Girl from Melbourne

Do you remember the night you played your guitar in the dark? And all i could see in your eyes were stars, all i could feel was your hand on my heart.

Каждый год я обещаю себе начать новую жизнь, словно чистый календарь, на котором из-под моей тяжёлой руки появятся цветы и облака или молнии и лава. Но всё остаётся на своих местах, немного, почти незаметно, меняясь. Жизнь — спираль, постоянно повторяющийся узор. Кажется, что всё новое, каждый поступок, каждое событие блестит, переливаясь в новизне, но всё повторяет свой ход, как секундная стрелка снова и снова. Меняется другое — опыт, с высокой башни которого я смотрю на эти «новые» события. Иногда моя башня, состоящая из использованных пластырей и осколков рёбер, кажется мне огромной, но, на деле, не выше пня. Розанна Пак — пройденный этап жизни, который, как ни странно, повторился, прошёлся по спирали, превратился в узор. Её имя рисуется на афишах, натыканных также часто, как свечки в торте, который я всегда ел вилкой, отрывая кусок. Я должен был бросить лёгкий взгляд на объявление о мировом туре, выгнуть губы в знак уважения и какой-то гордости за то, что она достигла своей мечты, что не зря всё было, и проехать мимо, но я сквозь цветную блестящую глянцевую бумагу слышу ангельский голос, чувствую целую бурю эмоций, и картинка размывается в свечении. Её песни покорили весь мир, доведя слушателей до слёз своими историями о любви. Но о каких историях любви идёт речь, если единственное, что она умела — разбивать сердца? Я не знаю, что хуже: беспристрастно относиться к собственному прошлому, не отдавая ему дани и не благодаря за то, что сейчас являюсь тем, кто я есть, или брать в руки телефон, звонить по неизвестному номеру и заказывать билет на самый дальний ряд, который не освещается ни одним прожектором. Я много часов потратил, убеждая себя, что поступаю правильно, но, может, я, преодолев юный возраст, продолжаю ошибаться? Зал огромен. Здесь шумно, одиноко в толпе и слишком ярко, даже до моего места в дальнем углу добираются софиты, стремясь скорее запятнать, замарать, запечатать мне рот и глаза, чтобы только уши могли принимать хозяйку всех звуков. Визги становятся громче, и басы, напоминающие королевский марш, вырываются из колонок, все скандируют её имя, пока она неторопливо плывёт к центру сцены по переливающейся дорожке; пока все приветствуют её громкими апплодисментами, оркестр играет, она растворяется в свете огней. Сцена — место, где она отдаёт себя без остатка, где она настоящая. Множество нарядов, множество песен и пустых слов, но я не слышу главного, меня ничего не сковывает, не удерживает, и я двигаюсь к выходу. Лишь последняя песня, заставляет меня остановиться, снова сесть на место и устремить свой взгляд на девушку в чёрном полупрозрачном платье в белый мелкий горошек. Сладость катится по моим щекам, подбородку, плечам, талии, впадая в глубокие разломы и заполняя их с остатком. Чеён лениво поёт заклинания, утопая в свете прожекторов. Поёт о чём-то вечном, о том, что так важно было беречь, а на безымянном сверкает обручальное кольцо сквозь все камеры, экраны и пространства. Вечно, вечно, вечно. Для одного меня это слово созвучно с обречённостью? Да? У меня нет этому объяснения. Возможно, я снова чувствую угрозу там, где её нет. И всё, кажется, совсем по-другому — она двигается по-другому, поёт по-другому, улыбается по-другому. Я вижу сумасшедствие и откровения. Я застрял в вещах, символах и кольцах. Я знал, что посмотрев на неё, окунусь в старые воспоминания, где я был счастлив, просто находясь с ней, не требуя взаимности. Если бы я мог прикоснуться к ней, было бы забавно? Что изменилось? Я — уважаемый человек в сфере юриспруденции, Розанна — сольная певица, выйгравшая сотни наград и покорившая несколько миллионов сердец. Изменилось всё... Но что-то осталось прежним: моё сердце всё ещё замирает, когда она откидывает свои длинные светлые волосы назад, открывая вид на утончённые ключицы. Я уже стал забывать её образ.

Начал забывать, как звучит музыка, как выглядят струны и ноты, но забыл забыть тебя. Чёрт! Я забыл забыть тебя!

*** — Я не понял. Ты... Где?! — Пак возмущённо восклицает на другом конце провода. — В Японии... — В Японии... — повторяет чуть тише. Я слышу, как он цокает и, наверняка, закатывает глаза. — Ты полный кретин, Чонгук! Лалиса знает? Я молчу, и Чимин шумно выдыхает, понимая, что значит это молчание. — Только не нужно снова заигрываться, ладно, Чонгук? Если что, звони. И даже если не «если что», тоже звони. Не хочу снова найти тебя в больничной палате под капельницей. — Чимин... Чимин, ты, наверное, лучше знаешь, ты же психолог... Чего я хочу? Зачем я всё это продолжаю? Я не могу справится с этим, понимаешь? И он молчит. Хотел бы он видеть меня сейчас: усадить в своё кресло из зелёной кожи, дать мне воды и услышать ещё несколько раз историю про игру статуэтки с принцем, что знает уже наизусть. — У тебя зависимость, Чонгук. Вот и всё. Ты видишь её и тебе на минуту легче от того, что она разрушает твои границы. Она создает симуляцию свободы для тебя, но ты занимаешься саморазрушением, думая, что тебе нужно работать усерднее над собой, что она для тебя сделала больше, но...ты мазохист что ли, Чонгук? — Делать-то мне что? — Скорее всего, ты влюбился в фантазию. Любишь не человека, а воспоминание об ушедшем мгновении, в которое ты вернуться уже не можешь. Это ложное представление. Попробуй разглядеть в ней обычного смертного человека и пойми, хочешь ли ты променять то, что есть у тебя на настоящую Чеён... или как её теперь зовут... — он ждёт несколько секунд, давая время переварить диагноз. — А если, ты мой милый, не найдёшь недостатков, то свяжись со мной. Я выскажу всё, что о ней думаю. Потому что она... — Я понял, Чимин, понял... До скорого, — киваю, сбрасывая звонок. Понял, что у меня неправильно истолкованное воспоминание иллюзии, в которую вплетена глубокая печаль Я поехал за ней в Японию. Я не насмотрелся, не наслушался. Во мне горит дикое желание узнать. Сейчас так легко смотреть на неё, видеть рядом, следить за её жизнью, знать, где она, и мне льстит. Я словно за каждой камерой, я словно на шаг впереди. Подхожу ближе к сцене. Я в первом ряду. Нас разделяет голый метр, несколько охранников и киллометры несказанных слов. Всё повторяется заново: наряды, песни, притворство, непонимание. Но на последней песне программы она подходит к моему краю сцены, машет тонкой ручкой фанатам, посылает им воздушные поцелуи, прикрывая глаза, и я правда думаю, даже немного надеюсь, что моё нахождение здесь останется моей тайной, очередным скелетом в шкафу. Оправдываю свои перелёты простым интересом, желанием увидеть, как поживает старый друг, всё ли у него хорошо, жив ли он. Это нормально. Так у всех. Да? Но Чеён замечает, замирает. Её лицо меняется, становится зеркальным отражением мерзкой смеси печали, трепета и тревоги среди мерцающих отблесков. Плечи опускаются, заворачиваясь внутрь, будто были стянуты прочным жгутом, а теперь он замёрз и разлетелся на кусочки от тех ракет, что всё же обернулись в её сторону. Чеён пропускает куплет, и я шепчу в мгновение абсолютной тишины: «Я был бы здесь, в первом ряду, даже если бы никто не пришёл на твоё шоу». Словно рой ядовитых ос мои слова летят в её уши, глаза и ноздри. Чеён хочет, чтобы это прекратилось — чувство, словно всё стало резко неправильным и ненастоящим с этой секунды, ведь это всё настолько в прошлом, что будто и не было ничего. Она вспоминает, что концертный зал наполняю не только я, что я, вообще-то, ничтожно мал, вспоминает о фотокамерах, что не способны уловить фальшивые улыбки, доступные только моим глазам. Этот снимок, сделанный на сетчатку, я надолго сохраню. Она продолжает петь, отворачиваясь настолько резко, что светлые волны длинных волос взлетают вверх, пересекаясь с разноцветными лучами софитов. Больше к моему краю сцены она не подходит, потому что я больше не тот, кого она ищет глазами в толпе. Давно не тот. Но в присутствии сотен людей, Чеён ощущает моё присутствие, мой неподъёмный взгляд, что, поместившись в чаше весов, перевесит ни одну тонну, и продолжает убегать от прошлого так быстро, как может. И всё заканчивается одинаково: она кланяется, ярко улыбается, машет всему залу, словно знает каждого в лицо и по имени, но знает она только меня, лучше, чем ей хотелось бы, и исчезает за тяжёлыми кулисами. Я пытаюсь пробраться сквозь толпу к выходу как можно быстрее, двигаясь решительно. Мне душно, на мне постоянно чьи-то руки. Вот, что происходит на таких мероприятиях — безнаказанность, полная свобода и эгоизм — то, что когда-то безжалостно разбило и разлучило нас, и то, что так саркастично обратно свело. Но сафиты вновь плывут к центру сцены, к микрофонной стойке, что не успели убрать, и я замираю, снова меня застали врасплох. Розанна выходит на сцену в одной длинной футболке с гитарой на одном плече. Той самой гитарой, напоминающей о невозможности предательства. Её блестящие сапоги смешат, ей явно их подсунули стилисты, чтобы испортить такой домашний образ, который хранится смазанным моментом где-то на окраине моего зачерствелого сердца вместе с секундными воспоминаниями о её существовании, ведь этот выход на сцену абсолютно спонтанный, он не был запланирован. — Я... — она резко выдыхает прямо в микрофон, скользя взволнованным взглядом по удивлённой толпе. Микрофон звенит от неловкости, которой становится в разы больше, чем навороченной музыкальной техники и приборов. — Простите... Я... — она никак не может собраться, не может найти своего щенка, не подозревая, что он давно превратился в пса сильнейшей породы, который иногда становится волком, чтобы выть на одинокую Луну в честь неродившегося потомства, что было убито руками человека. — Я написала песню. Очень и очень давно. У неё никогда не будет студийной версии, это первый и последний раз, когда вы её услышите. Просто я чувствую жгучую необходимость спеть её здесь и сейчас. Я не знаю... Я... — она касается лба рукой, скрывая глаза от прожекторов, и усмехается. Не умеет врать. — Может, моё воображение играет со мной злую шутку, но здесь находится очень важный для меня человек и... И это для него. Я каменею почти у выхода. Если и есть в этом мире, на неровно круглой планете что-то важное, то только её голос важен. А всё, что не он — тупой комариный зуд. Я не могу гнаться за звуком. Что хорошего в том, что моё сердце разбивает натянутый прозрачной паутиной воздух? Он сыпется мне на голову, как снег, создавая серебряную седину. Я остываю в мехах. — И если я закрою глаза, то почувствую, будто рядом не он, а ты. Но тебя уже нет рядом. Передо мной кто-то другой, — она сутулая в темноте совсем не та, за кого себя выдаёт. — Никто не понимает, что я думаю лишь о тебе. Но здесь нет ничего нового, абсолютно ничего нового.

Зачем ты...так?

Так нежно, так правильно, так больно самым искусным орудием убийства. Я ведь научился без неё как угодно долго, где угодно в мире, с кем угодно новым, даже не ощущая всё это неполноценным заменителем, как тот коричневый сахар, кричащий о том, что ложь — вершина вселенских забав. А ведь судьба свёртывается после каждого тихого слова, заставляющего ненависть взрываться, ледники таять, сталь плавиться, а воды пересекаться. Линия гнётся неправильно, паралели пересекаются и планета сжимается до размеров песчинки. Вода вся выливается, выплёскивается из двух пар карих глаз. Если судьбой управлять нельзя, нельзя легко менять направляние, как железные пути, это преступление, то линия судьбы должна быть разорвана, но я не могу оторвать глаз. Её лицо растворяется в тёмной чаше моих зрачков, её похвала пронизывает мою клетку, мой дворец, мою крепость, и я пою строчку той самой фразы: «Я всегда был там, где ты, но куда ты ушла?». Мой голос звучит громче остальных. *** Сильнее сжимаю кулаки в карманах куртки, когда дождевая капля, стёкшая с чьего-то зонта, разбивается прямо о кончик носа. Дождь лил всю ночь, ботинки чавкают и хлюпают. Я стряхиваю дождевые капли с кожаной куртки и ботинок. Я забочусь о них больше, чем о своей душе. Я получил бы неслабый подзатыльник, если бы Чимин узнал подробнее о моём местоположении — я случайно услышал о том, что Розанна Пак очень близка с фанатами и не упускает возможности встретиться с ними лично после концерта. Это упрочняет фанатскую любовь, цепляет к мосту ещё один прочный канат, когда кумир смотрит прямо в глаза, касается руки, щеки, чтобы вытереть несмелую слезу. И не всегда это лишь касание пальцами, иногда дело доходит до персиковых губ, тогда ценники на билеты можно смело увеличивать в три раза без укоров совести, потому что работа перевыполнена. Когда железная дверь открывается, выходят два крепких мужчины в чёрной одежде. Один из них держит зонт над низкой светлой макушкой, что выплывает следом, и толпа органичной волной толкается ближе к двери на метр. Охранники просят создать для певицы безопасное пространство, все выстраиваются в размытую очередь. Смех, болтовня, скрип маркера по обложке музыкального альбома — всё это проходит мимо меня, это всё — что-то извне, не достойное внимания. Когда очередь доходит до меня, она говорит формальную фразу, которую сказала всем в этой толпе: «Я рада, что вы пришли. Спасибо». — Где вам расписаться? — смотрит прямо на меня, просто улыбается, без искр сомнений и огня страха, а я ведь думал, что заслуживаю, думал, что особенный, уникальный. Моё лицо слеплено хаосом? Я едва могу говорить, И, когда я пытаюсь, это не больше, чем писк. Распишись на моих венах. Я так сильно держался за мысль об исключительности своих чувств грязными пальцами, что спустил всё в канализацию, и спустился сам. В тот день, когда она улетела, оставив только жалкое смс, выражающее, якобы, сожаление и искренность, моим слезам не было конца. Наверное, мне даже не было настолько больно. Я оплакивал разрушившуюся со звонким грохотом идеальность, треснувшие кулисы уникальности. Это серьёзней чувств. Расстаться с представлениями о себе намного сложнее и требует больше времени. Спустя несколько лет скитаний я перешагнул через самовнушение по типу — «Я другой, она другая, всё будет по-другому, не как у всех». Но «по-другому» не будет, если продолжать игнорировать очевидное. — Вам оставить автограф? — она протягивает руку для любой бумажки, где можно оставить прелестный узор. Я роюсь в карманах, ощупываю куртку и джинсы. У меня только чек из химчистки. Чек... Тот чек, что полетел в урну, как осенний лист, тот чек, с которого нить лжи начала запутываться в клубок, а после превращаться в узор, в тонкую паутину. Розэ что-то на нём долго выводит, стараясь уместить толстый след маркера на тонкой бумажке и вручает с контрольной улыбкой, уже готовая впустить в свои объятья следующего фаната.

Я хранил твои поцелуи на щеках, а ты всего лишь так мило улыбаешься.

Я был потрясён всем по дороге к отелю: автобусом, фонарями, светом в небоскрёбах, что действительно стремились коснуться небесного звёздного покрывала, своей болью. Чек с автографом — простая бумажка; была бы благополучно забыта на одном из автобусных сидений или ступеней отеля, если бы не мелко написанный адрес. — Конечно, я приду. Чёрт, я сделаю всё, чтобы вновь увидеть тебя, мечта, которая никогда не сбудется.

Упаду к твоим ногам, заскулю доверчивым щенком, только, пожалуйста, не исчезай.

Я всё ещё не привык к сезону повторений. *** В кафе темно. Холодный свет из больших окон покрывает столы из красного дерева почти белоснежной скатертью, которую ни снять, ни потрогать, ни вытереть влагу в уголках глаз. Интересно, она закажет капучино с двойными сливками? И два кубика заменителя сахара, пожалуйста. Я почти не спал этой ночью. Один раз попробовал и тут же пожалел. Мне под утро приснился сон, что она приехала в мой дом, а мне не сказали. А дом старый и огромный из растраченных умерших грёз, будто совсем не мой, не обжит моими вещами, моими вкусами. И я слышу голоса, словно всё утро мне на ухо кто-то игриво шептал колыбельные, вскакиваю в диком волнении, в прилипшей к телу нелюбимой футболке, спускаюсь по круговой лестнице, половицы скрипят, их не успели смазать и отмыть после ремонта, а я лечу, перепрыгиваю через одну, оставляя следы ступней на присыпке белой стружки. Уже понимаю: она приехала, а мне не сказали, словно не ко мне. Но ко мне ведь... Да? Замираю на последней ступени, раскалываю душу пополам, ищу её. Сквозняк от недавно открывшейся двери кусает пальцы ног, ползёт выше, протыкая кожу от ленты домашних штанов до левой половины груди, замораживая главный орган, а я смотрю сквозь жёлтый свет коридора, через бежевые дверные косяки и неудобные углы панорамой в кухню. Там она. Она услышала. Она приехала. Так не может быть. Привет... Опирается о столешницу, проводит ладонью, пытается узнать материал. А это мрамор. Переделанный. Обработанный. Совсем не такой, каким его находят в природе. Она хмурится, для неё здесь всё чужое, ледяное. Я моргаю и вот уже рядом, в нескольких сантиметрах. Вместо мрамора моя ладонь, также безжизненно лежащая. Чеён касается моей руки, ползёт вверх до локтя, легко, и больно, и огромно, как гибель Помпеи. Пузырьки поднимаются по загривку, как в газировке, отключают сознание. И это при моей годами выведенной, надрессированной, железной выдержке, представляешь, дьявольской тренировке. Я наедаюсь молчанием досыта, если сейчас начнётся диалог, он будет как между ожогом и пламенем. Я попрошу себя льдом обложить, и проснусь с ошпаренными глазами, это предельно понятно. Сердце колотится, как баскетбольный мяч в прорезиненное покрытие стадиона, разбивает тот тонкий слой льда, которым хотел себя защитить. Поэтому я всегда ношу часы с широким ремнём и длинные рукава, запираю их запонками-замками, ключ от которых только у одной, у той, что ей показывает дом. Она с ней «подружилась» — ещё одно синонимичное слово к обречённости. А Лалиса по её вине сейчас будто в стеклянном кубе. Говорит, говорит, говорит и видит нас. По отдельности, конечно. Мы для неё, как мираж. Она слушает. Вот только, что она слышит? Вторая рука лежит на животе. Я помню первую мысль, стрелой влетевшей мне в висок — «Ребёнок. Мой. В тебе. То есть наш». И так смешно от того, что Чеён не моя. Не есть, не будет, не была. У неё на животе, прямо под ладонью, тёмно-красное пятно, почти чёрное, растёт быстрее страха, охватившего меня. Уродует её платье кровавым пятном, а тело — сквозной дырой. И дом вдруг — поле боя с запахом железа и обожжённой плоти. Лицо вспарывает ухмылкой поперек. Отверстия от сквозняка начинают кровоточить, он, словно ручной хорёк, выныривает из-под моей рубашки, царапая хвостом шею, и устраивается на её плече. Чеён скользит ладонью выше локтя, казалось бы совсем безобидно, затем окровавленной рукой к шее, губам, в глотку, копается там, внутри, перемешивая внутренности, словно вишневый компот. Что ты пытаешься найти? Я вспорот и выпотрошен, в моих венах нет ничего, кроме любви. Она находит сердце. Прокручивает его, сжимает и разжимает его внутри меня. Симулирует жизнь. Омерзительно. Безобразно. Подло. Её локоть трётся о мои зубы, слюни стекают с губ, падают в озеро, образовавшееся в ключицах и стекают вниз по рёбрам. Я просыпаюсь от боли в груди, она будто фантом, я обхватываю кольцом собственное левое запястье, поднимаюсь выше, как делала она, прямо к грудине и рёбрам, надеясь узнать было ли всё взаправду. Грудная клетка цела, футболка не испачкана. После этого в моей голове не было ни единой мысли о возможности уснуть. — Прошу прощения, вы — Чон Чонгук? — молодой парень-официант подходит, слегка наклоняясь к моему столу спустя сорок минут непрерывного, неморгающего взгляда в окно. Я киваю. — Вам просили передать... — кладёт передо мной белоснежный небольшой конверт, кланяется и удаляется с извиняющейся улыбкой, будто что-то знает. Что? Мне бы время остановить, подольше побыть у контрольной линии, на таможне, в пункте выдачи, ведь чувствую, письмо — точка, новый уровень, уничтожение памяти, самоликвидация. Аккуратно разрываю край конверта, стараясь не задеть такой же белоснежный лист. Разворачиваю, сначала не улавливаю смысл написанного, просто скольжу уставшим взглядом по знакомому почерку. «Если ты читаешь это, то какой же ты дурак, Чон Чонгук. Было сложно не заметить тебя в толпе, когда все веселились, растворялись, а ты падал. Понятия не имею, зачем ты приехал, на что ты рассчитывал, видимо, думал, что в этот раз грабли ударят не так болезненно. Я уверенна, твоя любовь — всего лишь юношеское увлечение, ты должен был вырасти из этого. Если не вырос, мне жаль, надеюсь, ты поймёшь меня, может быть, когда-нибудь простишь и будешь благодарен. Безоговорочно верю, что у тебя счастливое настоящее и большое будущее. Поверь и ты, что это на благо нам обоим. Я не нуждаюсь более ни в тебе, ни в прошлом. Не прикасайся к моей жизни. Я выхожу замуж зимой. Забудь меня, если всё ещё помнишь». Без подписи и без фамильярностей. Это её новый стиль. Новый, а я просто парень из прошлой, старой жизни. Раны начинают кровоточить, а сердце растаптывается извне слишком стремительно и болит. Разве оно так болит? Разве сердце не оргалит, многослойно загрунтованный? Я был вывернут наизнанку так изящно, так искренне, чтобы показать, насколько мне не всё равно. Но своим желанием я пугал, и в итоге напугал настолько сильно, настолько далеко, что историю взрывом отбрасывает назад, и вместо снега пепел, а здесь дождь и ветер сквозь леса и бетонные постройки бьёт в прозрачное окно. Кровожадно скулит, как безъязыкий человек, хочет меня достать, но мне лёгких не хватит всё пересказать и всё объяснить.

Если я больше не имею к тебе никакого отношения, тогда к кому имею?

Зачем приходил ожог к пламени? Смею судить, так собран мир, кто-то его собрал, кто-то — не мы. Есть порядок вещей, что задан также не нами, увы. В этом порядке я довольно долго прививал себе эту мысль. Главной моей задачей было — перестать чувствовать вину, тоску по прошлому времени, где была Чеён. Я писал сообщения, долго и мучительно держался за мысль об исключительности моих чувств. Потом перестал вспоминать и начал идти дальше. Однако, это сложно, у меня всё ещё случаются провалы в прошлое, я работаю над ними. Раньше было мало ответов, теперь не осталось вопросов, я ответил на все, на которые она не смогла. Когда я забуду о ней, вся моя боль уйдёт. *** Неожиданные встречи главных героев ироничны для них и неизбежны для развития сюжета. Я прочитал достаточно, чтобы это понять, но слишком мало, чтобы этим героем не стать. Вряд ли на свете бывает ещё нелепее сценарий. В фильмах такие встречи всегда сопровождаются музыкой. Лирической, с пинающим душу текстом, чтобы каждый понял, насколько важна сцена для героев. Почему же в жизни этого нет? Мне бы отлично подошёл похоронный марш, например. Я стою в толпе на очередном мероприятии, где мне необходимо быть и наблюдаю за Розэ уже чёртовы десять минут. Она поразительна. Редкий момент, когда она поднимает гостям настроение и заставляет их улыбаться. Рядом её жених — замороженный мальчик Кай; только без кубиков и вечности. И она оборачивается, откидывая волосы назад, чёрт, как же не вовремя оборачивается. Видит меня и через секунду белая, как мел, ещё фарфоровей, ещё хрупче, чем была. А в глазах, что заставляют гореть, уменьшаться и тлеть — теперь зола. Она отводит взгляд резко, словно разбив глаза, потом снова осколками ко мне: вдруг я фантазия и разыгравшееся воображение от алкоголя. Но я стою, не сдвинулся ни на миллиметр, кручу полупустой бокал в руке. Розэ тянется к жениху, шепчет ему на ухо, я читаю по губам: «Кто он? Что здесь делает?», и я сталкиваюсь с ледяными занозами во взгляде её мужчины.

Что я здесь делаю? Как я могу быть здесь, в твоем будущем, когда я из прошлого, да?

Пак наконец узнает, кто я, как сюда попал и что представляю из себя. И она удивляется. Как она не заметила, что мальчик превратился в мужчину, и теперь, вроде, подходит статусу? Допивая бокал, теряю её из виду. Она появляется из ниоткуда, идёт мне навстречу, я даже немного теряюсь, видя в глазах молнии и табличку «Не влезай! Убьёт!». На сцене аукционист говорит мало, но громко, люди вокруг — много и тихо, но я ничего не слышу с того момента, когда она, проходя мимо, дотронулась до моей руки. Она, конечно, извинилась, а я застрял в двух измерениях одновременно, прямо над пропастью, в которой всё закончится. Через несколько секунд понимаю, что она оставила в моей ладони записку. Влюблённые пишут друг другу трогательные бумажные письма на идеально ровной бумаге, пишут самым красивым почерком, аккуратно выводя каждую букву, брызгают своими духами конверт, чтобы оставить свой запах любимому, подписывая их поцелуем. Розанна же пишет мне записки. Клочки бумаги, на которых поспешно неакуратно написаны адрес, время и ничего из вышеперечисленного.

Оставила бы хоть след помады, тогда я купился бы на каждый мотив.

Я снова должен следовать за иллюзией.