Dear Anne

«Дорогая Энн, Я знаю, что тот, кого вы встретите, полюбит вас с первого взгляда, как и я однажды полюбил вас. И я призываю вас никогда не стесняться своих чувств и никогда не молчать о них. Так ужасно, что мелочи могут создавать такие серьезные недопонимания между людьми...»

***

Пятницы всегда были полны неурядиц. Помимо того, что пятницы начинали выходные, эта пятница была ещё более шумной, поскольку стала первым по-настоящему тёплым весенним днём. Солнце было таким игривым, жёлтым и тёплым, что ученики Эвонли радостно позабыли свои пальто и шляпы в гардеробе и бросились на улицу во время полуденного перерыва: часть из них играла в пятнашки, другая часть брызгалась водой у маленького ручейка. Ещё одной причиной приподнятого духа были майские длинные выходные, которые означали не только отмену занятий в понедельник, но и пикник с танцами, который все ждали с нетерпением. Гилберт не мог сказать точно, был он в предвкушении или переживал из-за танца. Ему всегда нравились празднования дня рождения Королевы; воспоминания о совместном пикнике с отцом были его самыми любимыми. Он вспоминал, как играл в "гонки-на-трёх-ногах" с Чарли, наслаждался музыкой, побеждал на соревнованиях по рыбной ловле, ел до тех пор, пока его живот не лопнет и дразнил старших мальчиков, которым не повезло начинать вечер танцем. Теперь настала его очередь танцевать и быть осмеянными младшими ребятами из Эвонли, но, честно говоря, Гилберт не мог найти в себе тревожных чувств. В конце концов, он будет танцевать с Энн. По крайней мере, он надеялся, что будет танцевать с Энн. Была вещь, которую Гилберт так и не смог завершить успешно, несмотря на несколько попыток за последний месяц — он хотел попросить сопровождать его на пикнике. Сначала Гилберт попытался спросить Энн после очередного урока танцев, на подходе сделав комплемент изящной технике её шага. Но Энн каким-то образом увидела в его похвале замечание, что в другие моменты она ходит как слон. Она выскользнула через школьный порог в раздражении и не разговаривала с ним в течение двух недель после этого. Затем Гилберт попытался быть более обходительным. Когда они вместе шли со школы домой, как только представилась такая возможность, парень уверенно сказал, что непременно увидит её на танцах, на что Энн ответила, что, само собой, ведь весь город будет там. В тот момент момент рыжая озадаченно нахмурила брови, будто она беспокоилась за его психическую стабильность. Все попытки, начиная с третьей и до пятой, были одинаково плачевны, его слова были истолкованы неправильно. Шестой попыткой он решил, что напишет свою просьбу. Он бы не опустился до того, чтобы оставить вопрос на доске с записками (кроме того, он совершенно честно сказал, что он не из тех парней, которые оставляют записки; идея ставить в известность о своих намерениях весь город казалась бестактной); вместо этого Гилберт спрятал письмо в кармане её пальто, точно так же, как письмо на её день рождения. К сожалению, и этот план провалился, потому что в тот день Чарли поспорил с Энн о том, что у девушек неподходящее телосложение для игры в футбол, и она решила проучить бедного идиота, макнув носом в грязь его команду в совместном матче между девочками и мальчиками. В то утро шёл сильный дождь, поэтому матч проводился на скользкой грязной земле, и пальто Энн представляло из себя мокрую, вонючую и коричневую массу к концу игры: но победа, безусловно, стоила испорченной куртки и двухнедельного наказания от Мариллы. Когда Гилберт решил написать записку снова, Баш поймал его во время процесса, сумев разглядеть несколько слов на листке бумаги. Тринидадец слишком любил дразнить своего юного друга, и сейчас он начал плясать по комнате, изображая, как Энн будет в восторге от его приглашения; затем он стал ругать парня за то, что ему не хватило смелости спросить её напрямую, после чего объявил, что он победил, потому что всегда знал, что Гилберт влюблён в Энн. Издёвки Баша и его пустая прокламация любви заставили Гилберта разорвать на мелкие кусочки записку и вообще не возвращаться к этому вопросу в течение нескольких дней. Но сейчас наступила пятница перед длинными выходными, и Гилберт был полон решимости спросить Энн. Оставалось лишь выбрать удобное время, потому что во время ланча миссис Стейси позвала его в кладовую комнату, чтобы показать новые газеты из приморья и остальной части Канады, и это был не самый подходящий момент. — Эмили снова возглавила колонку, — гордо сказала мисс Стейси, рассматривая статью в "Вечерней звезде Торонто". — И в какой области стала первопроходцем неподражаемая доктор Оук на этот раз? — спросил Гилберт, с удовольствием слушая рассказ мисс Стейси о её подруге, одной из первых женщин в Канаде, что получила медицинский диплом. Учительница даже предлагала написать ей, и Гилберт делал это несколько раз, прося стать наставником в том или ином вопросе медицины, на что всегда получал исчерпывающие ответы. — Теперь она работает в университете Торонто, — заметила мисс Стейси. — Не знала, что она ушла из Далхаузи. Хмм... это говорит мне о том, что она присоединилась к команде исследователей, занимающихся разработкой антитоксинов. — Забавно, потому что мы говорили с мистером Уордом об антитоксинах в прошлом месяце, — сказал Гилберт, выглядывая из своего экземпляра "Глобуса". — Что такое антитоксины? Гилберт быстро обернулся в своём кресле, поднявшись, чтобы поприветствовать Энн, когда она вошла в маленькую комнату; оба подростка, кажется, даже не заметили проницательный взгляд их учительницы, который многозначительно показался над газетой. — Привет, — сказал парень, словно она не сидела напротив него всё утро. Но Гилберт не мог подумать, что его слова прозвучали глупо, потому что девочка ответила на его приветствие лучезарной улыбкой. — Антитоксины — это новый вид профилактических лекарств, — начал он, проследив глазами за фигурой Энн, которая переместилась к креслу мисс Стейси и устроилась на подлокотнике, уделяя молодому человеку всё своё внимание. — Это довольно инновационное лекарство, и в основном оно тестируется и исследуется в Европе. Я читал, что в Берлине один физиолог начал клинические исследования антитоксинов для лечения дифтерии... — По буквам! — прервала Энн, и Гилберт закатил глаза, в то время как мисс Стейси молча усмехнулась. Негласная орфографическая битва между ними продолжалась, и с тех пор ни один из них не произнёс слово неверно. Стремясь наконец выяснить, кто победит в их соревновании, что началось более месяца назад, Энн и Гилберт во время их разговора то и дело заставляли друг друга произносить сложные слова по буквам, присоединяя элемент неожиданности, чтобы усложнить задание. — Д-И-Ф-Т-Е-Р-И-Я, сказал Гилберт, лишь ненадолго задумавшись перед "е". Энн коротко кивнула, передавая парню право выбирать следующее слово, которая она должна будет произнести. — Но не только дифтерия, — продолжал он, будто орфографической битвы вовсе не было. — Я читал, что были успешные испытания антитоксинов на пациентах, которые страдали крупом. — Правда? — спросила Энн с трепетом в голосе, представляя себе мир, в которым маленьким детям не нужно бояться долгих и страшных ночей неглубоких вдохов и сгущённой мокроты, застрявшей в бронхах, что пришлось пережить бедняжке Минни Мэй три года назад. — Мм, — сказал Гилберт, кивнув, и, поднявшись с кресла, подошёл ближе к Энн. — И испытания показывают хорошие результаты. Антитоксины работают, хотя доктор Уорд называет всё это шляпой. — Большинству людей сложно доверять новым идеям, — сказала мисс Стейси. — Она права, — согласилась Энн. — Ты увидишь мир, свободный от ограниченного мышления и консерватизма, как только тебя встретят в благословенных залах Редмонда. — Мы даже не знаем, примут ли меня, — возражал Гилберт, пытаясь уклониться от неудобного разговора, особенно в присутствии одной из причин, по которой он всерьёз сомневался поступать в Торонто. — Конечно, примут, — сказала Энн непринуждённо, как будто её твёрдое убеждение непременно сделает будущее таким. — Я не закончил моё эссе, — отметил он. — Почему? Я дала тебе достаточно много набросков, — сказала Энн, не без доли тщеславия к своему таланту писателя. — Или мне стоит установить дедлайн для тебя, как мисс Стейси делает это для наших статей в газете? — У него уже есть дедлайн, — вмешалась мисс Стейси. — День Доминиона*. В этот день закрывается основная волна приёма. Все заявки, которые придут после, помещаются в лист ожидания без гарантии поступления. Так что пошевелитесь, молодой человек. И не забудь о рекомендательных письмах. Ты уже нашёл третьего человека для рекомендательного письма? — Нет, — виновато признался Гилберт, — но доктор Уорд сказал, что напишет своё через две недели или около того. — Дело идёт к июню, Гилберт, — предупредила мисс Стейси, не закончив мысль, что подростку не стоит оставлять всё на последний день. Гилберт съёжился от осуждения в голосе своей учительницы, и сделал мысленную заметку о том, чтобы попросить мистера Барри о рекомендательном письме, хотя ему не очень нравилась идея мешать своё образование с бизнесом. Отвлёкшись на нравоучения мисс Стейси, Гилберт оказался не готовым к тому, что Энн захочет вырвать газету из его ослабленной хватки; девушка быстро стала скользить пальцем по тонкой бумаге, пока не остановилась на той части, которую искала. — Так много удивительных жизней, — вздохнула она, серые глаза бегали по маленьким колонкам. — Я знаю, мрачно находить очарование в некрологах, но когда я думаю об этом — о жизни человека, увековеченной для всех в этой газете — я не могу удержаться от чувства, что в этом есть какое-то благородство. Как вы думаете, могли бы мы включить некролог в нашу газету? — Может быть могли, если ты сможешь произнести это по буквам, — поддразнил Гилберт, прежде чем мисс Стейси собиралась дать соответствующий ответ; учительница закатила глаза от нелепости их спора, прежде чем встать с кресла и направиться в класс. — Н-Е-К-Р-О-Л-О-Г, — сказала Энн самодовольно. — Почему бы тебе просто не признать поражение? Ты никогда не выиграешь. — Ты слишком уверена в себе, — Гилберт возразил игриво, сделав к ней шаг; теперь он мог уловить аромат фиалок, и ему стало интересно, было ли это из-за цветов, которые он заметил на её шляпе, или от мыла, которым она умывалась утром. — Только потому, что опыт показал, что пишу я лучше, — продолжала Энн уверенно. — Ты даже не смог нормально произнести "вовлечённость", когда мы впервые соревновались. — Я не помню этого, — соврал Гилберт. Он поклялся унести правду этой орфографической битвы с собой могилу (он прекрасно знал, как пишется вовлечённость, но сдался, потому что видел, что Энн нервничала; плюс ему представилась прекрасная возможность отпустить ту остроумную шутку о её имени), тем более что воспоминания Энн о том дне казались ей приятными. Кроме того, факт, что девочка вспомнила этот момент, предоставил Гилберту отличную возможность свернуть к тому единственному вопросу, который он пытался задать своей подруге последние несколько недель. — Кстати, говоря о вовлечённости... — он замолчал в ожидании, чтобы Энн отвлеклась от газеты и подняла глаза на него. Когда она это сделала, то беззвучно ахнула от того, как близко оказался Гилберт, немного возвышаясь над ней; когда рука парня опустилась на край спинки подлокотника, его лицо оказалось так близко, что, Энн готова поклясться, она могла сосчитать все золотые искорки, блистающие в его радужке. Она почувствовала, как лёгкий румянец проступил на её щеках, но Гилберт определённо чувствовал себя более неловко и покраснел сильнее, когда он наконец тяжело сглотнул и заговорил. — Я хотел спросить... не хотела бы ты... — Энн! — раздался крик Дианы, которая протолкнулась в комнату и почти сбила Гилберта в сторону, когда настигла свою подругу. — Чарли оставил тебе записку! — объявила она. — Чарли заметил тебя! Челюсть Энн отпала в удивлённом ужасе, а глаза расширились от услышанного. Она неловко бросила взгляд на Гилберта и почувствовала себя совершенно подавленной, когда заметила, как выражение его лица сменилось с открытого стремления на что-то замкнутое, обескураженное и даже раздражённое. Прежде чем она успела спросить у него, что случилось — и, возможно, настоять, чтобы он закончил свой вопрос, — Диана дёрнула Энн за руку и вытащила её на улицу. — Ох, Энн! — хихикала Тилли вместе с остальными девочками, когда Энн и Диана присоединились к ним на заднем дворе школы. Они скучковались возле доски с записками, что хранила секреты молодёжи Эвонли, и Энн даже не пыталась бороться с одноклассницей, что подпрыгивала, держась за её плечи. — "Чарли думает, что Энн-Ширли-Катберт-Слоан будет звучать прелестно," — прочитала она вслух, и ей пришлось сдержать свой рвотный позыв. — Разве это не волшебно? — воскликнула Тилли. — Что в этом волшебного? — возражала Энн. — Раньше я думала, что моё имя невозможно испортить ещё сильнее, но добавить Слоан? Звучит как слон. Стон. Тон. Это ужасно. — Но Энн, тебе сделали предложение! — сказала Руби, едва не падая в обморок от трепетных чувств. — Это не предложение! — яростно настаивала девушка, сорвав записку с доски и превратив её в десяток маленьких кусочков. — Нет, Энн! — Стой! — Ты пожалеешь об этом! — Ну, это единственное предложение о вступлении в брак, которое ты когда-либо получишь, — дразнила Джози, наблюдая, как клочки бумаги дрожат в луже. — Джози! — Энн чуть не закричала. — Тебе когда-нибудь приходило в голову, что женщина — это нечто большее, чем вещь для брака с мужчиной? Мир приготовил для нас более важные вещи, чем быть чьей-то женой. — Она звучит как одна из тех сумасшедших суфражисток, — прошептала Джейн в ухо Тилли, бросая настороженный карий взгляд в сторону подруги. — Нет ничего безумного в желании, чтобы тебя воспринимали всерьёз как самостоятельную личность, независимо от ближайшего родственника-мужчины, Джейн! — читала нотацию Энн, сытая по горло тем, что её подруги рассматривали желание быть признанной как личность независимо от пола, как нечто радикальное. — Женщины важны сами по себе, и мы заслуживаем уважения и почитания. Потому что мы люди. Цельные люди! С того момента, как были рождены! Не с того момента, как нам оставили записку, или начали ухаживать, и даже не после помолвки. Все эти правила, глупые законы и ограничения, наложенные на нас, чтобы обесценивать наши голоса и наш выбор, подвергать сомнению наши мысли, чтобы забрать у нас право голоса — всё это нужно менять. Потому что мне не нужно, чтобы Чарли заметил, что я имею значение, и я не обязана принимать его предложение — хотя это определённо не предложение — как комплимент. Я сыта по горло этим отсталым неравенством. Девочки могут делать всё, что и мальчики. На самом деле, есть даже то, что мы можем сделать, а они нет! Кто-нибудь из вас видел роды? Я видела, и я могу заверить вас, что это требует такой силы, храбрости и отваги, что это называется трудом по уважительной причине. Наши тела обладают способностью создавать и вынашивать жизнь, а наши умы обладают способностью формировать целостные мысли о мире, и никакой закон не скажет мне, что я хуже, чем мальчик, когда я знаю, что я сильна и телом, и разумом. Девочки, мы сильные, умные, восхитительные создания, которым не нужно следовать архаичной системе, что держит нас в неведении и страхе. Мы — женщины нового эпохи! Разве не поэтому мы собираемся в колледж? Стать кем-то для себя; бороться за перемены для всех девушек. Двадцатый век поведут женщины, и я планирую присоединиться и возглавить эту колонну. Я проживу свою жизнь без сожалений, потому что я буду жить только по своим собственным правилам. Когда Энн закончила, в школьном дворе стояла тишина, изумлённые девочки смотрели на рыжеволосую. В ушах Энн всё ещё стояло жужжание, когда её страстная речь растворилась в воздухе, и она поняла, что это было чуть больше, чем просто реакция на записку; но поскольку объект речи был близок и дорог её сердцу, она заставила себя не слишком смущаться от пристального наблюдения стольких глаз, удерживающих её на месте. Энн стояла неподвижно и безмолвно, и это были самые длинные минуты её жизни, ветер с трудом прорывался сквозь кучку девушек, взъерошивая их волосы и лишь слегка задевая юбки. Даже запах поля, приносимый ветром, не мог лопнуть странный пузырь молчания, окружающий девочек на заднем дворе школы. — Энн права, — сказала Руби, оборвав тишину. Её тихий голос, декларируя это короткое заявление, казался более могущественным, чем вся речь Энн. — Мы можем делать всё, что и мальчики, — продолжила она, её глаза раскрылись во внезапном откровении. — И нечестно страдать в ожидании признания от мальчика, который не замечает тебя. — Ох, Руби, я так рада, — сказала Энн, протягивая руку девочке, чтобы пожать её. Она знала, что Руби, должно быть, понадобились все её силы, чтобы признать, что её любовь к Гилберту безответна, и она наконец готова двигаться дальше. — Ведь ничего не мешает тебе дать ему знать первой! — Стой. Что? — сбивчиво спросила Энн, и в её груди зародилась тревога. — Я собираюсь сделать то, о чём ты говорила, Энн, — ответила Руби с широкой, немного ужасающей улыбкой. — Мы — женщины двадцатого века, и пришло время действовать так, как мы хотим. Я собираюсь использовать свой собственный голос и следовать своему сердцу, так что я сама приглашу Гилберта на пикник, раз он не может набраться смелости, чтобы пригласить меня первым. Остальные девушки удивились не меньше Энн, они пищали и переговаривались, в то время как Энн изо всех сил пыталась подобрать хоть несколько слов. — Руби... это не... я не имела в виду это... — Пожелай мне удачи! И с гордо поднятой головой Руби бросилась к фронтальной части школы. За ней последовали остальные девочки, за исключением Энн, которая застыла в окаменении, и Дианы, что беспокойно смотрела на неё. — Энн? — осторожно рискнула Диана, боясь даже прикоснуться к подруге, потому что в тот момент она казалась такой хрупкой, словно прикосновение могло её сломать. Глубоко схватив губами воздух, Энн внезапно ожила и бросилась к задней двери, чтобы остановить. Руби, но когда она вошла, было уже слишком поздно. Руби и Гилберт стояли у печи в центре класса, остальные одноклассники отвлеклись от подготовки к занятиям, чтобы засвидетельствовать удивительную сцену. Судя по тому, как воздух дрожал от предвкушения, стало ясно, что Руби уже спросила Гилберта и ждала ответа. Гилберт стоял к Энн спиной и она не могла видеть его лицо, но она заметила, как его голова металась из стороны в сторону, словно он искал что-то или кого-то, его плечи напряглись, а пальцы то сжимались в кулаке, то разжимались; его позвоночник настолько выпрямился, что Энн была уверена, даже священник на проповеди не мог стоять так прямо. Было похоже, словно он марионетка, которой обрезали нитки, потому что его тело ослабло, а голова склонилась немного вперёд перед тем, как он кивнул. Казалось, он что-то ответил, но Энн не нужно было слышать слова, когда озарённое ослепительным блеском рождественской ёлки лицо Руби сказало всё за него. Гилберт принял предложение Руби. — Энн? — прошептала Диана, стоящая рядом со своей подругой на протяжении всей сцены. — Я в порядке, — ответила Энн коротко, прежде чем Диана собиралась спросить, или, что ещё хуже, что-то утверждать. Она не хотела говорить о своих чувствах к Руби и Гилберту, потому что не должно было быть ничего, кроме счастья, что двум её друзьям суждено было найти романтику в объятиях друг друга. Энн была настолько счастлива за этих двоих, что моментально скользнула к своему столу, когда мисс Стейси начала урок, подняла книгу перед лицом и не опускала её до конца занятий. Она пыталась игнорировать Руби, задыхающуюся от счастья на задней парте, и Гилберта, что то и дело беспокойно поднимал на Энн свой взгляд; до конца дня Энн оставалась необычайно молчаливой. Когда мисс Стейси отпустила учеников, какофония из радостных криков заглушила заключительную речь учительницы, сообщающую домашнее задание ко вторнику; все стремились броситься из класса так быстро, словно удирали из тюрьмы. Все, кроме двоих. — Что ж, Гилберт, Энн, мне жаль, что вам приходится начинать длинные выходные, оставаясь в школе после уроков, — извинилась она. Не то чтобы Гилберт и Энн хоть раз возражали, когда им приходилось задерживаться по пятницам прежде. И хотя это была не самая привлекательная обязанность соредакторов "Вестника Эвонли", но иногда это было необходимо, особенно если издание опаздывало в печать. Сегодняшний день ничем не отличался от бесчисленных других дней, когда двое учеников задерживались после уроков. И не важно, что ни один из них теперь не мог смотреть друг другу в глаза, и что внезапно возникла сила, которая тянула и отталкивала их друг от друга в одно и то же время. — Я завершила набор текста, так что вам не нужно будет долго задерживаться, чтобы закончить печать, — продолжила мисс Стейси, схватив чемодан, который она спрятала в кладовой этим утром. — Думаю, пятьдесят копий будет более чем достаточно, поскольку многие семьи уезжают к родственникам на выходные, как вы могли заметить. — Удачной вам дороги, — любезно сказал Гилберт и закатал рукава, чтобы вытащить штемпельную подушку и ролик из шкафа. — Передавайте привет вашей семье от меня, — сказала Энн в необычайно весёлом тоне, но несмотря на это, её слова всё равно были искренними. — И вам двоим прекрасно провести время на пикнике, — сказала мисс Стейси, и сердце Энн с болью сжалось. — Не забудьте закрыть школу. Быстрым шагом мисс Стейси поспешила покинуть класс, оставив Энн и Гилберта одних. В течение долгого промежутка времени двое избегали смотреть друг на друга, Энн намертво вжалась в свой стол, в то время как Гилберт сложа руки стоял у штемпельной подушки. Когда она наконец нашла в себе смелость, чтобы посмотреть на него, Энн подумала, что заметила угрызения совести или даже оттенок стыда в его карих глазах, но постаралась быстро отогнать эту мысль. Она предположила, что Гилберт сожалеет о том, что согласился на предложение Руби только потому, что теперь был вынужден оказаться наедине с человеком, который знал, что его чувства к блондинке не существуют. Или, может быть, Гилберт надеялся, что Энн забыла их разговор про доску с записками несколько месяцев назад, или конкретно ту часть о записке, которую Энн предложила оставить для Руби. Но какая теперь разница? Энн не думала, что он мог бы спросить её (или она его), или что она могла согласиться, если бы он предложил (или она предложила), так какой смысл расстраиваться? Гилберт уже принял предложение Руби. Если бы Энн попыталась разобраться в своих чувствах, она бы пришла к выводу, что ревновала; но девушка даже не приближалась к этой мысли в своей рефлексии, полагая, что это невозможно, ведь ревность подразумевает, что Гилберт принадлежит ей; а если в мире и было что-то, чему Гилберт абсолютно точно не принадлежал, так это была она. — Не хочешь обсудить макет для выпуска на следующей неделе? — Гилберт отважился спросить, заканчивая копировать первый экземпляр; между ними возникла такая гнетущая тишина, что буквально резала их тупым ножом. — Разве мы собирались менять наш обычный шаблон? — раздражённо ответила она, поднимаясь со стула, чтобы занять своё место за печатным станком. Она подождала, пока Гилберт вставит лист бумаги и сместит талер ** под камни, которые зажимали листок, а затем механически взялась за рычаг и дёрнула его, чтобы заставить цилиндры с краской крутиться, магическим образом перенося буквы на лист. — О чём ты? — спросил Гилберт. — О том, что мы всегда пишем одно и то же! — ответила Энн, снова отпустив рычаг, чтобы Гилберт мог отодвинуть талер и вынуть бумагу. Когда парень повесил готовый лист на сушку, Энн заняла его место для того, чтобы напечатать следующую копию. Гилберт быстрым движением вернул лист бумаги, который Энн случайно вынула из общей стопки и повесила на сушку, в раздрае не заметив, что он был пуст. Обычно ритуал завершения печати был чем-то забавным для них, они смеялись и дразнили друг друга с размазанными чернилами на лицах и одежде. Однако сегодня работа над "Вестником Эвонли" внезапно превратилась в тяжёлую рутинную задачу, ещё более неприятную из-за компании друг друга. — Премия свиньям, что выломали садовый забор, советы и хитрости по удобрениям, всегда одно и то же. Почему у нас есть эта чудесная машинка, но мы не используем её для того, чтобы реально влиять на общество? Почему мы не пишем об экспедиции Гарримана на Аляску, или об усилении напряжённости в Бурских государствах? Я уверена, что могу написать статью о народе микмаков, их обычаях, трудностях жизни в резервации. Мы ведь можем создать нечто, что поможет людям узнать о новых вещах, принять их, и благодаря этому быть более добрыми. — Всё это замечательные идеи, Энн, но мисс Стейси сказала, к сожалению, верную вещь этим утром: большинству людей трудно принимать новое. — И ты предлагаешь даже не пытаться? — обвиняла Энн. — Нет! — воскликнул Гилберт, повысив голос в ответ на обидное обвинение. — Я говорю, что если мы решим пойти по этому пути, мы должны делать это постепенно и осторожно, особенно если мы хотим повлиять на весь город. Энн не ответила на исключительно рациональную мысль Гилберта и продолжила печатать бумагу; ещё один слой ужасающей тишины накрыл комнату. — Если тебе нужно идти, я могу закончить, — предложила Энн через пятнадцать минут после того, как напечатала ещё дюжину строк. — Я не хочу идти, — сказал Гилберт. — Ты уверен? Разве Руби не ждёт тебя? — Руби? Нет. И что она... — Или ты думаешь, что я не справлюсь с печатным станком самостоятельно? — шипела Энн, словно она была кошкой, настроенной защищать свою территорию. — Я этого не говорил, и никогда бы не сказал! — взорвался Гилберт в ответ; пока он пытался выяснить причину злости Энн, собственная ярость начинала закипать в нём. – Ты ведь помогла мисс Стейси разобрать эту штуку и собрать её обратно. Незадолго до Рождества ты починила её, когда она сломалась. — Вот именно, это ни о чём тебе не говорит? — Энн почти рычала, внезапно вскочив со стула, и скрестила руки на груди, расставив ноги; воин принялся защищать свою честь. — Не могу сказать наверняка, пока ты такая противная, — ответил Гилберт, копируя позу Энн, чувствуя, как по венам разливается странная смесь негодования, обиды и дикого желания. Казалось, что чем больше Энн злилась, тем больше он был вынужден её провоцировать; глупый мальчик ткнул в огонь палкой, и, сгорая, она становилась всё короче. Что было странным, Гилберт не возражал против идеи получить ожог. — Я не нуждаюсь в твоей помощи, — объявила она, резко и почти жестоко. — И никогда не нуждалась. — Да уж, я заметил это, — продолжал спор Гилберт, не в состояниях справиться с той долей удовлетворения, которую он почувствовал, когда Энн физически уклонилась от его злобных слов. Её серые глаза точно бурили дыру в его черепе, и на мгновение призрачный удар старой травмы, нанесённый давным-давно этой же страстной девушкой, начал пульсировать на виске Гилберта. Он игнорировал пульсацию, и вместо этого не сводил пристальный взгляд с одноклассницы. Она, казалось, была в такой ярости, что Гилберт не был уверен, собирается она ударить его или начнёт кричать... или же ему стоит предоставить возможность сделать это после того, когда он протянет руку, чтобы обхватить её шею и притянуть ближе, выместив всю их злобу в отчаянном поцелуе. В возбуждении этого образа Гилберт был почти готов действовать инстинктивно, но остановил себя, когда заметил, как серые глаза девушки задрожали, и он понял, что она не собиралась ударить его или кричать... она собиралась заплакать. Весь яростный пыл улетучился в одно мгновение, как будто его тело бросили в ванну со льдом. Черты его лица сразу смягчились до огорчённого раскаяния, но Энн не увидит извинения, которые он уже был готов озвучить, потому что она отвернулась и выбежала из класса. Гилберт не пытался помешать ей уйти, в основном потому, что чувствовал, что это только усугубит ситуацию, и подумал, что будет лучше предложить ей какое-то подобие собственного достоинства, позволив отступить. Быстро стянув шляпу и пальто с крючка, Энн энергично распахнула дверь и захлопнула её за собой. Тяжёлым и агрессивным шагом она направилась прочь от школьного двора, но остановилась, когда заметила Чарли у ручья. Он сидел на пне, явно ожидая её, потому что заметив Энн, он сразу встал, одёрнул свой жилет и поправил назад волнистые волосы. Одного вида Чарли было достаточно, чтобы заставить Энн стонать точно от зубной боли, потому что она действительно не хотела иметь с ним никаких дел, тем более сейчас; она быстро протёрла глаза, чтобы Чарли не увидел её слёз, и заметила, что парень держал в руках хорошо знакомую ей корзинку. — Это моё? — спросила она, потянувшись за корзинкой, которую Чарли быстро отдал. — Я бросила её в тот раз, — рассуждала она вслух. — Да, — ответил Чарли, неловко спрятав руки в карманы, перекатываясь на своих ступнях. — В тот день когда мы шли вместе. — Точно... — задумчиво сказала Энн, вспоминая тот далёкий день, когда она была в столь же невероятной пучине мучительных эмоций, к которым Чарли только подлил масла. — Спасибо тогда, — ответила она, собираясь уходить, но остановилась, когда Чарли встал на пути и помешал ей. — Надеюсь, ты не возражаешь, но моя двоюродная бабушка Берди исправила её для тебя, — сказал он, бросив взгляд на корзинку, и Энн последовала за ним, заметив, что некоторые плётки на корзине были аккуратно заплатаны. — Передавай ей мою искреннюю благодарность, — сказала Энн, взволнованная, неуверенная и невероятно сильно желающая уйти. — Чарли, мне нужно... — Ты не хочешь пойти со мной на пикник? — спросил Чарли так быстро, будто вопрос выдавили из диафрагмы парня как зубную пасту из тюбика. — Зачем? — Энн с удивлением обнаружила, что спрашивает, вместо того, чтобы отбиться решительным отказом. Её вопрос, похоже, поразил и Чарли, потому что он запнулся на мгновение, нервно потирая затылок и пытаясь найти слова. — Я просто думаю, что мы хорошо проведём время. И потому что... Энн, ты мне нравишься. И вот оно: её первое признание в любви. Хорошо, не совсем в любви, но определённо признание в восхищении. Поскольку это говорил Чарли Слоан — хотя Энн могла признать, что это было искренне и даже приятно — но не настолько, чтобы вызвать в ней какие-то эмоции. Чарли никогда не был тем, на кого она обращала хоть какое-то внимание, и он, определённо был не тем, кого она могла бы представить в качестве романтического партнёра, поэтому её тягостные сокрушения невозможно было не заметить. Но среди всех мальчиков в Эвонли, он заметил её, и даже её убеждение в том, что ей не нужен мальчик, чтобы чувствовать себя полноценной, и с её клятвой, что не будет невестой никого, кроме Зова Приключений, Энн не могла пасть жертвой у своего единственного страха: Что её никто никогда не полюбит. Это был по-настоящему тот желаемый, тот поэтический образ, что писатели поддерживали веками. Она чувствовала жажду к каждому опыту жизни, но особенно хотела испить из источника романтики и знать его вкус. И пусть Чарли, возможно, не обладал этим вкусом (ибо, по сути, он был источником, пить из которого Энн не хотела), пока она не попытается, как она узнаёт наверняка, что всё это — ухаживания, романтика, страсть, любовь! — не для неё? Энн не была бы невестой Приключений, если бы не встречала каждый новый опыт с непредвзятостью и открытым сердцем; а что это — появиться с одноклассником на городском пикнике — если не приключение, пусть и немного своеобразное? Поразмыслив над этим, Энн тяжело проглотила ком, глубоко вздохнула и ответила Чарли.

***

— Ты собираешься на пикник с Чарли? — спросила Диана, слишком ошеломлённая, чтобы сдвинуться от своего туалетного столика, когда Энн побежала к гардеробу, сняла несколько платьев с их вешалок и положила на кровать. — Именно так, — ответила Энн, в голосе звучал еле заметный намёк на ярость, оттеняющую её слова. — И мне нужна твоя помощь! Я решила окунуться с головой в... этот пикник, и мне нужна капелька твоей верной поддержки. — Ты получишь её, — заверила Диана, подходя к Энн и пряча её в свои уютные объятия. Честно говоря, Диана была озадачена и удивлённа, когда в субботу Энн ворвалась в её комнату перед завтраком и первым делом объявила, что собирается идти с Чарли Слоанм на пикник в честь дня рождения Королевы; но заметив сумасшедшую панику в серых глазах её дорогой подруги, сердце темноволосой девочки кольнуло от невыносимой боли. Конечно, она поддержит её, как только сможет; и один из лучших, но и один из самых сложных способов это сделать — разделить с Энн её тяжёлые мысли и поговорить о чувствах, особенно о тех, которыми девушка не хотела делиться. — Я просто удивлена, что ты приняла его приглашение. Потому что ты так разозлилась из-за его записки, а потом Руби и Гил... — Платье! Мне нужно платье! — прервала Энн, её быстрое отступление вызвало у Дианы подозрения. Тем не менее девушка продолжала молчать, слушая свою подругу. — Ты сама говорила, что особое платье делает чудеса для многострадальной души, и я очень нуждаюсь в легкомысленном — весёлом — развлечении. Как ты думаешь, что мне надеть? — Ладно, давай посмотрим, — сказала Диана, рассматривая платья, которые выбрала Энн. — Ты знаешь, в чём будет Чарли? Можно подобрать подходящее платье. — Не знаю, — смущённо призналась Энн. — Мне нужно спросить у него? — Нет, ничего страшного, — заверила Диана, надеясь, что её спокойный голос ослабит панику Энн. — Возможно, будет лучше, если вы не будете сочетаться. Это может послать неверный сигнал. Только если... ты не хочешь послать сигнал. Всей деревне? Или Чарли? Или... кому-то ещё? — Я просто хочу выглядеть красивой, — призналась Энн, сдерживая маленькие капельки слёз. — Красивой, и обаятельной, самой умной, идеальной компаньонкой. Чтобы кто-то другой посмотрел и мог сказать... я... ох, Диана! И Диана обняла Энн, позволив ей намочить слезами плечо; рыдания заставляли хрупкое тело Энн дрожать, и Диана решила стать сильной для них двоих. — Что я наделала? — говорила Энн сквозь рыдания. — Я сказала все эти вещи тебе и девочкам. Я сказала, что мне не нужен мальчик, и тем более Чарли, и теперь я иду с ним на пикник... и мне этого хотелось… ох! Я такая лицемерная и глупая! — Это неправда, — успокаивала Диана, поглаживая растрёпанные кудри подруги. — Признаюсь, сердечные дела ужасно сбивают с толку. Сначала ты думаешь, что знаешь чего ты хочешь — или чего ты должна хотеть... или наверное должна — и затем в следующую секунду, в одно тиканье часов всё меняется; как будто весь мир переворачивается с ног на голову, и всё, о чём ты думала, оказывается неправильным. Всё было неправильным. И это пугает, но и восхищает одновременно, и поэтому ты в смятении, потому что — а что ещё тебе остается делать? И затем ты удивляешься, когда понимаешь, что дело не в том, что ты думаешь, а в том, что ты чувствуешь. А чувства не могут врать. Никогда. — Благодарю тебя, прелестная из всех Диан, — тихо сказала Энн, отрывая голову от плеча подруги. Её щёки были мокрыми, глаза опухли, нос хлюпал от соплей, но лицо Энн теперь украшала тихая и нежная улыбка. Было так утешительно знать, что в мире всегда найдётся этот драгоценный человек, с которым Энн не только поделилась бы всеми своими сомнениями и неприятными мыслями, но и который мог достать из себя яркий фонарь и пролить сияющий свет, под которым Энн могла найти утешение и понимание. Она даже вообразить не могла, как сильно будет тосковать по своей душевной подруге, когда та уедет в Париж. — Как ты пришла к этой мудрости? — тихо спросила Энн. — Потому что я родоначальник и истинный мудрец в нашей дружбе, забыла? — дразнила Диана, мягко щёлкнув Энн по носу, заставив её смеяться; этого было достаточно, чтобы отвлечь Энн от того, как тёмные глаза Дианы с грустью метнулись к её маленькому книжному шкафу в углу и задержались на морщинистом переплёте "Франкенштейна". — Так, а теперь платья. — Спасибо тебе, — сказала Энн и вернулась к красивой одежде, что лежала перед ней на кровати. — Боюсь, я в растерянности. Я понятия не имею, что нужно надеть на пикник, который посещают с мальчиком. — Тогда мы не будем торопиться и выберем что-то по-настоящему великолепное, — сказала Диана, поднимая платье глубокого сливового цвета, отделанное блестящим кружевом. — Мы хотим, чтобы ты выглядела как можно лучше и хорошо повеселилась. — Да, — согласилась Энн, кончики пальцев скользили по жёлтому рюшу, напоминающему ей лютики. — Я просто знаю, что если я решительно себя настрою, я прекрасно проведу время.