***
Следующая ночь была подобна предыдущей. Сион встал с кровати, украдкой поглядывая на Недзуми; зажег огарок свечи, укрываясь меж книжных шкафов; и занялся новым, но уже вошедшим в привычку, делом. «Интересно, сколько ночей этот недоумок бодрствует? Неужели он думает, что я ничего не замечу?» Но живой интерес, всё-таки, переборол. Недзуми беззвучно поднялся (он умел передвигаться бесшумно, точно невидимка, едва касаясь пола); тихо выдвинул одну из книг на полке, заглядывая в узкую щель, обеспечившую обзор, и притаился за глухой стеной из разноцветных корешков. Сион сидел на полу. Вокруг были разложены принадлежности для рисования, их было не много, но даже такое количество было сродно сокровищу в Западном Квартале: пара карандашей, несколько чистых пожелтевших листов, ластик — вот и все богатства. Удивляли не только вопросы — где и как он это всё раздобыл, но и сами рисунки. Из своего прибежища Недзуми разглядел парочку пейзажей, изображения собак и несколько неоформленных набросков. Лучики света пробегали по белоснежными волосам, дрожащим ресницам и длинным пальцам, мягко очерчивая алый шрам, змеившийся по бледной коже, встрепенувшись неосторожными бликами на разрумянненых щеках и затерявшись в глубине глаз. Вдохновленное выражение лица с едва уловимой улыбкой, тонкие взмахи кисти, трудолюбие и увлеченность, с которым Сион рисовал — он словно эфемерный призрак — сиял в темноте, восхищенный тем, что делает и главное — у него получалось. Недзуми невольно залюбовался открывшейся картиной. Подавив вздох, он улегся — также бесшумно, как и поднялся. Ему было жалко обрывать таинство, в котором главным творцом был Сион.***
Очередной вечер и следующая за ним ночь подкрались незаметно. На этот раз Недзуми разбудило ощущение, что за ним кто-то пристально наблюдает. Было предельно ясно, что это никто иной как Сион. Он притворился спящим, выжидая чем всё закончится. Шорк-шорк. Графит любовно касается бумаги, линия за линией, штрих за штрихом, проявляя изображение. Чувствовалось, что тот, кто держит карандаш в руке, очень торопится. Недзуми решил еще полежать, совершенно неподвижно, почти не дыша. Шорк-шорк. Художник с нежностью вырисовывает детали, стараясь не навредить рисунку. Недзуми становится все труднее сдерживаться. В голову начинают лезть всякие глупости и безумное желание, чтобы эти пальцы невесомо коснулись его самого. Шорк-шорк. Искусная рука плавно скользит в воздухе, исполняя торжественный танец, оставляющий и ласкающий дорогой сердцу образ. «Ну всё!». Недзуми не выдерживает, стремительно перехватывая запястье Сиона. Тот пытается отскочить от него, как ошпаренный, рефлекторно прижимая рисунок к себе, не веря в то, что его так просто застигли на месте преступления, но всё тщетно — Недзуми крепко удерживает его, приковывая опаляющим взглядом. — Не-не-дзуми, ты че-е-го не спишь? — от неожиданности язык заплетается, Сион будто спотыкается на каждом слове. — Это я хочу узнать у тебя. — Да так, бессонница… Голос звучит неуверенно и немного подавленно. Уши юноши начинают гореть, смущение расцветает лепестками, изменяя мимику, он неуклюже прячет лист за спину, совершенно не желая делится своим творчеством. Но Недзуми нахальнее, изворотливее, хитрее. Он быстро отбирает рисунок. Щеки зардеют, глаза горят, дыхание сбилось — он еще не отошел от азарта, распирающего любопытства и триумфа, но внезапно замирает, оседая как подкошенный. Сион не знает как расценить реакцию Недзуми: он не видит его глаз, скрытых за челкой; не слышит сарказма и насмешек; даже не чувствует угрозы, которая аурой овевает неприступный лик, — лишь наблюдает как плечи друга опустились и как вдох покидает легкие. У Недзуми в груди что-то оборвалось, он из последних сил скрывает смятение, понимая, что надо что-то сказать — какую-нибудь колкость, чтобы очередной раз оттолкнуть от себя, не подпустить еще ближе... Но не может вымолвить ни слова, сраженный искренностью и исповедью, которую не затруднившись поведал ему портрет, с укором смотрящий на него. — Прости, я не хотел тебя тревожить, — извиняется Сион, совершенно не отдавая себе отчета в том, что потревожил не только покой, но и всколыхнул чувства. — Пойдем спать, Микеланджело, — нехотя буркнул Недзуми, — У тебя хорошо получается. Сион изумленно посмотрел на товарища — не часто от него можно услышать похвалу, обычно — никогда. — Но, свой портрет я оставляю себе, — погодя добавил Недзуми, грациозно взмахнув рисунком перед носом Сиона, рассудив, что имеет полное на это право. — Только не говори, что очарован моим творчеством — заговорщически произнес парень, ослепляя улыбкой. Сначала ему казалось, что его застигли врасплох на сентиментальности, но теперь он четко осознавал, что это он поймал Недзуми с поличным. — Отнюдь . Это слишком громкие слова! Смотрю, вы невесть что о себе возомнили, Ваше Высочество. Напускная спесь звучала как фальшивая нота. Краска неторопливо сходила с лица, а холодный нрав слишком медленно остужал пыл.***
Сион спал как убитый, видимо, ночные посиделки выбили его из колеи, хотя о каком сне может быть речь, если озарен вдохновением, из-за которого просто невозможно сидеть сложа руки? Недзуми ворочался. Бессонница, словно злодейка околдовала, заполняя разум ворохом мыслей, ни на минуту не давая расслабиться, отвлечься или сомкнуть веки. Куда делась его несокрушимая выдержка? Скрепя сердцем, он достал заветный рисунок из тайника. Зажженная печка дарила полумрак. Недзуми подождал пока глаза привыкнут к темноте, чтобы лучше рассмотреть детали изображения. Ощущалось и пробирало до мурашек то, с каким трепетом и отдачей художник рисовал его портрет, и это чистосердечие находило отклик в его душе. Он не считал сколько так просидел, вертя в руках слегка помятый листок, изучая каждый изгиб, глубину нажатия, штриховку и полутона, аккуратно дотрагиваясь подушечками пальцев, подключая не только зрение, но и осязание. Время для него как будто бы замедлило ход. Да… Сион был прав. Недзуми был очарован.