Одухотворог

Лёша позвал, написал по неочевидной причине. Слава приехал без лишних вопросов, потому что как-то внутренне уловил заёбанность в буквах. Лёха Квашонкин был образцовым русским мужиком. И Славу так привлекало рассматривание этого образа. Шовинист с националистическими замашками, грубый, невежественный, но старающийся. Каждому его взгляду был противоположен Долгополов. Эти ребята из порараза забавные, думал Слава, рассматривая стеклопакет и вид на улицу. Свет от монитора ноутбука, на котором включены барды для атмосферы. Две сферы глаз водянисто поблёскивали. Ряске дремоты не давала зарасти неспешная интересная дискуссия со вкусом ко всему русскому. Слава любил искренность и самобытность. И Лёха просто мироточил и вонял русским духом и своими Кузьминками. Слава с наслаждением думал, как бы попил пива в их компании, будучи подростком или студентом. Немного тоскливо, что они сейчас хмурые и пять озёр разливают по гранёным стаканам. Хлеб пах очень приятно. Мягкий, как земля. Румяный, как наросты цвета на щеках подвыпившего. На штанах гостя катышки, в мыслях катяхи. Слава включает Ансамбль Христа Спасителя, Лёха морщится и удивляется, но ему нравится Гнойный. Он в Славе, в первую очередь, ценит скомороха и фрика, как в Саше на сцене. Пока ближе его не знает. Но Слава не понтуется. Они вполне расслабленно в одной волне беседы. Русский ручеёк, вымой из меня всё горюшко. В какой-то момент пить больше не лезет. — Муж Севастьяновой, тебя жена не закопает, если мы покурим прямо в квартире? Лёха в начале этого вечера очень трепетно показывал свою ипотечную квартиру. Слава кивал и тоже мещански радость разделял. Ведь для родных постарался и приобрёл. Это довольство разбивалось о цены на коммуналку, но жизнь текла. Главное, чтобы трубы не протекали. И фекалии в гостях из унитаза не всплывали. Лёха задумчиво помычал, нетвёрдой рукой опираясь о стол, сминая скатерть. Второй — стул отодвигал с мерзким звуком. — Да похуй,— с улыбкой заговорщика, которого на рассвете линчуют, сказал он. И махнул небрежно рукой, забираясь на диван. К стенке. Слава достал. Дым плыл. Мысли тоже. Почти дремота в гомозиготах. Слотах мыслей. Укладах ульев. Откладывали угли в электричках. Передавали одну на двоих. В сторону направил взгляд гость и как гвоздь прибил к ладони. Пробил визуальную оболочку, проведя головой по наволочке. Ладонь длинная и худая. Как с иконы. А наши иконы самые красивые. Они смеялись, сочиняя истории про православных полицейских. Но концепция зашла. И в чистом и справедливом мире она даже работала. Однако за окном пыльными палитрами дышал гигант Москвы. Слава принёс постироничные теории заговоров, вот только не смешно с них было. — Реально проверяют этот скотный двор. — Хочу лимит пердежа. Разрешение купить, абонемент. —Слушай,— Слава и так слушал, лениво рассматривая длинные ресницы Лёхи. Сбой. У икон нет ресниц. Значит, это гусеницы заползли. И. Ворс в носу Римского-Корсакова. — Стандартный пакет — это ты можешь пёрнуть на 1,5 метра. А дальше уже пошёл премиум. Эти шутки возвращали молодость. Юмор сортирный самый широкий. Понятен и доступен всем. Им было так тяжело дышать. Что отдушина эти вот незамысловатые шутки. Тут не камеры. Не нужно отшучивать свою ипотеку. 40 Джерей прыгали по потолку бликами. На глазах выступили слёзы или слизь. Сызмальства измельчали виселицы. Винтовые лестницы и Тбилиси. Ткут свои остроты тараканы, которых переместили в шелкопрядов. Потому что шелкопрядов перестало хватать на шелка на лица. Одним пальцем смазал лица на фото, полиция не Дон Кихот, а Donkey Kong. И вот, холоден котелок. Не варится каша. Застывшие гранулы зёрен и молекулы календулы дули через ноздри. Поздно, почти как Познер нырял в клоаку силоса и приобретал сифилис по-братски. В берете тоскливом топтать сливы и кетчуп из них. Фиолетовый. Гость тростью ноги шевелит и и подпинывает хозяина квартиры. — Ну ты чё? — А?— Лёха не совсем выловился в диалог. — Ты просто покурить меня позвал или рассказать что-то хотел?— Буравчик взгляда, буревестник спокоен. — Да хули тут рассказывать,— Лёха махнул рукой, потом прикрыл глаза ладонями, а через минуту молчания заплакал. Слава всё понял, это не слёзы, это 5 озёр выходят из могущественного полотна жизни этого человека. Ментальная тюрьма иногда покоя не даёт ни лучшим, ни худшим, ни средним. На этой паперти у знати губы трескаются, глаза превращаются во фрески, ладаном пердеть начинаешь, чтобы другие на него дышали. И пали. И вяли. И в рваные дали ванильные запивали бальзамами. Посему гость мягко треплет волосы жёсткие, пальцем давит на череп. Буравчиком хочет постичь мысли. Мюсли эти мять не зазорно, но времени в обрез. С образа от бедра ли? От ведра испить помоев и вывалить на стол ливер. Кладезь рук поверх ладоней солёных. Всё будет хорошо. Может, и не у тебя, но точно будет. Дал слабину, и гость съел сало. Редакционное кольцо обручем сжимало череп и накаляло коллегии. Накололо дров, спутав с кровом и коровами. Прорва таких качков и дельцов, старожилов. Им бы всё жить, резко растаптывая сайгаков. С бодуна иметь тяги и тяготы. Только тогда запивать. — Спасибо,— выжал хрипло из себя Лёха. И я подам тебе руку, вторую тоже. В лучшей стране так можно, в нашей стране так нужно. В нашей стране. В самой лучшей стране. В нашей стране. В самой лучшей стране.