Хотеть касаться

Эда — ебаная, звенящая летом алая струна в июньском небе, от которой должно было уже выворотить давно-давно, где-то после первого же выпитого с ней глотка лайтового пива, но почему-то Эда пьянит сладко, абсурдно. Эда — ебаное клише с порозовевшими персиком щеками, словно обнимающее почти что ласково одним только взглядом, когда темнота подступает к сцепленным вместе ладоням, но что творится у неё в башке — да хуй это клише знает. Эда — ебаная, но с ней даже в очередной раз ссориться — расплываться рассветом. Прозрачная тихая ночь ещё обнимает Стамбул, когда она отстраняется, нервными движениями сжимая свои тонкие пальцы, шепчет что-то невнятное, но явно неприятное. Это какое-то особое чувство, прохладное, но такое важное — когда ты продолжаешь тянуться к ней словно машинально, проговаривая что-то успокаивающее, наверное, у воды тише и легче, а может просто хочется касаться. — Да прекрати, ну прости, — Эда смотрит исподлобья, быстро отводит взгляд куда-то в синюю ночь, пахнущую отцветшими розами (— Сорвать тебе? Ну, приятно же, вам, девушкам, нравится? — Башку себе бы лучше сорвал, у меня возле дома их полным полно) и поджимает пухлые губы, прежде чем сощурится в его сторону: — Тебя иногда слишком много, я же сказала, дай мне подумать. — У тебя пиво закончилось, чтобы думать. — А без него я, по-твоему, не сумею? Эда улыбается чуть солнечно, смахивая ночной ветер в волосах, Керему кажется; Керем уверен — это ее слишком много, вовсе не его. В ее взгляде, ещё немного обиженном, блестят звезды, хотя, наверно, ее глаза и без звёзд так сияют. Хочется смотреть, блин. — Ты не понимаешь, да, как это невъебенно сложно, когда ты натворишь очередной хуйни, а я… меня бесит, что меня это так задевает. Не хочу обижаться, понимаешь? Эда болтает долго, увлечённо, с распускающимся вновь светло-сиреневым рассветом в сердце, а сахарное небо действительно светлеет, и восток наполняется хрустальным утром, когда они вновь соприкасаются холодными ладонями. Долго обижаться — невозможно, невыносимо, да и зачем? Над тихим морем ещё темно, но первые звёзды неслышно взрываются пеплом, солнце через каких-то полчаса взойдёт над июньским Стамбулом, время — четыре, когда Эда кладёт голову на его плечо; пахнет ночной свежестью, пахнет белой неглаженой футболкой, пахнет им. Тепло бросается в ладони, интересно — это ее собственное тепло, или наступает утро? Эда льнет почти ласково, ещё чуть пьяная, с багрянцем на щеках, так, что хочется прижать к себе поближе, — «Что ты со мной делаешь, блять?» — чтобы нежно коснуться ее волос, когда Эду начинает вырубать — «Я не знаю, спроси завтра». Эда — гребанное противоречие самой себе, не только клише. У неё мягкие губы, слишком жадно целующие его, у неё сирень в легких и родинка на лопатке, она льнет в объятия, взрываясь ощутимой, даже громкой дрожью по телу, выдавая это за «Отвали, мне просто прохладно», и совсем не против закутаться в его куртку, ведь с расцветающего утра действительно прохладно. У неё розовеют кудрявыми лепестками пиона щеки, конечно, от той же прохлады, когда Керем заправляет спутанные ночным воздухом волосы ей за ухо, смеется. Что это значит, когда хочется улыбаться, положив руку на ее усыпанное звёздами-веснушками плечо, случайно переводя это в объятия и поцелуи, когда под ее маленькой ладонью колотится, а возможно и падает вниз сердце, а вторая рука зарывается в жесткие волосы? Глаза словно снова застревают на ней, как же это, ебать, странно — каждый раз это чувствовать. Или почему так тянет ещё ближе, с разбегающимся мыслями в голове, хотя, может дело в дешевом вине вместе с пивом. Эда чуть позже посмеётся майским смехом, но, наверное, расскажет ему.