feline

Чем старше Сейрен становится, тем чаще она задумывается о том, насколько хорошо — и насколько плохо — обманывать. До наступления первой в своей жизни зимы — которую, с её частыми дождями и небольшой, но такой непривычной когда-то прохладой, сейчас, найдя с чем сравнивать, она посчитала бы немалым преувеличением называть таким словом — Сейрен могла опустить излишние подробности, рассказывая о стычке с очередным хищником, могла с преувеличенной настойчивостью убеждать Хамми в том, что ест всегда досыта, могла твердить себе, что на старших фей смотреть вовсе не нужно, и она сама уже хорошо справляется, и у неё вся слава впереди. Когда её первый год замкнулся, Сейрен плакала от обиды и злости, заучивала чудом раздобытую в последний момент нужную партитуру, не щадя перетруженных связок, пела так, словно делала это в первый и последний раз в жизни, и по завершении смотрела на вытянувшиеся морды соперниц — которые настолько крупнее и старше, настолько хитрее, настолько эгоистичнее — широко раскрытыми глазами, полными преувеличенного самодовольства, раздражёнными и поблёскивающими от слёз, так худые узкие плечи расправив, что мышцы груди натянулись чуть болезненно. Тогда она узнала, что лгать — отвратительно и больно, и гордилась собой, потому что никого не обманывала — и победила, она, маленькая и тщедушная, с короткими лапками и нервно подёргивающимся хвостиком. Когда Сейрен, натянутая в предосторожности и навострившая все чувства, тихо перелистывает страницы очередной не предназначенной для неё книги и быстрым, внимательным взглядом поглощает строчки, время от времени касаясь лапкой холодного кулона на груди, она говорит себе, что тайны есть у всех, и она сейчас никого не обманывает — она ведь ненавидит несправедливость. Когда люди сбиваются вокруг неё плотной толпой и наперебой с восторгом просят назвать имя, Сейрен, так теперь на них похожая, сначала голову в плечи втягивает, лихорадочно, растерянно и затравленно смотрит на множество незнакомых лиц, чувствуя в горле только сухость и напряжение, но всё это проходит, когда с её языка соскальзывает слово, которым она никогда себя не называла — и много ещё будет таких слов, пока не настанет пора определиться — каким же именно дурачить людей придётся постоянно. Сейрен не чувствует себя виноватой — ведь раскрыть себя означает навлечь проблемы и гору несправедливых обвинений и подозрений. А Сейрен ненавидит несправедливость. Когда она слышит приглушённое перешёптывание фей и видит отчаянную мордочку из последних сил храбрившейся и ничего не подозревающей Хамми, внутри Сейрен просыпаются оставшаяся в далёком детстве ярость и желание пройтись когтями по ушам всех этих лживых выскочек вместе взятых, но она уже выросла и своё законное место заняла, поэтому даже не чувствует удовлетворения, когда они замолкают и испуганно расступаются от одного только звука её голоса — лишь идёт вперёд, вынимает из свёртка за спиной с детства отпечатавшуюся в памяти партитуру, протягивает её непонимающе и быстро заморгавшей Хамми и старается, чтобы голос её был вдохновляющим и негромким — таким, чтобы вселить хоть какую-то долю недостающей уверенности и не растревожить сильнее. Сейрен стыдно — за то, что слишком поспешно отгородилась, за то, что не вспомнила собственное первое испытание — за то, что не предостерегла, не поделилась нужным опытом. Когда ей хочется смягчить угрызения совести, она говорит себе, что справилась тогда — а Хамми справится тем более, ведь она уже достигла в их искусстве таких высот, какие для Сейрен останутся навсегда недоступными. Последняя мысль отзывается было затаённым, чуть шипящим «но это же несправедливо», но Сейрен сердито прикусывает язык и напоследок ободряюще касается лапой плеча Хамми. Слёзы всё равно струятся по её щекам, когда Хамми ещё даже не заканчивает петь, но взгляды судей сами собой говорят, кто будет исполнять Мелодию Счастья в этом году.

***

Сейрен получает возможность — нет, обязанность постоянно обманывать — и пользуется ею с упоением. Ещё бы не пользоваться — ведь думать о том, правильно это или нет, больше не нужно. Так же, как и мучиться вопросами о несправедливости, ведь несправедливости для неё отныне не существует. Теперь ей даже всё равно, что свою репутацию она навсегда похоронила — на это она и рассчитывала. Но до конца свой план не довела — ей ещё предстоит показать, почему мысль о её прощении никому допускать не стоит. Не она взрастила в себе мысль о том, что вернуть былую славу можно только устроив для мира последний в его истории концерт. Но Сейрен надоело думать, Сейрен надоело нести ответственность, Сейрен надоело себя превозносить и себя же презирать — поэтому она позволяет себе подчиниться, позволяет себе стать ведомой и нести волю, на которую ей в глубине души либо плевать, либо она её пугает своей радикальностью, но собственного мнения у Сейрен больше быть не должно. Разумеется, приказы, упрёки и монотонный, безрезультатный труд утомительны и унизительны, а мысли о несправедливости и робкие предположения, что она всё-таки поторопилась и ошиблась, никуда не исчезли — но Сейрен хватает ума хранить их при себе. И как тут не нырнуть с головой в пучину лжи, когда твои, ха! — противники до безобразия наивны и ведутся на обман зрения и даже весьма посредственную актёрскую игру? Когда Хибики без стеснения и лишних предисловий крепко её обнимает, в глазах у Сейрен всё расплывается, словно ей действительно нужны очки, а после того, как продлившийся пару дней спектакль (закономерно) проваливается, она твердит себе, что именно эта неудача оставила после себя тошнотворно горькое послевкусие и навязчивое чувство одиночества и ненужности. Когда Оджи — со взглядом слегка туманным после непредвиденной потери сознания и в куда большей степени непредвиденных кошмаров — смотрит на неё, твёрдо стоящую на обеих ногах, с невыносимо спокойным пониманием, а улыбается сдержанно, но с такими же облегчением и радостью, с какими приветствовал бы оправившегося после тяжёлой болезни друга, Сейрен бросает в жар — то ли от того, что ей стыдно, то ли от того, что она не желает это признавать (либо же собственный поступок ей кажется неправильным с самого начала - но у неё нет права на такие мысли). Когда Хамми снова — кажется, в третий уже раз? — ведётся на её предложение вернуть былую дружбу, в животе у Сейрен неприятно тянет — надо же, эта глупая кошка помнит, что прежняя, давно исчезнувшая наивная идеалистка Сейрен ненавидела несправедливость, но сама же никогда не пытается несправедливости с её стороны воспротивиться! Сейрен с большим трудом сдерживается, понимая, что её жутко злит доверчивость подруги(?) и то, что прежнюю себя она ещё не забыла — хотя должна. Когда Сейрен — уже сомневающаяся в праве это имя носить — наконец-то понимает и вспоминает, какой была слабовольной, завистливой и самоуверенной дурочкой, она пытается убедить себя, что заслужила свою участь, что нигде ей нет больше места, и ей предстоит скитаться, скрываясь ото всех, в надежде встретить хоть какой-то конец. Но она настолько разбита, что сил не хватает даже на самообман, и небольшое, призрачное облегчение приносит только смирение с единственным фактом, не нуждающимся в лишних раздумьях. Ей страшно.

***

Эллен довольно часто задаётся вопросом, какой Оджи видит её со стороны, и о чём он думает, помня её прежнюю и наблюдая за тем, как она меняется. Ей нравится его уверенность в том, что она наконец-то раскрыла ему всё, что только возможно, когда тайн осталось ещё столько, что на несколько вечеров задушевных разговоров хватит с лихвой — а только в такой обстановке она и может пойти на откровенность в последнее время. Возможно, слишком разнежилась в дружбе и всеобщем внимании, забыла о тех временах, когда нужно было заботиться о себе самой и молчать лишь потому, что высказаться некому? Она может представить, за что он себя порой винит — за то, что слишком долго (как он сам считает) держался в стороне, за то, что не попытался приблизиться сразу, за что, что принимал в её адаптации гораздо меньше участия, чем хотелось бы ему. Эллен собирает в себе терпение, тактичность и ненавязчивую заботу, с которыми он неизменно к ней относился, помогая осознать — всё в порядке, стыдиться нечего — чтобы обратить их против него же в борьбе с его сомнениями. Да, ей, возможно, тоже хотелось бы большего — но в кои-то веки она довольна тем, что имеет. Мысль о том, что пора угрызений совести, душевных метаний и неуверенности прошла, заставляет сердце трепетать — так, что на уме становится легко, просторно и свободно, а участившееся сердцебиение отзывается лишь едва ощутимой и скорее приятной дрожью в ногах. Она вовсе не утратила своих амбиций и далеко идущих взглядов на жизнь, на достигнутом останавливаться не планирует — но ей нравится смеяться над шутками Хибики или просто подхватывать её заразительный незамысловатый смех; нравится вести долгие вдумчивые беседы с Канаде на общие темы, которых у них оказалось неожиданно много; нравится, как Ако постоянно её одёргивает с нарочитым недовольством, прося хотя бы здесь не называть принцессой, а Эллен продолжает — чем дальше, тем больше из озорства, нежели из-за привычки. Нравится ей и о чём-нибудь беззаботно болтать с Хамми или распевать их любимые песни, отвлекаясь от вопросов чересчур тяжёлых и насущных, почти как в старые-добрые времена — почти, потому что раньше настолько расслабиться одинокая жизнь не позволяла, давила даже тогда, когда хотелось её ненадолго отогнать. Ей нравится, что при одном только виде Оджи в груди тут же становится тепло и уютно, но при этом она способна ясно мыслить и (почти всегда) говорить именно то, что хочет сказать — и с каждым разом это влечёт за собой всё меньше неловких пауз и неосторожно брошенных слов. Ей нравится взбираться по ночам на невысокие остатки стен часовни, чтобы посмотреть на луну и звёзды, далеко не уходя; в тишине светлой комнаты перебирать струны гитары и чуть слышно напевать себе под нос, неторопливо и спокойно укрощая желание на всю округу разнести свой голос, как она очень любила проделывать дома — даже несмотря на то, что ночью местные жители оценивали её таланты далеко не так радушно, как при свете дня. А больше всего ей нравится, что она наконец-то смогла стать сама с собой честной — признаться, что неопределённое будущее её страшит, и настоящее тревожит ничуть не меньше, ведь исход текущей битвы приближается не с каждой неделей, но с каждым днём, и в победе она не совсем уверена. Но так же ей легко говорить о том, что она любит своих друзей и верит в них, а новый дом ей очень по душе — настолько, что она не против задержаться здесь на несколько лет даже после того, как всё закончится. Забавы ради Эллен порой вспоминает, какой Оджи её впервые встретил — он думал, что впервые — пусть от воспоминаний о собственной напускной загадочности, томности и якобы изощрённом коварстве она морщится недовольно. А затем представляет, что он тоже жил когда-то в Земле Мажор, и наткнулся на неё такой, какой её только Хамми довелось узреть — робкой настолько, что пожалеть невольно хочется, с постоянно раскрытыми от удивления глазами, неуверенной походкой, поникшими плечами, руками, что путаются в волосах и нервно теребят одежду, и голосом непривычно тихим, то и дело от волнения взлетающим при каждом разговоре с человеком. И жалеет немного, что так не случилось на самом деле. Вспоминать об этом наверняка было бы ещё более неловко и стыдно. Но такое первое впечатление было бы гораздо честнее.