрываясь от мужских губ. Имя теперь звучит иначе. Почему-то. Она никогда не шептала его так, как сейчас. — Я не должна была... — Я тоже.Я не это хотела сказать. Я не это хотел услышать.
— И что теперь? Она была пределом чувств, высшим уровнем, до которого не дотянуться, не допрыгнуть, не добежать. А сейчас я не чувствую барьеров, касаясь её обнажённых плёч. Не чувствую препятствий и не чувствую желания. Мне двадцать пять. Я знаю, чего стою, плевать если никто не даст мне такой цены. У меня эрудиция, юмор, талант. Я увёртливый ящер, надел столько масок, натянул столько слоёв чешуи не для того, чтобы сейчас перед ней нарушить всю Солнечную систему. Я понял и принял, что дальше теперь без неё. — Я бы хотел... — я бы хотел не знать тебя, — чтобы мы не появлялись вместе на каких-либо мероприятиях, а если и встретимся — не замечай меня, просто пройди мимо. Пожалуйста...Потому что я не смогу. Буду снова и снова возвращаться в то время, тревожить похороненные воспоминания. Сделай хоть раз то, чего хочу я. Я буду премного благодарен.
— Давай просто не появляться в таких местах одновременно. А если и будем совпадать, то делать вид, что незнакомы. Мне понадобится немного времени, но я смогу привыкнуть к этому. Тебе же это не составит труда, ты делала это на протяжении семи лет... — теперь бью я. Звонко, быстро, хлёстко. Думаю, что это справедливо. Но уверенность сразу покидает меня, когда вижу её стеклянные глаза. — Взамен я тоже кое-что пообещаю — это последний раз, когда я смотрю и вижу в тебе Пак Чеён. У меня действительно счастливое настоящее и большое будущее. Без тебя. Я больше не вернусь, и ты не возвращайся. Живи своей жизнью так, как если бы меня никогда и не было. Я обещаю, Розэ.Спасибо за опыт и за нанесённый вред. Спасибо, что пришла на мой день рождения со своим женихом, чтобы сказать, насколько я был виновен в ранах на твоей душе. Как прелестно! Надеюсь, ты съешь сама себя, когда окажешься среди моих разбитых мыслей.
Она мне снилась вся в крови в роли жены и матери моих невыношенных детей. На этом всё. Здесь можно ставить точку и больше ничего не говорить. Какая удача встретить Чеён, а потом посвятить всю жизнь поискам. Мы были бы странной парой — та, что не могла поверить, что её любят, и тот, кто всю жизнь думал, что он «недостаточно хорош». Слишком крутая сделка — мы бы не потянули. Я часто думаю, что если бы я не высунул наушник из уха и не услышал, как она поёт, если бы она не зашла в моё кафе тогда, если бы Югём не отказался от столика? Что если бы? Мы бы встретились по-другому, она бы оттолкнула меня сразу, не мучая, и мы бы не разбили друг друга? Что если бы? Я бы встретил Лалису, если бы не шёл по стеклянным осколкам собственного сердца, она бы обратила на меня внимание, остановила бы машину? Лалиса верит в судьбу и в путь, по которому мы обязаны пройти. Получается, все события всё равно бы привели меня к ней.Не через тебя, Чеён. Не через тебя.
Сколько бы я ни думал об этом, итог остается тем же — иногда самое важное — это сдаться, а самое смелое — убежать. Когда уход становится единственным вариантом, способным привести к истине, я ухожу. Я ухожу, протыкая ступни осколками Луны из чёрных глаз. Я ухожу, ворочая стотонные булыжники ненависти, страха и боли в груди. Я любил единожды, но разбил сердце дважды. Мой узор завершён, время остановлено, миры сожжены до белоснежного пепла, похожего на снег. Я наконец оставляю прошлое, чтобы увидеть, что всё это время я дрался с самим собой, когда стоило давать отпор другим. То, что началось с одной невинной ноты, с одной дрогнувшей струны, закончилось пустой тратой боли и страхом быть единственным влюблённым. До жути приятно знать, что это конец.