Dear Anne

«Дорогая Энн, Я знаю, это сложно — подниматься, когда вы упали. Порой могут потребоваться все ваши силы, чтобы вновь крепко встать на ноги. Но урок, который я усвоил за всю свою жизнь, заключается в том, что чем больнее вы падаете, тем приятнее подниматься...»

***

Всё переживали за Энн... Мисс Стейси — Я решила оставить свою должность соредактора Вестника Эвонли. С сегодняшнего дня. Прошу прощения, что сообщаю так поздно. Я всё ещё планирую писать для газеты, и очень надеюсь написать статью о микмаках, но сейчас я не могу тратить так много своего времени на редакцию. Моя семья нуждается во мне. — Я понимаю, — сказала мисс Стейси, когда Энн поразила её своим заявлением. Это было определённо не то, чего она ожидала услышать от своей ученицы в её первый день в школе с тех пор, как умер Мэттью. Скорбящая девушка выглядела повзрослевшей, совсем как молодой специалист, когда она вручила учительнице письменное заявление об уходе с должности; её передник был сильно накрахмален, рукава с небольшими буфами серого платья были идеально пушистыми, а чёрные пуговицы, выстроившиеся на манжете в единую линию в нижней трети её рук, были отполированы до такого сияния, что напоминали драгоценные камни всякий раз, когда на них падал солнечный свет. Чулки и ботинки выглядели не так идеально, немного запачканные, будто Энн прыгала по лужам всё утро. На лице был небольшой кусочек почвы, прилипший под правым глазом, едва заметный среди многочисленных веснушек, которых будто стало ещё больше, они стали ярче, чем когда мисс Стейси видела её в последний раз. — Знаешь, я пойму, если тебе просто нужен творческий отпуск, — предложила учительница, отзеркаливая твёрдую убеждённость Энн, — чтобы разобраться с семейными делами, а затем ты сможешь верн... — Я ценю это, — прервала Энн, уверенно и немного холодно, — но я боюсь, что не могу. Зелёным Крышам я нужна сейчас, и со школьной работой, подготовкой к экзаменам и фермой, боюсь, я не смогу сосредоточиться на нуждах Вестника Эвонли. Но я с радостью предложу Диану Барри и Джози Пай как возможных кандидаток на моё место. Думаю, любая из них может внести свой свежий взгляд в газету, но, что более важно, обе они смогут предложить большую преданность Вестнику. Мисс Стейси кивнула, растерянно и насильно улыбнувшись. — Спасибо, Энн, — она ответила, не зная, что ещё можно было сказать. Энн явно была уверена в своём решении, и было бессмысленно переубеждать её. Кивнув, Энн вернулась к своей парте и начала доставать книжки и другие принадлежности для занятий, игнорируя удивлённые взгляды, обращённые к ней со стороны практически всех одноклассников, всех, кто стал свидетелем их разговора с мисс Стейси. С деланной жизнерадостностью, мисс Стейси заняла своё место, приглашая класс в очередное бесстрашное приключение по волнам новых знаний. Объясняя тему занятия, она наблюдала за Энн: девочка была внимательна, как и всегда, страстно делала заметки и цеплялась за каждое её слово, но мисс Стейси также заметила, как Диана тревожно поглядывала на соседку по парте, и как Гилберт перевёл обеспокоенный взгляд с Энн на свою учительницу, нахмурившись, словно он буквально кричал ей «я ничего не понимаю», на что мисс Стейси могла лишь пожать плечами, точно отвечая «как и я». Когда занятия закончились, Энн и другие ученики поспешно выбежали из класса; остались только те, кто непосредственно занимался выпуском газеты на следующей неделе. Первым вопросом к обсуждению стал выбор нового соредактора газеты. И когда все участники проголосовали, мисс Стейси с грустью подумала про себя, что ей будет сильно не хватать Энн: её мнения о заголовках и дизайне макета, её воодушевлённых речей и конструктивной критики, когда дело касалось статей, написанных её коллегами, и даже того, как она снова и снова показывала своим одноклассникам способ правильно смазать ручку печатного станка. И печальнее всего ей было видеть, как Энн пришла на следующий день, но вместо чернил под её ногтями была почва…

***

Джейн, Тилли, Руби & Джози — Кто-то должен ей сказать. — Мы пытались. — Но недостаточно жестоко, не напрямую. Кто-то должен сказать ей прямо. — Руби, ты должна это сделать. — Я не могу! — Ты можешь! — Ты должна! — Я разрыдаюсь, как только начну говорить. Пусть скажет Тилли! — Почему я? — Ты нравишься ей больше всего. — Эй! — Что? Мы все любим Тилли. — В словах Руби есть смысл. Может, Энн не так сильно расстроится, если услышит новости от кого-то, кого все любят. — Но она будет расстроена в любом случае, поэтому я думаю, что мы должны послать к ней наименее близкого человека, чтобы если она разозлится, то это не будет иметь большого значения. — ...почему все смотрят на меня? — Ты должна сказать, Джози! — Ради бога! Давайте просто заставим Диану поговорить с ней. Диана может сказать Энн, что Джейн Эйр переоценена, и это сойдёт ей с рук. — Кто-то из вас должен это сделать. Я не смогу выслушать ещё один часовой разговор о печальном снижении рыночной стоимости урожая овса. — Часовой? Ты легко отделалась. Я весь день провела, выслушивая её мнение о статьях в фермерском журнале. Если ты захочешь узнать о следующем полнолунии, то спроси меня, потому что теперь я знаю, когда наступят следующие шесть! — Сосновые иголки — отличное покрытие для почвы. Я знаю это, потому что Энн рассказывала мне о свойствах сосновых иголок целых три часа! Мне кажется, я сейчас с радостью продам семейную коллекцию серебра моей прабабушки вплоть до последней чайной ложки, чтобы Энн рассказала мне бессмысленную историю о волшебных садовых гномах, а не о своей репе. Я хочу... Я хочу старую Энн назад. Если уж Джейн Эндрюс, напрочь лишённая фантазии (и поэтому наименее интересующаяся небылицами Энн), говорит такие вещи, это лишь доказывает, насколько все девочки были обеспокоены серьёзными изменениями, произошедшими с их рыжеволосой подругой.

***

Диана Диана знала, что Энн переживает свои эмоции с такой глубокой интенсивностью, что вряд ли у неё когда-нибудь получится это понять. Она знала, что потребуется много времени, прежде чем Энн по-настоящему сможет смириться со смертью Мэттью, и что не стоит ожидать, что её дорогая подруга будет прежней, особенно сейчас, когда она медленно пробиралась через трудный путь к исцелению. Однако Диана не ожидала, что способом, с помощью которого Энн будет преодолевать трудности, станет увлечение садоводством.  — Это всё, что она делает? — шепнула Диана на ухо Джерри, когда двое искали способ подступиться к Энн. — С тех пор как вернулась из Шарлоттауна, — подтвердил Джерри, когда его пальцы украдкой, как бы случайно дотронулись до её спины. Чувствуя смелость, Диана протянула руку Джерри, чтобы пожать, нуждаясь в его поддерживающем прикосновении всего на мгновение, прежде чем они приступят к своей миссии. — Привет, Энн, — начала Диана, когда её тёмные глаза пробежались по сутулой фигуре подруги. Платье Энн было в земле, волосы грязные, на чулках была влажная почва, а веснушки выделялись сильнее, чем когда-либо, пронизанные солнцем через её кожу во время долгой возни в огороде.  — Привет, — ответила Энн, не отводя взгляда от своей ежедневной рутины с сорняками. Она даже не прокомментировала своё удивление тому, что Диана нарушила ежедневную практику на фортепиано, которой она обычно была занята в это время, чтобы прийти в Зелёные Крыши. — Не хочешь прогуляться со мной? — попыталась Диана, боясь подойти ближе, чтобы случайно не нарушить священное пространство своей подруги. — Озеро Сияющих Вод сегодня великолепно. Мы можем почитать Теннисона или придумать новую романтическую историю. Что-нибудь о сирене, которая влюбляется в рыбака, поймавшего её в свои сети. — Красиво сказано, — шепнул Джерри ей на ухо, и Диана пискнула, увидев, как близко он к ней стоял. Её глаза расширились, как и глаза Джерри, когда он заметил её реакцию, испугавшись, что Энн могла заметить их близость — их знакомство; но Энн предпочитала уделять больше внимания траве, нежели своим друзьям. — Прости, Диана, боюсь, я не смогу присоединиться к тебе, — ответила Энн, без какого-либо оттенка в её голосе. — Я нужна огороду. Мне нужно вырвать все эти проклятые сорняки, иначе они не дадут пастернаку дозреть. И я до сих пор не могу понять, как избавиться от этих противных личинок. Надо спросить Джерри. — Но Энн, я здесь, — ответил Джерри, озадаченный тем, как далека Энн была от происходящего вокруг неё. — Ох! Ты нашла его. Спасибо, Диана. Уверена, тебя благословили не только красотой, но умом и скоростью Богини Охоты, в честь которой ты названа. Джерри! Протяни руку, пожалуйста. Взглянув на Диану — пытаясь найти в её лице то ли объяснение, то ли разрешение, в котором он не был уверен, на что его тайная возлюбленная лишь пожала плечами, — Джерри перешагнул через низкую ограду и присоединился к Энн в огороде. — Видимо, я пойду, — сказала Диана, наблюдая, как Энн погрузилась в разговор с Джерри. — Я тебе не нужна. — М? Диана? Ты что-то сказала? — спросила Энн, не отводя взгляд от личинки, извивающейся на руке Джерри. — Нет. Ничего важного, — ответила Диана, и, напоследок взглянув на Джерри с измученным выражением лица, развернулась и ушла, когда её сердце в одно и то же время разрывалось от обиды и тревоги...

***

Джерри Джерри нашёл Энн на сеновале в воскресенье, в обед. Хотя в воскресенье Джерри обычно не работал, он решил провести свой выходной в Зелёных Крышах, чтобы разобраться с делами, которые не успел закончить на прошлой неделе, и чтобы облегчить себе работу на следующей. Сложно быть единственным работником на ферме. Мэттью был своего рода наставником для Джерри, он научил его практическим и теоретическим навыкам работы на ферме, ведению бухгалтерии, касающейся максимального извлечения прибыли из акров земли. Он был хорошим учителем, терпеливым, снисходительным и благодарным, и Джерри остро чувствовал долг перед своим наставником. Он чувствовал, что обязан обеспечить дальнейшее функционирование фермы, причём успешное функционирование, так что иногда он работал по воскресеньям. Сегодня он собирался раскидать сено, и поэтому взобрался по лестнице на верхний этаж сеновала, обнаружив там Энн. Она стояла возле открытой двери, оглядывая ферму; почти летний ветерок играл с полураспущенными косами, пока её глаза пристально скользили по земле, точно сканировали каждый её акр. — Снова мечтаешь? — дразнил он, приближаясь к подруге. — Что на этот раз? Феи или гиганты? Энн не ответила. — Энн? Ответа снова не последовало. Обиженный её поведением, Джерри принялся выполнять свою работу, вколачивая вилы в стог сена и перекидывая его на другую половину сарая, напевая французскую песню в своём наиболее отвратительном альте, ожидая, не без удовольствия, как Энн начнёт раздражаться и перебьёт его. Но и это не привлекло её внимания. Джерри пел громче и громче, но Энн всё ещё не кричала на него. Это заставило Джерри забеспокоиться, и, откинув инструмент на стог сена, он подошёл к ней, сначала оглядев двор, чтобы увидеть, не было ли чего-то ненормального, что могло привлечь её внимание; но удостоверившись, что кроме поля люцерны во дворе нет ничего, на что Энн могла бы смотреть, он взглянул на неё: Энн продолжала рассматривать землю с механическим отчуждением во взгляде, на лице не было никаких эмоций, кроме безразличия. Тогда Джерри понял: Энн заблудилась в своих мыслях. Не в своих воспоминаниях, тех, что заставляли её дрожать словно лист на протяжении долгих минут; не в тех мыслях, от которых она всегда отказывалась говорить, отмахиваясь и утверждая, что с ней всё в порядке, даже когда было очевидно, что это не так. Сейчас всё было по-другому. Она заблудилась не в своём прошлом, или будущем, или даже настоящем, а в себе. Энн застряла в каком-то странном состоянии разума, где ничего не существует, кроме хаоса и скорби. Она больше не использовала воображение, чтобы выдумывать свои причудливые истории о принцессах-воительницах, единорогах или облачных королевствах. Эта магия была под запретом теперь, и если её воображение ограничено, что могло спасти Энн от водоворота горьких мыслей, в который она угодила? Она смотрела на мир равнодушными глазами, отчего всё вокруг становилось холодным, потерянным и одиноким, и истинные краски мира, его подлинные вибрации стали недоступны её чувствам. И такая Энн пугала Джерри. Он осторожно потянулся к ней, положив руку на плечо, и встал ближе, надеясь, что его тепло и прикосновения смогут вернуть её из темницы мучений, в которую заточил её собственный разум. Спустя некоторое время Энн наклонилось к нему, удобно устроив голову в изгибе его шеи. Хотя её глаза всё ещё были прикованы к земле, точно припаяны самым крепким швом, наблюдая только данность, а не то, что возможно или невозможно. Она так и не сказала ни слова...

***

Баш и Мэри — Он такой прелестный, — ворковала Марилла, качая на руках малыша Мэттью, её глаза сияли от любви к сопящему младенцу. — Мы тоже так думаем, — согласился Баш, откусывая кусочек лимона, пока Мэри пила чай. — Спасибо, что так часто навещаете нас, — сказала Марилла, искренне благодарная сидевшей на диване паре. В первую очередь Марилла волновалась, что малыш Мэттью может не принять её, как это делало большинство детей. Но когда Мэри положила маленького мальчика ей на руки, ребёнок тут же прекратил извиваться, взглянув на женщину большими, тёмными глазами, сжав губы, пока он с любопытством рассматривал нового человека в течение долгой минуты, а затем, произнеся несколько неразборчивых слов на своём языке, быстро провалился в дремоту. И с тех пор каждый раз малыш Мэттью засыпал, пока Марилла качала его. Что касалось Мариллы, её разум целиком и полностью был опьянён малышом. Она полюбила его сразу же, как бабушка снова и снова влюбляется в своих внуков, и была полна решимости непременно избаловать мальчика, испортить его сладостями, нежностями, поцелуями и всевозможными игрушками, когда он немного подрастёт. Но сейчас Марилла была довольна участью стать колыбелькой для малыша Мэттью, мягко раскачиваясь из стороны в сторону, обнимая тёплое маленькое тело, чувствуя, как её душе становится спокойнее рядом с ним. — Марилла! — позвала Энн, шумно входя в дом с задней комнаты, и громко захлопнула дверь за собой. Она вытерла сапоги о небольшой коврик возле входа, пока Марилла пыталась оправиться от шумного вторжения своей дочери; голубые глаза встревоженно взглянули на малыша — к счастью, он продолжал дремать. — Мы все в гостиной, Королева Энн! — отозвался Баш, посмеиваясь, когда его жена толкнула мужчину в грудь, кинув пристальный тёмный взгляд на спящего младенца. — Привет, Мэри, Баш, — поприветствовала Энн; она выглядела беспорядочно из-за одежды, к её сарафану налипли еловые иголки и смола, а распущенные алые волосы вплотную прилипали к потной шее. — Снова возилась с огородом, Энн? — вздохнула Марилла, взглянув на свою дочь. — Надеюсь, что с этими проклятыми личинками наконец покончено, — ответила она, сложив руки на бёдрах в горделивой позе, решив проигнорировать возникшую гримасу отвращения  на лице матери. Вместо этого она вежливо улыбнулась и подошла ближе, чтобы взглянуть на малыша. — Он такой милый, — искренне сказала Энн, восхищаясь его умиротворённым лицом. — Ты можешь взять его на руки, — горячо предложила Мэри, почти одержимая своим прекрасным мальчиком. — Малышу Мэттью нужно познакомиться с тётушкой Энн. — Ох, но я не могу, — ответила Энн быстро. Она видела, как счастье мерцало в тёмных глазах Мэри, а губы Баша сжались в улыбке, но всё-таки отступила. — Я не могу держать Малыша Лакруа. Я вся в земле, как вы могли заметить. Мой сарафан в грязи и смоле, и я пахну свинарником, что совсем не подходит для того, чтобы играть с ребёнком. Мне нужно отмыться, простите. И с этим ничтожным оправданием, Энн ретировалась из комнаты, ступая на лестницу; дверь в её спальню захлопнулась так резко, что все взрослые в гостиной немного испугались. Трудно было не заметить, что Энн не держала своего крестника с той ночи, как он родился, или что она никогда не называла его Мэттью...

***

Марилла В полночь по крыше звучной дробью забарабанил дождь, и Марилла проснулась от лёгкого сна. Заперев ставни, женщина зажгла свечу и направилась в комнату Энн, чтобы проверить, закрыты ли ставни её окна. Когда Марилла осторожно скрипнула дверью, она вздрогнула, заметив, что окно было открыто, жирные капли дождя стекали по стеклу и стене, оставляя влажный след. Она немедленно подошла, чтобы закрыть окно, но ей удалось сделать лишь несколько шагов, потому что когда она взглянула на кровать, ожидая увидеть спящую Энн, то увидела нетронутое одеяло и подушки. Энн была не в кровати. Её сердце сжалось, и Марилла ринулась вниз, убеждая себя, что Энн непременно решила выпить позднюю кружечку чая, или согреть чашку молока, чтобы помочь себе заснуть, или, может быть, уснула в гостиной во время чтения, или склонилась над столом, занятая домашней работой, которой она в последнее время пренебрегала. Но Энн не было на кухне, не было в гостиной, не было и за столом. Зелёные Крыши окутывала тьма и тишина, и Энн здесь не было. — Энн! — крикнула Марилла, паника взяла верх над её обычно крепкими нервами. — Энн Ширли-Катберт, выходи немедленно! Темнота и тишина были единственным ответом. В отчаянье, в котором обычно бросаются паникующие матери, переживающие за безопасность своего дитя, Марилла быстро зажгла фонарь и сунула ноги в старые рабочие ботинки Мэттью (заношенные калоши были больше её ноги на два размера и поднимались выше колен). В конце накинув пальто и шаль, Марилла выбежала из укромных Зелёных Крыш в ночной шторм. Первым делом она решила запрячь Белль и отправиться к Блайтам-Лакруа. Марилла была уверена, что Гилберт и Баш без всяких вопросов помогут в поисках, в любое время дня и ночи, и, кроме того, Гилберт был одним из ближайших друзей Энн. Возможно, он мог знать любимое убежище или место, где Энн любила прятаться, когда хотела побыть одна. Дорога к сараю лежала через огород, который в последнее время стал навязчивой идеей её дочери, и когда свет её фонаря осветил тёмную влажную ночь, Марилла заметила, что над семейным огородом неуклюже был сооружён изогнутый навес. С надеждой и страхом, она подошла к клочку земли, откинув намокшую парусину, где обнаружила Энн, спящую рядом с редькой. С ужасом вскрикнув, Марилла опустилась к земле и притянула дочь к себе на руки. Энн проснулась в грубых объятиях матери, не понимая, что происходит, когда Марилла прижимала её к себе, и Энн схватилась за неё в ответ, не в силах сделать что-либо другое. — О чём ты думала? — потребовала Марилла, убирая намокшие волосы с лица дочери, немного встряхнув её. — Ты даже не представляешь, как ты меня напугала! Тебя не было в комнате посреди ночи, что прикажешь мне думать? Что тебя похитили, или ты убежала, или поранилась! — Я просто хотела защитить огород, — ответила Энн, уткнувшись головой в грудь Мариллы, крепко обнимая в ответ. — Огород? Энн! Ты могла умереть, засыпая в грозу. Я знаю, у тебя есть склонность к излишней фантазии, но я действительно думала, что в твоём большом мозге чуть больше здравого смысла. Огород не имеет никакого значения. — Как вы можете говорить такое? Мэттью так сильно любил огород! — огрызнулась Энн, её голос резкой трелью перебивал стучащий по крыше дождь. — Мэттью не любил огород! – крикнула Марилла в ответ. — Конечно любил! Он любил огород, потому что он любил нас! — объявила Энн, её голос дрогнул, когда она выпустила собственный шторм скорби. Она злилась, рыдая и крича, позволяя огромной волне разорвать её изнутри. А Марилла делала то, что всегда делали матери, когда их дети были в пучине отчаяния: крепко держала свою дочь, преодолевая бурю вместе с ней...

***

Гилберт В то время как Энн знала, что её семья, друзья и соседи беспокоились за неё, забота Гилберта была чем-то особенным, чем-то важным. Возможно так было потому, что в отличие от понимающей мисс Стейси, вежливой внимательности её друзей, надёжной компании Дианы, неумелой поддержки от Джерри, ласковой заботы семьи Лакруа или понимающего присутствия Мариллы, существование Гилберта находилось внутри её скорбно мира, а не снаружи: его невозможно было не замечать. Он продолжал навещать Зелёные Крыши каждый день, помогая Джерри с фермой, и, уходя, всегда оставлял частичку себя, небольшое напоминание, которое Энн могла найти и в конечном счёте прийти к нему. Однажды вечером, вернувшись после долгой прогулки, Энн заметила шляпу Гилберта на крючке у двери, которую он забыл, когда приносил испечённую Мэри шарлотку. В другой раз Энн нашла его сумку с учебниками, забытую утром у стойла Баттерскотча, когда он пришёл, чтобы помочь Джерри заменить петли на дверях конюшни. Она вернула ему сумку на следующий день в школе, и их неожиданная встреча была наполнена сердечными приветствиями и неестественными разговорами, причём оба просто болтали о каких-то бессмысленных вещах вроде погоды, избегая того, чего на самом деле хотели сказать друг другу. Энн не успела сказать что-то Гилберту; он не успел сказать что-то ей. Она бы хотела извиниться за то, что сказала в поезде, что была настолько непростительно грубой, и что держала его на расстоянии, пока пыталась разобраться в себе. Ей потребовалось невероятно много времени, чтобы полностью осознать — и затем принять — что всё это время она отталкивала Гилберта, потому что боялась, что он может сделать её счастливой, в то время когда всё, что она хотела — это быть совершенно несчастной. Она осознала это внезапно, одним пасмурным утром, когда сонно брела из дома к огороду, чтобы, как и всегда, полить растения, проверить почву на наличие плесени и собрать доспевшие овощи. Приблизившись к грядкам, Энн подумала, что ей привиделось: рядом стояли два полных ведра воды, лейка, корзинка для сбора урожая со всеми инструментами внутри, а также пара рабочих перчаток. Но это было не видение: все эти предметы были там, материальны и осязаемы; всё, что нужно было для работы в огороде. Мысль о том, что кто-то позаботился и с такой тщательностью разложил все её инструменты, согревала сердце. Энн сразу поняла, что это дело рук Гилберта. Конечно, это был Гилберт, не было никого более внимательного к ней, и никто другой не смог бы пробудить такую легкомысленную радость на фоне миазм душевной боли, не покидающей её последние недели. Его маленькая забота была трещиной, впускающей свет внутрь окутанной тьмой души; как и простые слова Джерри несколько дней назад смогли посадить зерно надежды, так и вдумчивость Гилберта помогала Энн с каждым днём укрепляться в своей вере в то, что она сможет справиться со смертью Мэттью. И хотя скорбь по Мэттью всё ещё занимала значительную часть её дня, теперь Энн с такой же силой жаждала поддержки от своей душевной подруги Дианы, а ещё — крепких объятий Гилберта, его сочувствующего взгляда, и даже его глупых шуток, которые никогда не могли рассмешить её; она скучала по его уютному запаху мёда, яблок и земли, по его улыбке, заставляющей сердце трепетать, и по чувству, что когда они были вместе, всё в мире казалось правильным. Потому что ничего не казалось правильным с тех пор, как Мэттью умер, но эта ужасная неправильность только усугублялась с каждым шагом, который делала Энн, отдаляясь от Гилберта. Ей хотелось почувствовать себя той Энн, которой она когда-то была, а не этой несчастной Энн, которой она стала теперь; она знала, что первым шагом к возвращению старой Энн было извинение перед Гилбертом. Но когда разум побуждал её говорить такие порочные вещи во время этой злополучной поездки на поезде, извинения не казались правильной вещью. И теперь ей нужно хорошенько обдумать слова, которые она скажет Гилберту. Они должны быть идеально передавать её раскаяние. Энн заметила, что, к её удаче, работа в огороде способствует мышлению. Сжимая влажную землю между пальцев, убирая мёртвые листья от здоровых стеблей, снимая жуков с картошки, срывая спелые плоды и корнеплоды, она обнаружила, что её душа обретает покой, позволяя исследовать мысли, оценивать эмоции и, что прекраснее всего, воображать. Как и овощи на её огороде, растущие день за днём, так и Энн ощущала, что её воображение возвращается к ней маленькими шагами с каждым днём, проведённом в саду. Она так обрадовалась, поймав себя на том, что нашёптывает причудливую историю о семействе гусениц, странствующих по томатным листьям, и ей даже пришлось перестать вырывать сорняки, чтобы разрыдаться от облегчения. Маленькая частичка старой Энн вернулась, и это должно было значить, что она наконец начала путь к исцелению. Она с невероятным вдохновением возвращалась в сад каждый раз, вырывала сорняки, думала и воображала, надеясь, что её истории станут утешением для овощей, тоскующих по своему прошлому хозяину. В среду после полудня, за день до окружной ярмарки, Энн снова была в огороде, радостно выкапывая самую большую, как ей казалось, редьку на всём острове. Когда она стряхнула почву с толстого зелёного стебля и сунула пальцы в землю, чувствуя твёрдую мякоть корнеплода, Энн залилась радостным смехом. Ещё долгое время она трудилась, пытаясь вытащить корнеплод из почвы, попутно рассказывая ему свои фантазии о летних деньках, приближающихся семимильными шагами. — Тебе помочь? От неожиданности Энн подпрыгнула, и когда её взгляд метнулся влево, она легко заметила Гилберта. Парень подошёл к маленькой ограде, окружавшей огород, но не осмеливался поднять затвор без разрешения Энн. Он выглядел, как Энн казалось, потрясающе: рукава его рубашки были закатаны выше локтя, кудри беспорядочно развивались на ветру, кожа была бронзовой от солнца, когда его карие глаза смотрели на её. Он держался на почтительном расстоянии, стоя неподвижно, пока ждал разрешения; и Энн тяжело сглотнула, когда внезапно поняла, что Гилберт ожидает, что она прогонит его. Но Энн устала прогонять Гилберта. Она устала быть без него. — Если не трудно, — сказала она, точно протягивая оливковую ветвь, за которую Гилберт с жадностью ухватился. Он подошёл к ней, присел на противоположную сторону возле редьки и начал копать. Некоторое время Энн наблюдала, как он работает, восхищаясь его подбородком, как и всегда, и тому, как его глаза сосредоточенно следили за руками, которые всё глубже и глубже погружались в почву, пытаясь найти дно впечатляюще длинного и большого овоща. — Думаю, я достал до дна, — сказал он, когда его рука опустилась в почву почти до локтя. Энн поспешила наверстать упущенное за то время, пока она была отвлечена, и начала яростно копать землю на своей стороне редьки, чтобы они могли вытащить массивный корнеплод вместе. Медленно, неуклюже рыхля землю, Энн и Гилберт одновременно хмыкнули, когда наконец вытянули редьку из земли; сила тяжести нарушила их равновесие, и оба упали на бок. — Ты в порядке? — спросил Гилберт, посмеиваясь, пока стряхивал грязь со своих волос, и приподнял голову, чтобы взглянуть на Энн через огромный бордовый плод. — Да, — ответила Энн, одной рукой стряхнув почву с грубой кожи овоща. — А ты? Он не ответил. Он только смотрел на неё: его лицо казалось расслабленным, со спокойной улыбкой, кожа едва заметно покраснела от удара, а его глаза... она снова видела знакомые огоньки в его глазах, как и раньше, и Энн вздохнула, наблюдая, как игривые золотые пятнышки мигают на болотно-зелёной и коричневой радужке, смотря на неё с таким обожанием, что Энн немедленно жестоко упрекнула себя за то, что держала Гилберта на расстоянии от её печали, думая, что так будет лучше. Смысл грусти заключался в том, что через некоторое время следует счастье, как рассвет следует за закатом; и независимо от того, как долго Энн собиралась оставаться угрюмой и скорбящей, тоска противоречила её свободолюбивому духу. Она пережила смерть своих родителей, изоляцию и безнадзорность в приюте, жестокое обращение Хаммондов, разочарование, когда одна семья за другой хлопала перед ней дверьми. Такая жизнь упекла бы любого в глухую темницу отчаяния, но не Энн Ширли-Катберт. Несмотря на всё это, она фантазировала, восхищалась миром и познавала его, заводила дружбу с деревьями, давала имена цветам, рассказывала себе истории и надеялась. Надежда была той вещью, которая по-настоящему спасла ей жизнь, и именно она привела её в Эвонли, в Зелёные Крыши, к Мэттью. И она будет вести её дальше, вперёд, туда, где нежные объятья Мэттью и его добрая улыбка останутся тёплыми воспоминаниями, в то время как его благородный дух, безусловно, будет жить вечно, направляя её каждую минуту. И прямо сейчас эта надежда указывала Энн на Гилберта. Сдерживая полные раскаяния слёзы, застывшие в уголках глаз, так и угрожающие пролиться, Энн открыла рот, готовясь к самым поэтическим извинениям, но прикосновение другой руки к её руке остановило стихи, уже готовые вырваться. Гилберт сжал её руку, прижимая их пальцы к редьке; он улыбался так же, как и в ту ночь, когда они шли в Зелёные Крыши среди лунного света. «Прости меня», — искренне сказали её серые глаза. «Я прощаю тебя», — сказали его глаза в ответ. Гилберт тихо засмеялся, когда Энн улыбнулась, и она засмеялась в ответ. Так они лежали ещё долго, смеясь среди побегов пастернака и фасоли, пока в конце концов веселье не вспыхнуло, заставляя животы сжиматься; их соединённые руки продолжали удобно лежать на округлой редьке. — Это редька просто огромная! — наконец похвалил Гилберт, поднявшись, чтобы оценить кривобокий чудовищный плод. — Ты будешь участвовать в конкурсе на ярмарке? — Думаю, что буду, — ответила она, когда встала, отряхивая землю со своего платья. — Мэттью всегда хотел однажды победить на этом конкурсе. Его постоянный соперник, Джек Мейсон — фермер из Нью-Глазко — с тех пор как они были мальчишками, всегда побеждал его во всех конкурсах на ярмарке. Было бы здорово увидеть, как редька Мэттью урвёт голубую ленту. — Я не сомневаюсь в этом, — сказал Гилберт, передавая ей редьку с такой аккуратностью, словно он передавал ребёнка. Это заставило Энн подумать о малыше Лакруа и о том, как Гилберт, вероятно, неделями обнимал малыша, в то время пока она трусливо отказывалась от любых взаимодействий, лишь бегло поглядывая, когда Мэри приходила в Зелёные Крыши. Удерживая большую редьку возле груди, Энн вдруг захотелось покачать на руках своего крестника. Впервые с той самой ночи, когда он родился, её руки действительно тосковали по драгоценному весу, и она хотела утолить эту тоску как можно скорее. — Спасибо, — сказала она Гилберту, упираясь подбородком в редьку, но её слова значили, конечно же, намного больше, чем просто благодарность за помощь в огороде. — Я рад помочь, — ответил он, слегка кланясь; было неловко, когда он понял, что ему пора идти — но уходить не хотелось. Он уже собирался развернуться и направиться к воротам, но его глаза приковал взгляд Энн, и теперь они просто смотрели друг на друга, зная, что им нужно расстаться, но бессмысленно боролись с силой притяжения. Однако Гилберту удалось развернуть пятку через некоторое время, переступив маленькую ограду, чтобы направиться к тропинке. — Мы увидимся на ярмарке? — спросила Энн, немного торопливо, когда её голос подскочил от волнения, будто их застали врасплох. Гилберт обернулся через плечо, взглянув на Энн с выражением уязвимой надежды, переходящий в ликующий восторг. — Ну, самая красивая девушка в Эвонли обещала мне танец, поэтому я не могу её подвести, — ответил он, подмигивая, не в силах сдержать улыбку, когда Энн покраснела; его взгляд быстро устремился к воротам на выходе, и на момент Гилберту показалось, что он может видеть призраков прошлого: Энн и Гилберта из прошлого, что прощаются у ворот, переплетая руки, в то время как их губы тянутся друг к другу. Вдохновлённый воспоминаниями, он быстро вернулся к Энн, чтобы, обхватив её локти ладонями, быстро поцеловать веснушчатый нос. Вышло немного неуклюже из-за редьки между ними, но жест Гилберта имел успех и даже заставил Энн улыбнуться в ответ на его усилия. — Увидимся, — сказал он, а затем направился к воротам, покидая Зелёные Крыши пружинящим шагом. Энн некоторое время смотрела ему вслед, а затем направилась обратно в дом, чтобы, открыв пинком главную дверь, позвать Мариллу на помощь. — Боже милостивый, дитя, — сказала Марилла, увидев гигантскую редьку в руках Энн. Смеясь от её реакции, Энн проскользнула мимо матери и направилась на кухню. — Это Гилберт там? — спросила Марилла, только мельком заметив парня, когда он поднялся к воротам. — Да, — ответила Энн. — Он выглядит очень счастливым, идёт почти вприпрыжку. С чего бы это? — Марилла! — воскликнула Энн, повернувшись к Марилле с гордой улыбкой. — За всю вашу жизнь вы видели хоть раз такую огромную редьку? Я уверена, она возьмёт главный приз на ярмарке завтра. И когда Энн дотащила редьку, женщины принялись намывать бордовый корнеплод в раковине; и обе делали вид, что не замечают, как щёки Энн пылают стыдливым румянцем, а серые глаза то и дело бегают к окну, чтобы проследить за уменьшающейся фигурой Гилберта, пока он не выйдет из поля зрения.