Собрать по осколкам

      Солнечный свет не встречал препятствия ни в виде старых стекол, ни в виде плотных занавесок, он врывался в комнату и жадно пожирал тени, притаившиеся в углах, расплескивался по стенам и потолку, разливался по письменному столу, белым простыням, старым половицам и шифоньеру. А потом с одичалой радостью нырял в большое зеркало, отражался, преумножался, и все окружение принадлежало ему, пока он обнимал стопки книг, игрался бликами в пустых склянках на тумбе и ложился на лица сидевших здесь людей.       Одно из них было болезненно бледным, уставшим, запавшие глаза смотрели из глубины черепа, обтянутого сухой кожей, но в глазах этих еще призрачным огнем горела жизнь. Другое, несмотря на следы переживаний, было напитано свежестью молодости, и сменяющиеся эмоции, двигающиеся морщинки стирали тревоги, перечеркивали их до тех пор, пока омраченный разум не нагонял тучи вновь. Два человека, сидящие против друг друга, отличались так сильно, что с трудом можно было опознать в них отца и сына.       Орион был прикован к кровати, лежал, опершись на взбитые подушки, рядом на стуле сидел Сириус, а между ними на табурете стояла шахматная доска. Оба молчали, Орион обдумывал ход, Сириус наблюдал за ним. Ветер порывисто ударил по раскрытым оконным рамам, ударил их о стену со звоном и заставил оглянуться. Легкий поток свежего воздуха прокатился по коже и раздразнил запахами. На улицах города все цвело, весна полноправно хозяйничала и заражала желанием жить.       И Орион, ощутив это как никогда сильно, с трудом вернулся к шахматной партии и сдвинул ферзя. Сириус удивленно поднял на него глаза, ход был проигрышным, как ни посмотри, но отец только непонятливо пожал плечами. Через десять минут он с наигранно расстроенными интонациями сетовал на полученный мат, а Сириус делал вид, что ему не поддались, как было всегда, в детстве ему всегда позволяли выходить победителем. Может быть, поэтому он долго думал, что дальше все будет так же.       Каждый из них вспоминал прошлое, потому что настоящего у них не случилось, а на будущее не было надежды. Но никто не говорил о том, что было, только в первую встречу порывисто и несвязно звучали извинения, объяснения, вопросы, а потом сами собой исчерпались и стихли, они молча условились больше не возвращаться в тот день, к тем моментам, которыми не гордились, о которых жалели. Теперь в этом не было смысла. Что было, то прошло. Сириус любил эту фразу, легко кидал ее после ссор с друзьями, но теперь она окрасилась другими цветами. И была в ней безнадежная тоска. И еще — смирение.       — Славная сегодня погода, — сказал Орион, прикрывая глаза под теплыми лучами. — Тебе уже пора. Ты и так достаточно развлек калеку.       — От меня так просто не отделаешься, — улыбнулся Сириус. — У нас еще сорок минут, буду донимать тебя самыми разными способами.       — Надеюсь, обойдешься без песенки о водяном черте? — с притворным ужасом спросил мужчина.       — Как я мог забыть о ней! С возрастом я теряю сноровку. Знаешь, я давно не тренировался, вряд ли вытяну все ноты, но, если ты так хочешь послушать, то я спою!       И Орион, смеясь, зажал уши ладонями, пока Сириус, оправившись и гордо задрав нос, начал выпевать самую надоедливую мелодию, на которую наложили примитивные и повторяющиеся слова из детской поэзии. Слушая ее в первый раз, ты уже надеешься, что больше не придется. Когда пытки звуковыми волнами прекратились, Орион захлопал в ладоши. После такой тяжелой артиллерии Сириус всегда добивался, чего хотел. Сегодня целью его был смех, и она снова была поражена.       — Расскажи мне о ней, — вдруг попросил отец. — О счастливице, которая вынуждена поощрять твои вокальные способности вместо меня.       — Ей я не пел, — усмехнулся Сириус.       — Значит, ценишь ее душевное состояние?       — Да брось, я не настолько плох, — отшутился он, но перед мысленным взором уже стояла она, так легко оживленная одним упоминанием в разговоре. — Она отбила все мои комплименты и попытки заинтересовать при первой встрече. Потом я очень долго воображал, что она мне неприятна. Хотя я все время наблюдал за ней на занятиях, в большом зале, где бы она ни была, замечал ее.       На время повисло молчание.       — Она как будто нездешняя. Иногда она словно действительно уносится куда-то далеко, исчезает там, куда мне пройти не позволено. Она красива, но больше всего я люблю, когда она распускает волосы. Знаешь, она всегда их укладывает, жутко мучается с мудреными заклинаниями, — улыбнулся Сириус и взглянул на отца.       Орион улыбался тоже и жадно слушал.       — Но от природы они у нее кудрявые, и когда она в выходные оставляет их несобранными, она похожа на какую-то лесную нимфу. И глаза у нее не как у всех. Смотришь и, кажется, что тонешь, и почему-то совсем нестрашно. Она столько всего знает и столько читает, что, я уверен, поддержит любой разговор, какой бы ты с ней ни завел. А ты ведь любишь посостязаться в эрудированности и остроумии.       — Так эта девушка сразит меня? — уточнил Орион.       — У нее отличные шансы, — гордо ответил Сириус. — Еще она ужасно храбрая, добрая, слишком совестливая и мнительная. И иногда мне кажется, что бесконечно несчастная.       Повисла тишина, и Сириус хмурился и тихо и привычно злился на себя за то, что ничего не мог с этим сделать, как бы сильно ни старался, он оживлял ее лишь на время, а потом она снова ускользала от него обратно к призракам и теням. И в моменты осознания он тоже становился несчастным, потому что больше всего он хотел сделать ее жизнь легкой и беззаботной.       — Может быть, что-то ее сильно тревожит, — предположил отец.       — Ее тревожит многое. Но я догадываюсь, что она пережила что-то страшное, она рассказывала об этом вскользь, я знаю, что у нее никого нет, и знаю, что это лишь безопасная часть правды, которую она могла мне дать. Когда я строю какие-то предположения, такие жуткие, что хочется выбросить их из головы, я уверен, что представляю лишь малую часть.       — Оставайся рядом, рано или поздно ты все узнаешь, а ей будет легче довериться, когда твое присутствие станет надежной защитой, — серьезно и тихо сказал Орион. — Как ее зовут?       — Гермиона, — откликнулся Сириус, и улыбка, вспыхнувшая на лице, и преобразившийся взгляд стали для умирающего облегчением: его сын не один, он любит и любим.       — Кажется, имя одной из героинь Шекспира? — задумчиво спросил он.       — Ее мама нашла его в «Зимней сказке», — подтвердил Сириус.       — Необыкновенное имя для необыкновенной девушки. Не она ли та самая мисс Дрейер?       — Регулус говорил?       — Я допытывался, кто приготовил мне облегчение, разлитое по флаконам с зельем. Ему пришлось сознаться, — лукаво признался Орион. — Я бы хотел поблагодарить ее. Лично. Я, конечно, не в лучшей форме, но, надеюсь, она не побрезгует провести со мной короткую беседу.       — Думаю, она не откажет, — неуверенно ответил Сириус, гадая, захочет ли, и даже точно зная, что она зайдет в эти двери, с опасением думал о содержании предстоящего разговора.       — Я не оскорблю ее ничем, — твердо прервал он его мысли.       Регулус проснулся в больничном крыле, подслеповато вглядывался в высокие потолки, прямоугольники белого на стенах, смаргивал набегающие слезы и щурился, пока глаза не привыкли к светлому помещению. Мысли двигались лениво, медлительно, перетекали густо из сосуда в сосуд, расплывались во все стороны, а он слабо пытался собрать их воедино, но ощущение приятной тяжести побеждало, и веки снова опустились, и проблески беспокойных мыслей, которые он не смог поймать за хвосты, поблекли.       Когда он очнулся снова, то все стало обретать большую ясность, и голова, как механизм из тысяч колесиков, шурупчиков, заработала, наращивая обороты и анализируя. Регулус огляделся и заметил сидевшего на стуле рядом Рабастана с учебником по зельям в руках, он, ощутив на себе осмысленный взгляд, оторвался от чтения, захлопнул книгу и криво улыбнулся. За секунду в поле зрения Регулуса попала тумбочка, заставленная вперемешку лекарствами, упаковками драже и маленькими шоколадными конфетами. В небольшой хрустальной вазе скромно клонили головки бутоны ландыша.       — Как себя чувствуешь?       По интонации стало ясно, что Рабастан задал этот вопрос уже несколько раз и упорно пытался добиться внимания Регулуса.       — Тело ломит, — прохрипел он и жадно вцепился в протянутый стакан с водой, осознав, что во рту сухо так, что язык лип к небу.       — Еще бы, — сказал Лестрейндж, наблюдая за судорожными, громкими глотками. — Свалиться с такой высоты.       Регулус медленно вернул ему стакан и ничем не выдал своего короткого замешательства, вынырнул из забытья успокаивающих настоек и вспомнил. Яркий солнечный день, ни ветерка в небе, и ранним утром Регулус подумал, что идеальнее погоды для квиддича не придумаешь. На голубом небе, становившимся глубоким и синим за стеклами защитных очков, снитч всегда переливался золотом особенно заметно. Мальсибер восторженно двигался широкими шагами, почти скачками и громко лающе посмеивался, ведя за собой команду.       Предыдущую неделю было ветренно, и весенние грозы громыхали тогда, когда гриффиндорская команда выходила на поле тренироваться. А теперь стадион на весь день принадлежал Слизерину, и они, довольные собой и жизнью, обсуждали, что это хороший знак, предвестник их скорой победы и взятия кубка. Регулус тоже встрепенулся душой, перекинул ногу через метлу и первый рванул в небо под одобрительный свист. Пригнувшись к самого древку, он скользил между слоями теплого воздуха и чувствовал себя частью стихии.       Вскоре стало жарко, и все скинули тяжелую тренировочную одежду, оставшись в тонких костюмах, и потное тело приятно впитывало прохладу. Прошло уже полтора часа, но никто из них не ощущал усталости, приятно было ощущать силу в теле, усердную работу напряженных мышц под кожей, пьянящую свободу и возможности здорового организма. Регулус ненадолго вернулся мыслями к больному отцу. Тяжело же ему чувствовать весну за окном и не иметь возможности хотя бы выйти на крыльцо дома, пройтись по улицам, легко сбежать вниз по лестничному маршу.       Регулус увильнул от летящего бладжера и спикировал вниз, Мальсибер оголтело заорал о внимательности, кинув пару грубых выражений. Блэк поднял руку с поднятым вверх большим пальцем и снова сосредоточился на игре. Но после этого бравый капитан вцепился в него клешнями и гонял его персонально по всему полю, заставлял снова и снова выделывать кульбиты, рисовать петли. Дыхание застряло где-то в гортани, пот стекал по лицу, и Регулус стянул с себя очки, чтобы обтереться рукавом. С губ срывался жар.       — Еще раз! — зависнув у колец, крикнул Мальсибер.       Блэк облизал пересохшие, соленые губы, подлетел к трибунам, сбросив вниз очки, и вернулся на поле. По свистку, продолжительно звучавшему в ушах при подъеме вверх, Регулус потянул на себя лаковое, разогретое лучами древко, и метла резво откликнулась, потянув его ввысь. Скользкие ладони крепко вцепились в древесину, он глубоко дышал через ноздри, поднимался выше, выше, выше, почти под прямым углом к земле.       Глядел на диск солнца, который вдруг покрылся уродливыми черными, голубыми пятнами, откуда-то с периферии подступил скользкий серый туман, лицо стало покалывать, руки и ноги казались чужими, пришитыми нитками, и он забыл, как ими управляться, когда солнце треснуло, и через трещины вылилась темнота. Судорожное объятье с метлой расцепилось, и последние секунды, прежде чем он окончательно потерял сознание, он чувствовал, что еще недавно сильное, молодое тело теперь было всего лишь тяжелым тюком, быстро летящим к земле.       — Он, конечно, смягчил падение, но заклинание по косой задело, поэтому с десяти метров ты все равно на большой скорости падал, — говорил Рабастан. — Мадам Помфри, кажется, всерьез намерена запретить квиддич, сказала, что вид у тебя болезненный и бледный последний месяц, накачала зельями и большими порциями костероста.       — И сколько я провалялся тут? — напряженно спросил Регулус, осторожно шевеля ногами и поднимаясь в кровати выше, проверяя свою дееспособность.       — Чуть больше суток.       — Было что-то срочное? Меня кто-то искал?       — Рудольфусу я написал, с мистером Блэком все в порядке, — начал он с главного. — Но сообщили твоей матери.       — Чудно, — иронически буркнул Регулус, еще этого не хватало.       — Я пытался объяснить профессорам, что не стоит ее волновать, но Макгонагалл вдруг очень о тебе забеспокоилась и сказала, что тебе надо помочь и родители должны быть в курсе твоего состояния, — смущенно проговорил Рабастан.       Регулус мрачно молчал и мысленно плевался от этой ненужной заботы, за которой потянутся очередные проблемы.       — Мальсибер с ребятами вчера долго здесь просидели, но их выгнали, они заходили сегодня утром. Он ужасно переживает, что так загнал тебя на тренировке, я не думал, что он бывает таким совестливым, — заметил Лестрейндж. — Да что уж там, все ужасно перепугались за тебя. Наши приходили, еще кузина Эвана принесла цветы. Сириус тоже был, — очень тихо добавил он.       — Какая честь, — не сдержался Регулус. — Ты, как я понимаю, как влюбленная медсестричка, от меня за все сутки не отходил?       — Не за что. Приятно видеть тебя в привычном настроении, значит, мозги ты себе не все отшиб.       Рабастан поджал губы и нахмурился, хотя усиленно старался сделать вид, что такое отношение совсем его не задело.       — Спасибо.       Лицо Лестрейнджа дрогнуло и медленно вытянулось, рот приоткрылся, изобразив изумленную «о».       — Забудь, — отмахнулся Регулус, поморщившись.       — Повтори, теперь мне кажется, что это слуховые галлюцинации.       — Считай так.       — Неужели? Спасибо? — восторженно повторил Рабастан с улыбкой на лице.       — Ну, все, проваливай отсюда, хочу побыть один, — сварливо прикрикнул Блэк.       — Ладно, как скажешь, — смиренно согласился он и поднялся на ноги, а у выхода, так же забавляясь, опять прошептал: — Он сказал «спасибо»! Теперь не уснуть от счастья.       — Какой идиот, — вдогонку сказал Регулус и утомленно откинулся на подушки.       Так странно было беззаботно перекидываться глупыми фразами, так давно между ними не было хоть одного вразумительного диалога, не говоря уже о совместных шутках. А теперь вышло так легко и непринужденно. Но дверь за Рабастаном закрылась, и через несколько секунд послевкусие дружеских подколов окончательно растворилось в привычной горечи. На языке — полынь из успокоительных настоек. Еще больше показалось расстояние между тем, кем он был и кем теперь стал.       На следующее утро в больничном крыле, когда он, уже одевшись, но с рукой в перевязке, собирал немногочисленные вещи, принесенные сюда неравнодушными, в приоткрытое окно залетел серый сыч, сделал круг по лазарету, опустился на мгновение на кровать, оставив посылку, и тут же исчез. Выбежала мадам Помфри, всплеснув руками, заговорила об антисанитарии и захлопнула раму, тут же нестерпимо запахло лекарствами, усилив желание Регулуса поскорее скрыться отсюда.       Игнорируя расспросы медсестры, он незаметно проверил неизвестную посылку на злонамеренные чары, но ничего не обнаружил. После выслушанных рекомендаций и кивков, от которых ломило шею, Регулус наконец вышел в прохладу коридоров с накинутой на плечо сумкой и неожиданной доставкой без записки. В такое время уже во всю шли занятия, и в библиотеке было немного людей, поэтому он прошмыгнул туда и быстро нашел уединенное место.       Под слоем оберточной бумаги, в какую заворачивают все посылки, скрывалась резная деревянная шкатулка с лаковой крышкой, Регулус держал наготове палочку, когда резко открыл ее и обнаружил флакон из полупрозрачного белесого стекла, в котором медленно перетекало мутное голубое зелье. Сначала он подумал, что это обещанное экспериментальное зелье, что австриец все-таки успел его изготовить. Но очень быстро осознал, что сова ему незнакома, что нет записки, что в письме ровно два дня назад было сказано о, как минимум, неделе ожидания.       Регулус тяжело задумался, разглядывая неизвестную жидкость, еще раз осмотрел шкатулку и под бархатной обкладкой обнаружил короткую записку. «Преданность вашей семьи требует соответствующей награды. Испытания закаляют сталь». И хотя подписи не было, он без сомнений распознал адресанта. Зелье было милостыней от Темного Лорда, золотой монетой, упавшей в ладонь, когда голод уже почти изглодал разум. Но можно ли было доверять? Может быть, он обо всем узнал, догадался, а в руках у Регулуса не лекарство, а яд.       Успокоив себя и принявшись рассуждать, он понял, что такой исход возможен, но маловероятен. Тогда это средство действительно могло сохранить жизнь отцу. Он будет обязан Лорду жизнью, но она и так было отдана в полноправное владение во время принятия метки. Проблема заключалось лишь в том, что Регулус не сможет не чувствовать себя должным. Если Волан-де-Морт станет тем, кто спасет его отца, это сломает его картину мира в очередной раз, перемолет в крошево.       Он понимал, что это не благородный жест, он понимал, что его хотели больше привязать, чтобы стать для него мессией и богом в одном лице, что преданность его стала безусловной. Но если лекарство излечит отца, продлит его жизнь, сможет ли он не испытывать благодарности. Сомнения и противоречия оплетали его клубком, смотреть на зелье Регулус уже не мог. Не знал, отчего так беспокоился, ведь заранее понимал, что использует его, что отец совсем плох, что другой надежды нет, что подарок будет принят.       Регулус поднялся на ноги, убирая зелье в шкатулку и окончательно решаясь отправиться домой. Он сделал шаг, когда с хлопком перед ним появился Кикимер. Домовик тяжело дышал, заламывал руки, большие глаза странно заблестели, и из них покатились крупные капли. Регулус с удивлением смотрел на устроенный потоп, вслушивался в отрывочные слова между всхлипами. Смысл сказанного пробегал по окраине сознания, как мелькнувшие просеки за окном мчавшегося поезда.       Он медленно опустился на стул, отставил шкатулку и безразлично глядел на заливающегося слезами Кикимера. А внутри стало пусто, бесконечно просторно, словно он превратился в ничто, не способное мыслить и чувствовать. Слышались голоса за окнами библиотеки, детские крики, ветер сквозь оконную щель дул сквозняком в затылок. Пахло травой, теплицами, цветущими деревьями. Такой красивый май. Такой свежий воздух. Для чего это все? Для кого? Для кого эта весна? Кто должен ей радоваться?       — Не закрывай.       — Ветер поднялся, будет гроза.       — А ты все боишься грома и молний?       В голосе слышалась лишь теплота и привычная тоска по тому, что было и чего уже не вернуть.       — Пришлось побороть этот страх, иначе бы засмеяли.       — Не боятся только глупцы, у которых не осталось ценностей.       — Тебе страшно?       — Больше, чем когда-либо. Не закрывай. Когда еще подышу этой свежестью?       Регулус поднялся на ноги, распахнул окно, перегнулся через подоконник, делая глубокий, судорожный вдох и чувствуя подкатившую тошноту.       — Мне страшно, папа. Мне страшно.       В день похорон воздух пропекся жарой и, разомлев, стал неподвижен. В черной одежде было душно, и престарелые родственники и давние друзья семьи отдувались и обмахивались, закатывая глаза в выражении утомления. Смотреть на них было противно, особенно, когда тетка Селвина, изображая припадок, качнулась, падая на стоявшего рядом Гойла и вызвала неуместную, отвратительную возню. Сириус наблюдал за ними издалека, стоя у заросшей могилы с почерневшим камнем и уже неразличимым именем на нем.       Джеймс спросил у него утром, почему бы не появиться на похоронах, как подобает, ведь в гробу был его отец, и никто не имел права прогнать Сириуса и не позволить ему попрощаться. Но у него даже не возникло подобной мысли, ему хотелось, чтобы хотя бы эти траурные проводы остались без очередного скандала. Отец все понял бы и не держал бы обиды за то, что он не бросит горсть земли на деревянную крышку вместе со всеми лицемерами, которые, как по заказу, достали платочки и картинно стали прикладывать к сухим векам.       Сириус оперся на ствол цветущей рядом сирени и перевел взгляд на мать. Год для нее словно прошел за три, но других изменений он в ней не замечал, ни в мимике, ни в позе, ни во взгляде. Этого не изменит в ней возраст. Она не выглядела убитой горем, сломленной или хотя бы растерянной, изредка — обеспокоенной, когда поворачивала голову на Регулуса. От него единственного не сквозило фальшью, его одного не трогала застоявшаяся жара, потому что он источал холод.       Сириус почти не видел его лица, только в профиль, когда тот отворачивался от вырытой могилы, от людей, и на одно мгновение маска на нем трещала и осыпалась, обнажая лицо ребенка, искаженное болью. Единственной причиной, которая и могла бы побудить Сириуса присоединиться к процессии, был Регулус. Почему раньше ему не казалась чудовищной мысль, что со всеми трудностями ему приходится справляться в одиночку? Почему он так легко выбросил его из своей головы?       Кусок жизни после побега и до встречи с Гермионой был темным веком, который жил какой-то двойник, испорченный и жалкий. Ему было шестнадцать, когда он сбежал, Регулусу — четырнадцать, они оба были детьми, но это не оправдывало жестокости по отношению друг к другу. Не из-за чего им было бороться, они сами воздвигли стену, сами напитали себя презрением и неприязнью. Только потом у Регулуса появились реальные причины ненавидеть. Сириус не мог его винить и ловил телом все ядовитые стрелы, надеясь, что так ему становится легче.       Ничего уже не исправить. Это утверждение стало правдой жизни, которую хотелось уличить во лжи, опровергнуть, доказать, что есть исключения. Что, пусть не исправить, но наладить все можно, если приложить достаточное количество усилий и желания. Сириус не привык мириться с обстоятельствами, которые складывались не в его пользу и сейчас больше, чем когда-либо не желал опускать руки и оставлять все на волю случая. Не он был здесь жертвой, не ему жаловаться на жизнь и поддаваться слабостям. Ему такой привилегии не дано.       Церемония завершилась. Черное пятно с выростами десятков рук и ног, голов с нелепыми уборами, медленно двинулось по тропе к выходу с кладбища. И уже кое-кто переговаривался о поминальном обеде, рюмочке хорошего виски, но еще имели стыд глушить голоса и оглядываться, не слышит ли кто. Регулус стоял один, опустив вниз голову, покачивался, словно от сильного ветра, хотя вокруг была сплошная, ненарушаемая тишь. Но наконец он сделал шаг, потом еще один и направился следом за остальными, замыкая процессию.       Кладбище опустело на несколько минут, но вот на тропинке появилась ее фигура. Гермиона была одета в строгое платье с агатовыми пуговками, кудрявые волосы были распущены, только передние пряди заколоты на затылке. Такой бы она пришла на встречу с Орионом Блэком, такой она пришла на его могилу. Она знала, что Сириус был где-то здесь, но уже не искала взглядом, когда обнаружила свежий холм земли, присыпанный цветами. Принесенные бордовые розы легли среди них, их нераскрытые бутоны выглядели нежно на ярком покрывале оттенков.       Сириус стоял на прежнем месте, видел, как Гермиона оправила волосы, как сцепила у живота руки, замечал, как шевелились губы, но не слышал слов. Наверное, потому что они предназначались совсем не ему. И ему стало жаль, что отец не успел познакомиться с ней, не успел одобрительно пожать ему руку, но хотелось верить, что слышал ее теперь и не сомневался в том, что удивительная девушка с именем, подаренным Шекспиром, была реальной и еще более прекрасной, чем он говорил о ней.       «Оставайся рядом», — сказал ему отец. И Сириус верил, что так нужно, что нет у него другого места, кроме, как с ней. Он вышел из тени дерева и медленно направился в сторону могилы, остановился слева от Гермионы, и едва она коснулась пальцами его ладони, крепко ее обхватил. Посмотрел на нее, видя в уголках глаз блестящие слезы, и дал себе обещание, что больше не заставит ее волноваться, переживать и растрачивать себя, чтобы вытащить его из трясины. Он должен быть для нее не обузой и причиной для новых беспокойств, а надежным тылом, крепкой броней.       Послышались хлопки трансгрессии, одни за другим гости перемещались в особняк Блэков, давно уже не принимавший гостей и стоявший теперь почти в изумлении от ощущения чистоты и привычной роскоши в вычищенном паркете, позолоченных приборах на беленьких скатертях. Будто намечался праздничный прием и о стены вскоре ударятся беззаботные светские разговоры и смех. Но в комнаты проходили люди в черных одеждах, разрушая призрачную иллюзию, короткое ощущение.       Регулус по новому кругу принимал соболезнования, пожимал руки, склонял голову, когда его утешающе хлопали по плечу. Он представлял, что все это не с ним, что это не он надел сегодня траурную, выглаженную Кикимером рубашку, не он похоронил отца, не он слушал утешения странных незнакомцев. Кто-то другой, какой-то старый знакомый с бледным лицом и посиневшими губами отпивал горькую настойку, не чокаясь. А он оказался здесь случайно, спутал двери, задержался из праздного любопытства.       Прошелся по залам никем не замеченный, поднялся по ступеням лестницы, обошел коридоры и дрогнувшей рукой открыл дверь в опустевшую комнату со спертым воздухом. Кровать была застелена, на тумбочке только лампа, все чистое и оставленное, как будто перед поездкой. Регулус опустился на стул рядом, осторожно огляделся снова, провел ладонью по покрывалу, взглянул на плотно закрытые оконные рамы. Горло сжало в тисках, как от удушья, он с трудом сделал вдох, запрокинув голову.       Белый потолок кружился перед глазами, ломая геометрию комнаты, размывались контуры, стирались границы. Регулус согнулся, обхватывая гудящую голову, и часто задышал, зажмурившись. А несущие стены надломились, и неправильный потолок на прогнивших балках опустился ему на спину, выдавив из сжавшейся грудной клетки неразличимый неясный звук, не похожий на человеческий. Плечи напряглись и задрожали. Сжатая пружина внутри вырвалась, прошивая его витками спирали и острым концом застревая за грудиной.       И больше он притворяться не мог. И с оглушительной силой чувствовал. И со свалившейся горечью принимал, что все это он, все это его и ему это переживать. Засасывающее одиночество подступало из всех темных углов, как бы он ни закрывался руками, как бы ни звал мысленно на помощь, никто к нему не придет. Все прошло. Все осталось в прошлом. Умерло, исчезло навсегда. А он отчаянно и безуспешно пытался ухватиться мокрыми ладонями, чтобы его смело вместе с этим потоком обратно, забрало его из реальности, в которую забросило по ошибке.       Но он сидел сгорбленный в пустой, душной и помрачневшей комнате. И никого не было рядом с ним.