Soft cozy boy with that devilish girl or «I cannot love you»
Любви не следует держаться за руки с дружбой. Дружба может иметь важное жизненное значение, быть безусловно необходимой. Она может быть пропитана чувством, но сама не есть полноценное чувство. Дружба — это отношения, интересы, дружба — поверхность, верхний слой, который защищает внутреннее слабое и несозревшее. Дружба — это рассудок. Дружба — хорошо, дружба — плохо, но несмотря на взаимопомощь и затрагивание душевных сторон жизни, она неполна, недостаточна, ограничивает — заимствует чувства, когда своих врождённых не имеет, но никогда не позволяет чувствовать больше. Любовь? Любовь — хороша, плоха, велика, безрассудна. По большей части плоха, конечно. Любовь — страсть. Казалось, они дополняют друг друга. Дружба — фундамент, любовь — красивая обёртка для чужих глаз, но оттого, как красиво и лаконично они смешиваются, тёплые и холодные краски, ничего хорошего и крепкого не получается. Получается грязь, фантик, который ничего не значит с изнанки. — Мне сон странный приснился, — Чеён говорит тихо, будто знает, что вырывает меня из глубин моих не самых обычных мыслей. — О, дай угадаю, — с губ срывается смешок, когда я поворачиваю голову в её сторону, — ты была искрой фейерверка, что взлетала в небо и падала, потухнув, или нет, подожди, — она рассматривает, как я театрально хмурю брови и касаюсь рукой подбородка, глубоко задумавшись, — ты была иглой для патефона, которая отвратительно скрипела при движении. Пак заливается смехом, хватаясь за живот, и падает на спину, а я, уперевшись локтями в колени, наблюдаю за ней, переплетая пальцы в замок. — Мне снилось, будто я была бумажным самолётиком. Таким легким, совершенно невесомым, — она поднимает руки в воздух, изображая крылья железного феникса, и тёплый ветер ласкает её лицо, запутывает волосы, проникает под рубашку. Мои руки горят от его бессовестности и недовольства, потому что мне так нельзя. — Представляешь, я рассекала морозный воздух острым носом. И это несомненно один из важнейших разговоров с ней. Это её способ быть честной со мной, не говоря правды. До ушей доносится эхо барабанов, гитарных струн и голосов артистов, что дают очередной концерт на самом большом стадионе города. В ночном небе отражаются лучи софитов и переливающиеся фейерверки, пока мы с Чеён сидим на траве неподалёку, потягиваем лимонад из стеклянных бутылок, наблюдаем и слышим обрывки куплетов, которые становятся совсем бессмысленными, касаясь наших ушей. Глядя в ночное небо, представляю Чеён, выступающую на одном из таких стадионов. В каком-нибудь нежном платье и тонущую в ненасытных взглядах и лучах прожекторов, направленных только на неё. Фанаты будут задирать головы, забивать память телефона её фото, терять связную речь от восторга, растворяться в ней. А я буду стоять в первом ряду, растворяясь в её сущности, которую она выпускает, только когда поёт. Невидимое влияние, воздушный поток, пробуждающий желание отдать ей всё, что имею. Абсолютно. Последний вздох, последний увлечённый взгляд и последний стук утомлённого сердца. — Я думаю, — начинает она, — наверное, ещё тысячи девушек где-нибудь сидят вот так, смотрят в ночное небо и тоже мечтают стать известными артистками. Их кормят обещаниями о достойном будущем на огромной сцене. Как же сильно им нужно это место, только, жаль, оно почти никому не достанется. Но это не мои проблемы, так? Моя мечта не сравнится ни с чьей другой. Моя мечта больше, чем они думают.Да. Да. Да. Тебе всегда не особо были важны чувства других. Мои чувства. Моя любовь для тебя маленькая, несозревшая. Цена несозревшего мала. Но твои чувства это другое. Нельзя сломать, порвать, запачкать, нельзя подарить, отдать, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Ими только восхищаться издалека. В скафандре. Чтобы ни одна микропылинка не посмела их коснуться.
Но какие к чёрту неважные чувства, какое разорванное на части сердце, когда в её блестящих мечтах всё прекрасно. Прекрасно, и совершенно не одиноко, и удобно без меня. И никто не возьмёт ответственность за мои недомогания, когда Чеён подсаживается ближе. У неё дурацкий яблочный шампунь, что переносит меня в яблоневый цветущий сад за секунду и заставляет хотеть её касаться, когда я пожелаю. Я быстро говорю: «Меня приняли в сеульский юридический». В горле сохнет, потому что глупые признания в любви режут, как наждачная бумага, застревая в глóтке вместе с розовыми лепестками. Как же мне сдержать всё это, чтобы не ухудшить момент, когда лицо Чеён покрывается грубой коркой непонимания, которая прокладывает уродливую трещинку между её бровей. — Ты уедешь? — девичий голос — осколок ледника, что впивается в мою шею, и я не могу произнести ни слова. И я хочу понять, что она чувствует, о чём думает. — Оставишь всё здесь и уедешь? — Чеён смотрит точно в центр моей грудной клетки, копается в ней своими глазами, и я чувствую, как лёгкие, словно дырявые баллоны, теряют своё содержимое.Ты — моё всё.
И я осознаю, видя страх, смешивающийся с влагой, в её глазах — у Пак прекрасная дружба, я завидую, потому что имею что-то серьёзнее. Передружба — хуже просто дружбы. Другие бы требовали что-то большее или надеялись, что это пройдёт, испарится также быстро, как и возникло. Но я не такой. Я тушу свои лесные пожары, задуваю, затаптываю, зная, что обожгусь. Отступаю, когда она говорит, что ей нужно пространство, и оказываюсь рядом, если она позволяет. Это пугает меня. Пугает, что, смотря на неё, чувствую жар, холод, эйфорию и животный страх. Липкий комок чувств, щекочущий желудок. Меня с головы до ног заполняет сомнение. Человек на семьдесят процентов состоит из воды, я — из постоянного страха ошибиться и упустить. Руки Чеён вдруг обвивают мою талию, пальцы крепко сжимают толстовку на спине, голова прижимается к груди, и я чувствую абсолютно все импульсы этого мира, касаясь кончиками пальцев её затылка. Я желаю сидеть с ней так на протяжении ещё сотни лет, пока её боги не разгневаются и не испепелят меня за игнорирование их правила: «К неземной девочке нельзя прикасаться», но и тогда я буду следовать за ней, цепляясь за кончики её волос. — Ты можешь поехать со мной.Мне тебя достаточно. А тебе меня?
Я начинаю чувствовать бóльший страх, потому что она молчит, её прикосновения ранят, ослабляют и рушат мои хрупкие границы. Всё снова скручивается в тугой узел под желудком. — Это твоя дорога, не моя. Слова оставляют меня безжизненным, руки перестают обнимать, и она отдаляется, падает на траву, раскинув руки в стороны. Это похоже на сон. Я тянусь к ней, превозмогая ужасную боль и, когда, наконец, достигаю её, она проходит сквозь меня, будто меня не было здесь и не существовало ни в одном уголке Вселенной. Все мои вопросы и её ответы впадают в отчаяние, проваливаются в бездну её тёмных глаз. Я открываю рот, чтобы возразить, но её слова: «Я не думаю, что хочу» обвиваются шипованным стеблем вокруг моей шеи.Но я хочу! Хочу миллиард и одну вещь и все с тобой. Хочу работу, с которой я буду везде следовать за тобой и оберегать, хочу, чтобы твои нелепые любовные песни, над которыми ты будешь смеяться через несколько лет, были посвящены мне. Хочу всего для тебя. Хочу ту чёрную гитару, которую ты не можешь себе позволить, хочу видеть твою улыбку, которая предназначается только мне, хочу, чтобы ты была влюблена. В меня, а не в свои аккорды.
Казалось, что будет легче, чем прямо так в лоб ей это всё сказать. Ведром холодной воды с этажа под крышей. Но не смог. И сердце лопается, как мыльный пузырь. Я пытаюсь выдержать этот гнев и ненависть, что неожиданно булыжниками повисают на моей шее, когда я встаю на ноги. Я знаю, что она ещё причинит мне боль, как сейчас причиняю ей я. — Пошли уже. Концерт закончен, и возбуждённые фанаты заполняют место у стадиона. — Чонгук-и, завяжешь мне шнурки? — я усмехаюсь, опуская на неё взгляд. Не получив внятного ответа, Чеён поднимается на локтях и смотрит по-детски укоризненно. — Иначе, пойду босиком. Я чувствую запах собаки. Неугомонного пса, что проносится мимо, будто убегая от кого-то, спасаясь. Но нет, он подбегает к человеку. Хозяин. Собака ластится, неосознанно заглушает все звуки, кроме голоса хозяина, останавливает планету, лижет ладони, показывая свою преданность, абсолютную любовь, полную чувственности. Отношения «собака-хозяин» — один из видов любви, где каждое прикосновение — мольба, а преданность — ежедневна, ежесекундна. Полное покровительство и полная отдача. Хозяин не может сомневаться в своей власти, потому что у его ног безоговорочно преданный рыцарь. Его король, лежащий на шёлковых простынях в тёплом халате, для него вся жизнь, все планеты и звёзды, а преданный рыцарь для него всего лишь отрезок времени, сравниваемый с фразой «было и прошло». Я вижу в этом себя и Чеён. От этого паршиво. Я всегда бежал к ней, без слов говорил о своей любви. Я демонстрировал это своими поступками так очевидно, что странно было бы не увидеть или не понять. Однако Пак предпочитала добровольно закрывать глаза и уши, когда надо было спасать мои сердце и душу от неподходящего человека. Я оправдывал безразличие особенностью её характера, невнимательность — усталостью, холодность — моей виной. В следующий раз я постараюсь быть ещё чуть более идеальным, чем в этот. Каждый день плюс к моей идеальности, пока окружающие дамы не начнут пищать и менять тональность стонов в моём присутствии. Но такой шанс не будет мне предоставлен. Провожать Чеён до дома, идти бóльшую часть дороги в тишине, изредка перебрасываясь рандомными вопросами и утверждениями, предпочитая этому вариться в собственном котле из мыслей — стало привычкой. — Спокойной ночи, Чонгук, — Пак, чмокнув меня в щёку, быстро разворачивается и исчезает в темноте дворика, скрипнув калиткой. Эта ночь умещается где-то с левой стороны под моими рёбрами. Долгая и широкая пустота, обволакивающая кости и сердце, как тёплая ласковая рука. В несказанных словах и иллюзиях уже уютно, уже комфортно.Прости, что я медлю.
Я ненавижу такие ночи, когда каждая новая звезда, появившаяся на чёрном полотне, режет серебряными бликами лёгкие, пилит рёбра, пытаясь съесть изнутри то, что ещё осталось нетронутым. Ненавижу, когда Чеён разговаривает со мной, как с незнакомцем, ненавижу, когда она не замечает, что я ни разу не посмотрел ей в глаза за сегодняшний вечер. Летняя ночь, переполненная лунным светом и моей тоской, становится третьим лишним в её игре. Пак снова появляется у дома, закрывает за собой калитку, стараясь не скрипеть и, оглядываясь, собирается идти в противоположную сторону, поправляя лямку объёмного рюкзака. Она не замечает меня, поэтому почти подпрыгивает от неожиданности, когда я окликаю её. Чеён выглядит, как растерянный ребёнок, который чувствует, что его будут ругать, готовый расплакаться в эту же секунду. — Меня хозяйка выгнала, — произносит устало, словно оправдываясь перед сердитым родителем. — И как давно? — Неделю назад... Конечно, она лучше сядет в разваливающийся автомобиль к незнакомцам, переночует в грязной забегаловке, чем позволит себе начать чувствовать привязанность к кому-то, к чему-то. — Неделю?! Ты где-то ошивалась целую неделю? Могла бы попросить меня. За пару месяцев общения с Чеён я понял, что она та девушка, которая постоянно носит яркие вызывающие топы, красит кончики волос в радужные цвета. Но, когда ей плохо, надевает объёмные свитера, натягивая горловину до носа. Является ли это безмолвным знаком, что ей нужна поддержка? Является ли это зелёным светом для моих действий, для моего напоминания, что у неё есть друзья, у неё есть я. Но Чеён всегда справлялась сама. На ней будто всегда были железные доспехи, которые не позволяли любовным стрелам коснуться её. Помощь без спроса казалась ужасным нахальством с моей стороны. Я не мог позволить себе этого. — Идём, — я беру её за руку, впервые так смело касаюсь её, за минуту решив всё в своей голове, — поживёшь у нас с Югёмом, пока не найдём тебе квартиру. Наши пальцы сплетаются в нежное кружево из моего стеснения и её сомнения, в то время, когда в моих венах испаряется смелость. — Только не выдумывай, Чонгук, мы друзья. *** Чеён заходит в квартиру, как кошка, словно обнюхивая всё и привыкая к запаху. Сейчас тишина слишком заметная, слишком давящая. И Пак замирает посреди прихожей, прижимая к себе гитару. Смотрит горящими глазами прямо на меня, и я снова вдыхаю яблочный воздух, вызывающий жжение, и надеюсь, он впитается в стены этого места. Выдыхаю сожаление, готовый разобраться на винтики, гвозди и шурупы, как робот, вышедший из строя. Жалею, что такой импульсивный. Сначала сделаю, потом подумаю, если успею, конечно. Я запутался в собственных мыслях, как каждую зиму путаюсь в любимом шарфе и жалею, что он не умеет душить. Наверное, стоило что-то сказать ей, подобрать верные слова, но я молча прохожу мимо в свою комнату, сразу начиная по старой схеме расстилать покрывала на полу. Чеён проходит следом, ступая на носочках, и всё ещё прижимает к себе гитару, но уже сильнее. Однажды Пак рассказывала мне о своём детстве, лучезарно улыбаясь. Говорила, что родилась с любовью к музыке, вместо крови в венах, говорила, как была влюблена в старую дедушкину гитару, потом в тёмно-красную гитару сестры, украшенную яркими наклейками от дешёвых жвачек, а потом в свою. Она не расстаётся с ней, боится купить новую, считая это предательством. — Ты можешь положить гитару в кресло, — я указываю на предмет мебели у окна, застеленный пледом, чтобы не было видно старой, в некоторых местах дырявой, обивки, и Чеён морщит нос. — Мне льстит, что ты заботишься о моей детке, но не стоит. Пак осматривает комнату, сидя на кровати. Заостряет внимание на содержимом шкафа за мутным стеклом, на коллекцию мной непрочитанных книг, на мятую футболку, забытую на стуле. Ей здесь не нравится. И вся правда в том, что мне тоже, но чувство глупой гордости, осевшее на моих плечах чуть меньше года назад, велело мне найти место, которое я бы мог самостоятельно оплачивать и которое находилось бы за чертой мест, которые моя мать желала бы посещать. Чеён кутается в одеяло на кровати, повернувшись ко мне спиной, пока я пялюсь в потолок, в сотый раз обещая себе обдумывать, взвешивать «за» и «против», находить подходящие варианты, а не выбирать первые появившиеся. — Ты выберешь правду или действие? — еле слышно бубнит Пак. Все Паки такие разговорчивые перед сном? Это фамильная учесть? Или просто я везучий? — Правду.И кто знает, к чему бы привёл другой ответ. Сложилось бы всё так, как сложилось? Или мы бы не разбили друг друга так эгоистично? Но уже зная исход, я бы выбрал второй вариант.
— Чего ты боишься? — Летать. — Серьёзно? Почему? — она смеётся. Чеён всегда смеялась надо мной: над моими словами, над моими действиями, над моими чувствами. Но мне было абсолютно всё равно, если она улыбалась. Она так сияла, что всё мерцало вокруг в такие моменты. — Боюсь упасть... — Все боятся упасть. Кто не боится упасть, просто слишком низко летает.Нет полётов в моей жизни... без тебя.
Но я знаю, что падать всегда одинаково больно. Если я подарю Чеён каждую частичку себя, я знаю, что она разобьёт, если открою ей своё сердце, я знаю, что она запрёт его и навсегда оставит ключ в своём кармане. Если моя любовь будет цветком, она позволит ему засохнуть, если я протяну ей свои эмоции, она не захочет их принять. *** Я просыпаюсь под звон посуды, разговоры и тихий смех. Кровать Чеён пуста, а гитара на месте. Хмурю брови, потому что считаю это очень странным. Выхожу в тёмный коридор, немного дрожа из-за смены одеяла на сквозняк, ползущий по полу к моим голым ступням. Останавливаюсь на пороге кухни, неловко топчась на месте, будто ожидаю, что меня пригласят войти. Чеён расширяет глаза и поднимает брови, реагируя на какую-то фразу Югёма. Она прижимает к животу правую ногу, опираясь на ребро стола, и делает глоток из моей кружки. У нас только две кружки, и я обойдусь. Ким сидит ближе ко входу, жадно поглощая сэндвич. — Тебе не пора, Югём? — указываю на настенные часы за своей спиной, обращая на себя две пары глаз. — Чёрт... — он понимает, что опаздывает на смену, вскакивает, ставит кружку в раковину и с полным ртом направляется в свою комнату, чтобы переодеться. — Так у тебя скоро день рождения? Августовское солнце целует её скулы, растягивается на волосах, собранных в пучок. Её глаза горят ярче солнца, и я снова ловлю её медовый взгляд на себе и упираюсь в дверной косяк. Её взгляд — прицел на моём бледном лбу. — Через неделю. — Ты же отпразднуешь, да? Не могу насытиться её взглядом, поднятыми уголками губ, но всё же виновато отвожу взгляд. — Я не собирался, вообще-то... Её взгляд тускнеет, солнечные искры гаснут, Пак, словно ребёнок, у которого забрали сладость. Я роюсь в клубке собственных мыслей, хаотично перебираю фразы и картинки из прошлого и вспоминаю, что мать собиралась устроить что-то вроде праздничного ужина. Я думаю, ничего страшного, если я приглашу пару человек на собственный праздник. — Так там твои родители будут? — Только мать и Чимин. — А с отцом что? — я должен был уже привыкнуть к её неожиданным вопросам, но этим она будто кирпичом по голове ударила, не подозревая, насколько больно. Так нельзя. Нелепо разрушать мир до основания, копать до кипящей магмы, чтобы посмотреть правильно ли он устроен. — Он умер. Разбился на вертолёте. Не в неисправности вертолёта проблема была. Проблема была в постоянном желании сделать лучше, стать лучше, вырасти в глазах коллег, подняться выше по шатким карьерным ступеням. Он так быстро бежал по ним, перескакивая через одну, что не заметил обрыв. — Мне жаль. — Мне тоже, — прячу покрасневшие ладони в карманах спортивных штанов. У меня аллергия на такие разговоры. Руки чешутся, глаза чешутся, сердце чешется. Я слышу, как хлопает входная дверь и подхожу к столу, пока Чеён бросает три коричневых кубика в кружку, размешивая. Беру коробку, вчитываясь в название, и сжимаю почти до хруста. — Что это за дрянь? — Заменитель сахара. — Я умею читать. Откуда это? — Югём принёс, — она не реагирует на повышенный тон, на вены, выступившие на руках и шее, будто тоже имеет врождённую защиту от моих плохих настроений. Паки в моей жизни точно особенные. — Это же самообман. Ложь, — выбрасываю всю коробку в мусорное ведро, сжимая кулаки. Я бы и кружку со сладким чаем разбил, из окна бы вышвырнул, но не хочу Чеён ранить. — Ну да. Ложь очень забавная, знаешь ли... Я ухожу, оставив за ней последнее слово. Долгое хранение отрицательных эмоций привело к тому, что я сам не понимаю, на кого злюсь: на Югёма за то, что всё ещё лезет к ней, на Чеён за то, что позволяет, на себя за то, что притворяюсь, будто считаю её другом, но от друзей не переворачивается ничего и их не ревнуют. Пак идёт за мной, садится напротив на кровать так, что между нами остаётся не больше полуметра, и берёт гитару. Ждёт, заглядывает в глаза, пытается проникнуть в сознание. Я сопротивляюсь, потому что там лишь острый холод, пыльные страницы, записки, которые никогда до неё не дойдут, призраки прошлого и грязь на руках и лицах. Она выдыхает, поджимая губы, и проводит рукой по струнам. Перебирает их, словно мои рёбра, которые губяще, удушающе, разрушающе давят на отчаянно бьющееся сердце. Запах её волос, что напоминают шоколад и горький кофе, сияние её глаз, отражающих миллионы галактик с миллиардами звёзд и одной единственной Луной, потому что такая только одна — самая прекрасная, неповторимая.Ты такая притягательная, вечная и необыкновенная.
У меня на зрачках розы расцветают, опуская розовые лепестки, ресницы в крепкие стебли сплетаются, а брови шипами становятся. Всё тянется к ней, к своему хозяину. Чеён замирает, отводит взгляд к своим коленям, и я вижу, как дрожат её тонкие пальцы. — Я тоже когда-то потеряла близкого мне человека, Чонгук, я знаю, что такое сквозная дыра внутри вместо полноценных чувств и эмоций. У меня не сквозная дыра, у меня ложь и притворство. Вру о том, что моё сердце совершенно не тоскливо, не болезненно, не изнывающе. Все мои интересы сужены до размера собственных зрачков. Много молчу, много думаю. И думаю только о том, что давно стоило бы забыть. О том, как хотел быть на отца похожим, тренировался, авиаторские термины заучивал, в учебниках физики утопал. Хотел в облаках летать на огромной железной птице. В небе всё по-другому, в небе чуть ближе к космосу. Но детям свойственно менять своё мнение каждые десять минут, и я поменял. Резко и без обратного билета. — Ты напоминаешь мне кое-кого... — наконец произносит она, сжимая кольцо, что всё это время носила на цепочке на шее. — Он тоже был немногословен, всё в себе, только в своих мыслях. Знаешь, как целая Вселенная с хрупкой оболочкой. И оболочка лопнула... Выпустила всю галактику, все созвездия и кометы наружу. Я до сих пор ищу его где-то там, уверена он смотрит на нас сейчас. Он всегда со мной, где бы я ни была.Тогда твоё сердце впервые разбилось?
В её глазах я читаю, как что-то жжёт её изнутри, знаю, что ей больно улыбаться, но она пытается, снова пытается скрыть боль. Она всегда подбирала нужные слова, а я всегда отворачивался. — Кто он? — я надеюсь, кольцо подарено отцом, братом, другом, но не... — Жених, — она не смотри мне в глаза и убирает гитару в сторону. — Я пообещала, что больше не влюблюсь, когда бросала сырую землю на его гроб.Любовь — боль, дружба — лишь комфорт с ограниченным периодом времени. И что тогда нужно чувствовать?
Я переплетаю наши пальцы, чтобы согреть её в одну из последних летних ночей. Я чувствую Чеён ближе, чем когда-либо, ощущаю то же, что и она — ей страшно что-то почувствовать, а мне страшно от того, что я её полюбил. Отвыкать от людей, ставших незнакомцами, исчезнувших, забывших нас быстрее, чем мы, тяжело. Мы пытаемся вылечиться, на корню пресечь новую зарождающуюся любовь. Но ничего не чувствовать, как и чувствовать всё — затратно, бесполезно и никому не нужно. *** Чимин единственный, кто старается разрядить атмосферу после «праздничного» ужина. Чеён редко ему отвечает, а я скрываюсь под капюшоном толстовки. — Я костюмированную вечеринку устраиваю. Приходите, — я мотаю головой, об этом и говорить нечего. — Чонгук, пожалуйста, тебе стоит отметить девятнадцатилетие в хорошей компании, с музыкой и напитками, — Пак кладёт мне руку на плечо, бросая свой ожидающий взгляд то на меня, то на Чеён. — Хорошей компанией ты своих мозгоправов считаешь? — Ай, брось, Чонгук... — он закатывает глаза. Интересно, насколько много он тратит на меня терпения и как его восполняет, если я даже не стараюсь, но действую на каждый нерв. — Мы придём, Чимин, не беспокойся, — радостно отвечает Чеён, и я удивленно смотрю на неё. — Костюмы не забудьте, — светловолосый провожает нас до подъезда, обнимает каждого, бросает Чеён на ухо: «Он такой колючка» и уходит. Он не боится оставлять меня рядом с ней. Она ему нравится, он считает её моим спасением.Но, в итоге, спасать от неё надо было.
Когда мы заходим в квартиру, Чеён сразу идёт на кухню, чтобы сделать чай к пирогу, подаренному моей матерью. Я чувствую себя отвратительно, будто у меня камни в лёгких вместо кислорода. Чеён выбирает нож, а я бы воткнул его себе в горло. На ужине она говорила о родителях. Впервые так много. Рассказывала, что они не знают, где она. Это единственное, что она скрывает от них, потому что «Я не хочу быть привязанной к чему-то, я хочу быть свободной». И она не понравилась моей матери. Я долго обговаривал с Чимином возможность присутствия Чеён на ужине, собирал всю свою смелость, называя это праздником с самыми близкими мне людьми. Но ей много было непонятно, что касалось, вроде бы, самых очевидных вещей. Она не понимала, почему отдается такое большое значение сидению за круглым столом с людьми, которых итак уже очень хорошо знаешь. Мать позвонила этим же вечером, пока я переодевался, чтобы ещё раз высказать своё недовольство о девушке, от которой в сердце ракеты и грохот салютов. Мать осуждала и просила: «Ей так не шутить», «Мягче говорить», «Не приводи её больше», «Она дышит вообще, когда я с ней разговариваю?». И, наверное, разговор был бы забыт на следующее утро. Я бы выбросил его из головы, мать нашла бы проблему посерьёзнее, если бы Чеён не подслушала наш разговор. Я непредусмотрительно поставил телефон на громкую связь и искал что-то в шкафу, когда Пак стояла у двери. Если бы я знал, что она слышит, конечно же, отключил бы этот несчастный звонок, но я не заметил её, слишком погрузившись в свои мысли. Тогда я впервые увидел слёзы в её глазах. Она говорила, что уже слышала эти слова от собственной матери с прибавочкой в конце «Мы любим тебя и такую». Только, какую «такую»? Но я любил её не за то, кто она, я любил её за то, кто я, когда рядом с ней. Чеён плакала, пока я со всей своей нежностью и любовью вытирал рукавом слёзы с её щёк. Когда она успокоилась и перебирала струны перед сном, пока я пытался уснуть, лёжа на полу, я решил повторить её игру, но уже со своими правилами, думая, что у меня получится. — Правда или действие? — чувствую себя ребёнком, которому разрешили сделать то, что обычно делают взрослые, но эта взрослая повседневность открывает новую грань детского мира. — Правда. Я задумываюсь, на какой из всех интересующих вопросов, я хочу услышать ответ. Задержится ли она в Корее подольше? Стал ли я другом для нее? Какие костюмы мы наденем? — Так, какой твой вопрос? — она не выдерживает, складывая руки на груди. Я выбираю самый последний вопрос, который бы я решился спросить, но от умиления до пепла — шаг. И я рискну. Я не боюсь сгореть. — Ты чувствуешь что-то ко мне? Её глаза расширяются и даже приоткрывается рот. Она точно не ожидала такой игры, как и я. Этот вопрос подобен саморазрушению, легчайшему способу умереть. — Ты наверняка считаешь, что у меня ветер в голове. Так зачем тебе такие хлопоты, Чон? — Чеён быстро избавляется от удивлённого выражения лица, примеряя хитрость.Я в такие игры не играю. Я умею в салки, города и прятки, но не в неразделённую любовь.
— Я не могу тебе нравится. — С чего ты, интересно, это решила? Пак долго смотрит, изучает мой напряжённый и недовольный профиль, слезает с кровати и садится на колени у моих одеял. — Тебе нравится мой голос. Он манит, — она звучит размеренно, неторопливо и ласково. Чеён проводит тонкой бледной рукой по моему лбу, играясь с чёлкой, и я закрываю глаза. — Тебе нравится, как я говорю, что я говорю, как манерно веду себя, и как часто выгляжу тупее пробки. Это тебе нравится, и это пройдёт. В какой-то момент ты потеряешь смысл в этом и не захочешь больше остаться, — её ладонь останавливается на подушке в нескольких сантиметрах от моей головы, — ты вряд ли вспомнишь моё имя через несколько лет, Чонгук. Услышав эти слова, по телу резкой молнией проходит дрожь. Я поворачиваюсь к ней и смотрю в глаза. От корней моих волос до кончика моего среднего пальца я правда думаю, что влюблён в неё.Пожалуйста, пойми это чувство. Но даже я сам не до конца его понимаю.
Не понимаю, как выгляжу сейчас. Наверняка, очень жалко. Мой пёс лижет её пальцы, которые застряли в моей грудной клетке. Он должен охранять моё сердце, но он бессилен перед ней. Она — его хозяин, не я. Ей он всегда будет рад. Даже если она утопит его в мешке. — Можно сегодня я буду спать с тобой? — в её голосе бьётся хрусталь, и глаза краснеют. Она прижимается спиной к моему животу, позволяет положить руку на талию и уткнуться носом в шею. Любое прикосновение вызывает пожар. Пёс носится по грудной клетке, высунув язык, отскакивает от рёбер.Я думал о твоём теле наихудшим образом. Знаешь, я бы взял больше, если бы знал, что было в твоей голове. Ты медленными глотками выкачивала меня из себя, пока я не мог смотреть на вещи трезво. Хотел бы я удалить тебя из своих вен. Я устал чувствовать себя таким преданным.
Она знает, как заставить меня чувствовать себя одиноким, но, когда я под её клыками, я чувствую себя, как дома. Эта игра опасная и разрушающая. Я чертовски глуп, а она чертовски прекрасна. Мы уничтожим друг друга с горьким жжением, болезненной дрожью и солёными слезами.