Навстречу Тьме

В тереме Мораны спокойно и тихо. Не скрипят половицы, ступени не стонут под тяжестью чужих шагов, и даже ветры — Стрибожьи внуки-надсмотрщики — покинули в эту тёмную зиму её. Морана в своей светлице на пяльцах вышивает ландыши да подснежники — столь нежно любимые Лелей цветы, и впервые за целый век не колет пальцы, не прислушивается нервно к шепоткам в тереме, не томится жаром Даждьбожьего присутствия. Солнце мира больше не с ней, с нею — Тьма мира и холод, мягко растекающиеся под кожей, чутко откликающиеся на движения души. За витражными окнами, расписанными морозными узорами, едва слышно шуршит снег, завывает в горах, Навь от Яви отделяющих, вьюга, перезвякиваются, пересмеиваются меж собой льдинки. Зима поёт колыбельную, чуть жуткую, однако мелодичную, успокаивающую. И Морана с тонкой улыбкой, вышивая белые лепестки, подпевает ей что-то, матушкиным голосом застывшее в памяти. Морана спокойна, свободна и даже, наверное, счастлива, если эту неколебимую лёгкость, с какой она говорит, двигается, действует, можно назвать этим словом. Поэтому когда в стройное зимнее созвучие врывается ржание сильного коня, когда в перезвон льдинок вонзается звон чужого клинка, когда вьюга испуганно взвывает, ошпаренная жаром, Морана продолжает вышивать. Стежок за стежком. Вот нежданный гость останавливает коня у ступеней терема — ветер в окно бьёт снежком. Вот спешивается тяжело, грузно — стонут снежинки под его сапогами. Вот медленно поднимается по ступеням к главным дверям — ступеньки стонут, поскрипывают печально, а Морана по шагам узнаёт отца. Лёгким взмахом руки она распахивает двери, позволяя ему зайти. Вот отец снег отряхивает в сенях — Морана аккуратно завершает лепесток. Вот шапку свою, мехом обитую, оставляет у двери — Морана приступает к сердцевине. Ступеньки скрипят, окна дрожат от жара кузницы, всегда за Сварогом следующего, а иголка по-прежнему послушна в тонких руках Мораны. Отец подходит к двери в светлицу, иголка застывает в стебле. Сварога Морана встречает стоя, но не как дочь отца — как хозяйка нежданного гостя. Кланяется ему в пояс и, сложив руки под грудью, молвит: — Здравствуй, отец. Давно вы ко мне не заглядывали, неужели случилось чего? Сварог хмурит тёмные густые брови, взглядом ярко-карих, как раскалённые угли, глаз обжигает исподлобья и ворчит в бороду: — А то тебе неведомо! Морана тонко улыбается в ответ, ведёт плечом, мол, нет, неведомо. Сварог качает головой и присаживается на скамью у двери, не испросив разрешения. Морана остаётся стоять. — Всем ведомо, что вы с воеводой Чернобожьим учинили на острове Буяне. Всем ведомо, чьими силами солнца Явь и Правь лишились на долгие тёмные ночи. Всем ведомо, кто волю Чернобожьим слугам дал тропы путать да людей пугать. Скажешь — тебе нет? Говорит Сварог размеренно, спокойно, но каждое слово звонко, что удар молота о наковальню, вбивается в тишину, и Морана вздрагивает. Пальцы ткань платья белого, что снега, перебирают, сжимают в волнении, а Сварог смотрит требовательно, повелительно, даром, что снизу вверх, и ждёт ответа. Морана плечами передёргивает и отходит к окну. Что сказать — не знает. Молчать — вину свою признать, покаяться. За Мораной же вины никакой нет, поэтому она окно светлицы настежь распахивает, руки навстречу снежной крошке, мягкой, ласковой, покорной, подставляет и не оборачиваясь отвечает: — Ведомо. Как же мне не ведать об этом, если я сама решила и исполнила. — Сама? — выдыхает отец, и в этом выдохе не то ужас от содеянного, не то страх за свою дочь. — Неужели? — А что же ты думал? Неужели, что опять меня Чернобожий сын воли и рассудка лишил? — посмеивается Морана, но тут же тихонько выдыхает в холодный воздух: — Впрочем, может и так… Только не пленница я больше, отец. Свободна я. Ни слова не произносит Сварог-отец, молчит и Морана, а вместе с ней замолкают как будто горы, вьюги и льды, даже снежинки, белыми неразумными мухами бьющиеся в стёкла, словно бы зависают в воздухе. От беззвучия стынет холодный воздух, щиплет руки, щёки, душу; Морана закрывает окно. Стеклянный перезвон створок разбивает тишину. Снова взвывает в горах вьюга, снова бьётся в окна снег, а Морана, тряхнув непокрытыми волосами, с невозмутимой улыбкой оборачивается к отцу: — Ты лишь за этим заглянул ко мне: узнать, кто меня надоумил совершить такое? — Кто тебя надоумил, всем и так ведомо. — Всем? — хмыкает Морана, локон на палец накручивая. — И что же в с е м ведомо? Сварог, потирая шею, глядит на Морану уже не властно, а виновато, словно бы стыдно ему отвечать на этот вопрос. А Морана лишь требовательней бровь поднимает, и Сварогу приходится говорить. — Всем ведомо, что Велес тебя вином заговорённым опоил, дабы ты любовью воспылала к Кощею, который сам невесть откуда в Нави появился и куда уйдёт. Он же тебя и наущал, как Алатырь-камень воле своей подчинить и как Даждьбога прикованным оставить, чтобы Чернобожия ночь воцарилась по всему миру. Сварог тяжело вздыхает и, многозначительно подняв брови, пожимает плечами. Как будто добавить хочет, что сам он к этой истории отношения не имеет. Но всё-таки молчит. А Морану, как ни старалась она быть учтивой с отцом, пробивает на смех. Складен рассказ Даждьбога — а у Мораны сомнений нет, что из его уст этот сказ складный все боги услышали — да далёк от истины. Впрочем, ему и, очевидно, прочим богам Правь, он кажется правдивым. — Напрасно Даждьбог на Велеса смотрит с презрением, — отсмеявшись, улыбается Морана, — сам складывает словеса в истории не хуже. И ведь, гляди-ка, все верят… — Морана! Взмахом руки Морана останавливает Сварога, и тот покорно умолкает. — Ложь. От первого до последнего слова всё — ложь. Впрочем, тебе и самому это известно. Если кто и надоумил меня дом Даждьбожий покинуть, уйти в Навь и жить там отныне — избегнуть судьбы, вами намеченной, так это сам Даждьбог и есть. Солнце мира сияет так ярко, что не видит кругом никого, кроме себя самого. Это не супружество было, отец, пленение. — Супружество — это трудно, не спорю… — Трудно? — Морана усмехается, губу прикусывая, и пальцами по плечам скользит, где всегда ожогов много было от пылких прикосновений Даждьбога. — Трудно — это Живе придётся, потому как любви её придётся сперва через меня и сына моего пройти, потом чрез самолюбие Даждьбожье к его сердцу. Но она справится. А мне было невыносимо. Услышав о Живе, Сварог хмурится в смятении, гадает, откуда Моране про Живин подвиг ведомо, однако вопроса так и не задаёт. Да и не важно это: какие могут быть секреты, когда в мире Стрибожьих слуг сотни рыскают, отголоски событий во все уголки разносят. — Тогда, полагаю, явился я напрасно, — вздыхает Сварог и медленно поднимается с лавки. — Ты не сказал, зачем… — выдыхает Морана, делая осторожный шаг ему навстречу. — Я пришёл в Правь тебя просить воротиться. К Даждьбогу в терем. Или же в наш дом. — Отчего же не предложил? — Я уже достаточно услышал. Воротиться ты можешь с чистой совестью, только ежели покаешься в содеянном и прилюдно отречёшься от Кощея и тьмы Чернобожьей. Знаешь же, что по законам Рода Тьме место в Нави, Свету — в Прави. Морана стискивает зубы до боли и неровно посмеивается сквозь них. А потом встряхивает волосами и решительно подходит почтив вплотную к Сварогу: — Я — не отрекусь. — Знаю. Отец выглядит удивительно спокойным. И глаза его уже не сверкают докрасна раскалённым железом — смотрят с тяжёлой грустью. Морана видит: у отца — слова несказанные и камень на сердце. — Что-то ещё? — Тебе больше нет возврата в Правь, Морана. Решай здесь и сейчас, останешься ли ты в Нави с Кощеем или воротишься в Правь. Морана цепенеет лишь на мгновение, замирает ледяной фигурой посреди своей светлицы, и мир — снег вокруг, узоры на стёклах, солнцевороты на рубахе отца, золотые чешуйки кольчуги — кажется ей игрушкой, искусной иллюзией Велеса, вышивкой матери по полотну. Морана прикрывает глаза и беззвучно, одним словом, холодом смерти стынущим на губах, разрезает тонкие нити: — Навь. — Это твоё последнее слово? Ты даже не станешь думать? Морана качает головой. — Тогда я ухожу. Тяжёлым широким шагом Сварог покидает светлицу, снова скрипит, стонет дерево под его шагами, а Морана зачем-то кидается следом. Можно его одного отпустить — чай, не заблудится. А она ступает след в след: маленькие беззвучные шаги, что иней, стелющиеся по тёмному дереву, за громыхающими ударами сапог. Двумя руками Сварог распахивает тяжёлые двери, Морана проскальзывает в щель и замирает на крыльце. Вокруг терема ветры хороводы кружат, снег с земли поднимают, закручивают в причудливой пляске. Не оборачиваясь, отец сбегает по ступенькам к коню. — Что? Даже не благословишь дочь свою на супружество с Кощеем? — кричит она ему, уже коня оседлавшему, вослед, и подрагивающий голос вдруг тонет в свисте вьюги. Но отец слышит. Оборачивается, отпускает натянутые было поводья и спешивается. Морана дышит тревожно, пока он поднимается к ней. — А разве же тебе нужно отцовское благословение? Морана туго сглатывает, уголки губ её дрожат в каком-то нелепом подобии кривой улыбки, и она молчит, опасаясь, что голос ненароком дрогнет, как лёд на реке весной. Отец снимает перчатки, прячет их за пазуху, его тёплые шершавые ладони обхватывают Моранино лицо. Руки у отца горячие, касания — бережные, не обжигают, не клеймят, как Даждьбожьи. Морана робко глядит на отца из-под припорошённых снегом ресниц и дышит ровно и глубоко. Ждёт. И Сварог-отец бережным поцелуем касается её холодного лба. — Благословляю. Надеюсь, это действительно твой путь, дочь моя, — шепчет он как бы украдкой и торопится оседлать коня. Крепкая тёмно-бурая фигура растворяется в белёсой пелене, и Морана провожает её долгим взглядом, на мгновения позабыв, как дышать. И слёзы инеем застывают на веках.