Навстречу Тьме

— Выйди вон. Говорить будем. Морана складывает руки под грудью и изгибает бровь. Её из терема её, пусть нелюбимого, неприютного — мужниного, выгоняют. Притом выгоняет не враг, да и не супруг — брат Перун, силой её к супружеству приволокший. Он даже не смотрит на неё, не оборачивается: бороду огненно-рыжую только оглаживает в нетерпении да пристукивает носком сапога сафьянного, красного не то от жара, не то от крови вражеской. Морана стоит на месте ледяною глыбой — и медленно плавится под раскалёнными взглядами воинственных, пламенных мужей. Знает Даждьбог, супруг нелюбимый, исправления ради, но в наказание ей назначенный, что нет в его руках, управляющих и солнцем, и мечом, власти над нею. Знает и брат Перун, что Моране и сил, и норова хватит выстоять против приказа его. — О чём? — вопрошает Морана; крадучись, подступает к брату вплотную. — О чём разговоры ваши? Чего я не слышала? Чем думаете меня удивить али напугать? — Разговоры эти тебя не удивят и не напугают, Мара. Токмо не для твоих они ушей. Перун разворачивается к ней, накрывая ладонью рукоять меча, и грозные молнии сверкают в его чёрно-лиловых глазах. А Морана — смеётся. Ведомо ей, чего ей ведать не следует: вновь брат с супружником речи затеят о том, как губительна тьма её для всего живого, обитающего по эту сторону Дремучего леса, как избавить её от этой тяжёлой ноши, её не спросивши, как исцелительна сила Даждьбожья, а паче того — дитя, которого нет и впомине, но которое должно родиться. Ведомо ей, что вновь её судьбу брат решать да вершить будет, как годы назад, когда она путами Скипер-Змиевыми скована была, и даром, что ныне она свободна, права голоса у неё всё ещё нет. — Как знаешь, Перунушка, — посверкивает глазами Морана в ответ, жаждая холодом уколоть, ужалить до зуда, до жжения. — Только помни: неведение — плодородная земля для тьмы. Ибо что неведомо, то и страшит, и влечёт. Морана подмигивает Даждьбогу и, встряхнув косами длинными, тяжёлыми, как была — с непокрытой головой да босая — выбегает из терема прочь, а бессильная ярость Даждьбожья жжётся на нежной коже муравьиными укусами. Пусть разговаривают, пусть вершат судьбы — едва ли только её судьба на острие меча Перунова, — пусть льют медовуху, пьют из золочёных кубков, в которых играет солнце, смеются, усы отирая. То словеса — не дела. Дел им с собою Морана свершить не позволит. Морана хмурится, оглядываясь на терем, что уж скрылся из виду, и только блики заходящего солнца, играющие на красной крыше языками пожара, напоминают ей о месте, куда надлежит возвратиться. Морана выходит к озеру, равноудалённому и от Дремучего леса, куда Моране приближаться не следует, по решению семьи её, и от дома, в который возвращаться не хочется. Раскинулось оно под небесами серебряным зеркалом, и Морана подходит к кромке воды, чтобы взглянуть в отражение. Мелкие травинки росяной предсумеречной прохладой щекочут ступни, а те, что повыше — задирают льняное платье, норовят поцарапать икры. В отражении водной глади Морана всё та же: всё те же глаза матушкины, всё те же косы чёрные, что уголь, каким отец кузни свои топит, только алые ленты в них — змеи, чужеземные, ядовитые, медленно отравляющие душу. Устроившись на каменистом бережку, Морана распускает узлы на концах, и прядь за прядью выпутывает волосы из тугих кос жены. Освобождается. Озеро журчит, тихо и бережно прохладной водой целует стопы Мораны, а с густеющих предвечерних небес спускается лебедь. Горделивая, изящная и белая, что первый снег, Мораной на землю насылаемый в начале зимы, лебедь кружит в воздухе, а после опускается на воду. — Здравствуй, лебедь, — уголком губ улыбается Морана и обнимает колени. — Отчего одна? Лебедь, ожидаемо молчалива, гневливо хлопает крыльями по воде и зарывается клювом в пёрышки — Морана поправляет рукав платья. — Али не нашла себе избранника по сердцу? Али не люб тебе избранник? Али сердца у тебя вовсе нет? Лебедь горделиво изгибает шею, и крохотный уголёк её глаза словно бы понимающе посверкивает сущей тьмою, Морана качает головой: — Мне тоже говорят, будто сердце моё чернотою изъела тьма. Словно она и не тень мира вовсе, а червь, подъедающий плодоносное древо. Лебедь отвечает задиристым едким смехом, и губ Мораны тоже касается мрачная усмешка. Кончики пальцев перебирают влажные камни, поблескивающие пуще драгоценных камней, гладкие и ровные они — обтесанные ласковыми мягкими волнами, как лучшим мастером. Камень разбивает зеркальную гладь вдребезги, искры-осколки взмывают вверх, а белая лебедь недовольно кряхтит. Однако подбирается к Моране поближе. Морана протягивает ей навстречу ладонь. — Быть бы мне, лебёдушка, как и ты, птицей вольною, — пух у лебеди прохладный, шелковистый и плотный, что Моранины платья в зимнем тереме; лебедь голову под поглаживания Мораны подставляет, — я бы тогда бежала прочь. Сквозь Дремучий лес да в хижину Велесову. Обернулась бы лебедью белой, снежным пухом бы засыпала землю, да улетела высоко и далеко, за реку огненную да в царство смерти, если бы только могла… — И вовсе не обязательно. Морана содрогается всем телом, бережно прижимает к себе вскрикнувшую лебедь и оборачивается. Холодный страх, нахлынувший мгновенно, отступает. Морана выдыхает с облегчением: — А, это ты… Перед нею стоит незваный, но такой долгожданный гость её свадьбы. Единственный, кто пил не брагу, а вино, кто, как и она, не веселился и не улыбался на торжестве, кого сторонились и опасались, как и её, о ком слухи начали распускать, будто бы Чернобог не желает дочерей Сварожьих отпускать и нового сына послал, дабы под уздцы их взять, как прежде. У Мораны страха, как не было, так и нет. Она оглядывает его с ног до головы: в чёрном кафтане, подбитым серым мехом, в высоких сапогах с тяжёлыми подошвами, ни травинки, тем не менее, не шевельнувших, без меча, он совсем не похож ни на мужа её, ни на брата, ни на отца. Но и Скипер-Змеевой чернотой, густой и вязкой, от него не веет. — Ждала меня, Морана? — усмехается он. Морана головой качает и улыбается так счастливо, так искренне, как, думала, и забыла улыбаться. И как же она могла не признать его даже со спины, если в хрипотце его голоса — перестук костей и сыпучесть праха слышатся. — Не ждала, посланник Чернобожий, воевода мертвецов, — прищуривается она, сквозь ресницы глядя на гостя, пока ладонь по лебяжьей шее успокаивающе скользит сверху вниз, а сердце чувствует частое сердцебиение лебеди. — Кощеем меня зовут, — приосанивается Кощей и сощуривается в ответ, будто бы прочитать её желает. — И тебе это, наверняка, ведомо. Я не просто посланник Чернобожий. Я князь царства мертвецов. — Князь? — приподнимает бровь Морана с усмешкой и, заправив за ухо прядь, отворачивается к озеру. — И что же ты забыл здесь, по эту сторону Дремучего леса, князь царства мёртвых? — Можешь считать, явился исполнить все твои чаяния. — Это как же? — А отправишься со мной за Дремучий лес в царство мёртвых гостьей, не убоишься? Морана оборачивается стремительно, и тень улыбки слетает с её уст. Коли шутит так посланник Чернобожий, не избежать ему беды: пусть будет уверен, опрокинет она на него всю холодную ярость, что в груди её годами томилась, пока она — в собственной горнице. Не шутит — понимает Морана и прижимает лебедь к себе нежнее, чтобы сердца в унисон бились, размеренно, успокаивающе. — Не убоюсь. Отправлюсь. — Отправишься? — Кощей хмурится: не ждал такого ответа. — С чужим мужчиной да простоволосая в его терем отправишься? — То, что я испытала, никому, окромя меня, неведомо, Кощей, — Морана лебедь из рук выпускает и собирает с платья снежно-белый пух. — Только после плена Скипер-Змеева меня уж ничем не напугать. — Не о том я, Морана. Не сочтут ли тебя прелюбодейкой? — Прелюбодеянием это было бы, коли был бы мне люб супруг мой, — отвечает Морана, горделиво подняв голову. — Коли был бы моим супругом. А так… Наречённый братом, что мой, что чужой мужчина — едино. Склонив голову к плечу, Кощей прицокивает языком восторженно и удивлённо. Морана пожимает плечами и печально улыбается в ответ на его недоумение: ведомо ей, что язык у неё остёр и колок и что за такими речами следует наказание жестокое. Только здесь никого, кроме озера, травы да них с Кощеем. Даже лебедь предусмотрительно улетела, оставив их наедине. — Ну так что, князь царства мёртвых, воевода рати Даждьбожьей, покажешь мне свои владения? — С одним условием, — ухмыляется Кощей и протягивает ей руку. — Зови меня по имени. Морана из-под ресниц глядит на него, мрачного, поджарого, бледного, как из глыбы льда выточенного, посмеивается лукаво, а потом касается кончиками пальцев его руки и поднимается легче весеннего ветра. Из-за пазухи, но из ниоткуда, Кощей вытягивает сафьянные сапожки, красные, что вино, и накидку, чёрным волком подбитую и ведёт её за собой к частоколу елей. Ленты алые, золотом расшитые, Даждьбогом ко дню свадьбы подаренные, остаются змеиться в высокой траве.