Сиреневое солнце

Он вспоминает пустой горшок из-под когда-то густо росших в нем ирисов, как жестокое напоминание о былом, глухой болью отдающее по ребрам. Потеряв её, несколько месяцев он провел в тумане, зыбким маревом застилавшим его сознание, и лишь редкие проблески рассеивали эту мглу. Кто виноват? Уже не понять. Чимин поворачивается к нему, и в глазах его плещется тоска и горечь, когда надрывно, высоким голосом он пропевает: «Мне не хватает воздуха». Они писали эту песню раздельно, но была она об общем горе. Намджуна охватывает мелкая дрожь, дыхание сбивается, в голове звоном пульсирует один единственный образ, разжигая словно сухой хворост его отчаяние и злость. Лицо Чимина мрачнеет, но он продолжает петь, не отводя от него взгляда, так сильно похожего на тот, что был и в ту стылую заснеженную ночь. Иглами пронзая кожу, Намджуна обжигает холод, сковывая шею льдом, и немой вопрос застревает в горле. Он сжимает микрофон до побеления костяшек пальцев. Синяк на красивом лице Чимина сходил долго. Воспоминания, тяжёлые, как свежая рана, ноющей болью давят, и Намджун начинает задыхаться от гнева, распаляющего его изнутри. Под прямым, полным ярости и отчаяния взглядом, Чимин, опуская глаза, приглушённо пропевает: «Я чувствую это». Тревожное касание руки Юнги тянет Джуна в сторону, и, на секунду прикрыв глаза, позволяя сжигающим эмоциям, ставшим привычкой, бить через край, он подносит микрофон к губам, с придыханием вступая в свою партию.       «Всё в порядке       Хотя моё горе и ушло       Вместе с чёрным облаком       Даже если я лежу в бесконечных мечтах       Смятый до предела       Крылья разорваны       Даже если я перестану быть собой однажды       Всё нормально, я — единственный, кто может спасти меня       Походка плоха, а смерти не видать       Как твои дела? Я в порядке       Моё небо ясно       Вся боль в том, чтобы сказать прощай       Береги себя…» Когда он возвращается домой, звёзды слабо сияют на синем небосводе, и полумесяц луны понуро освещает город. Пейзаж на окном автомобиля сменяется быстро, но Намджун не вглядывается, зная — он одинаково серый. Затхлый запах квартиры, горячий душ и белые хлопковые простыни — этот ритуал по возвращению из тура теперь кажется злой насмешкой. Устало кладя голову на подушку и вдыхая запах лаванды, Джун тянется к телефону не в силах уснуть, и его взгляд падает на россыпь ярких как солнце ромашек в стеллаже напротив. Только если присмотреться поближе, включить свет, можно увидеть, что не такие уж они и яркие как рисует воображение сейчас, в темноте. Часть лепестков пожухла и опала. — Ты должен беречь свое ментальное состояние, хён, — обеспокоенно произнёс Чонгук, придя однажды в гости и увидев печальную картину увядания цветов души своего лидера и друга. Намджун улыбнулся тогда, привычно со своими ямочками на щеках, и пообещал макнэ, что вскоре волноваться будет не о чем. Ведь в тот день, во втором горшке, что бережно был удостоен места в центре полки, впервые за долгое время ее восстановления расцветали сиреневым рассветом ирисы. Но той же ночью они завяли навсегда. Он не сомкнул глаз до зари, поднявшись, механически, словно робот, с первыми лучами, и оделся на автомате, бессознательно выбирая её любимые цвета — голубой и бежевый. Когда холодное осеннее дыхание коснулось его рук и лица, Намджун плотнее закутался в пальто, пожалев, что не взял шарф. Еще одно напоминание о минувших днях кольнуло его сердце. Он не признавал шарфы, пока однажды не заболел. Узнав об этом, она разозлилась и долгое время негодовала, ругая его за такую глупость, но все же ухаживала, балуя домашней едой и покупая лекарства, а затем, на рождество, подарила шерстяной свёрток, оказавшийся пресловутым шарфом и всегда насильно укутывала его перед каждой прогулкой. Такси подъехало быстро. И вновь пейзаж на окном мелькал слишком стремительно, и вновь Намджун не следил за дорогой, прикрыв глаза под ослепляющим светом солнечных лучей. Оказавшись на месте, он долго не мог сделать шаг вперед. Мир здесь, за чертой города, казался слишком большим и живописным с его бесконечным зеленым простором, шумом молодой листвы деревьев и зеркальным блеском реки. Наконец, сделав шаг, он почувствовал странное смешение щемящей тоски и волнения. В последний раз (не среди этой поляны) они виделись, окруженные неправдоподобно белоснежными стенами и запахом медикаментов. А когда слышал ее голос он мог и забыть, если бы не история звонков. Замаячивший силуэт впереди оборвал его мысли. Намджун, кажется, догадывался, кто это и не чувствовал в этот раз той сжигающей нутро ярости, но не знал готов ли отпустить обиду. Когда он подошел, Чимин, вздрогнув от испуга, обернулся. Не глядя на него, Намджун наклонился, бережно укладывая пышные сиреневые ирисы под небольшим гранитным изваянием рядом с венком из алых роз, подобных жгучему пламени страсти, таким же ярким, как и их внезапные чувства. Воцарившееся молчание, спокойное и непринужденное, под тихое щебетание птиц — наверное, как думал Намджун, то, что было нужно им двоим очень давно. Чимин повернулся к нему. Слезы, катившиеся из его глаз, текли по щекам и жемчужными каплями падали вниз. — Никого из вас не хотел терять, — его голос дрожал, — а потерял сразу двоих. Прости меня. «За все. За то, что полюбил твою девушку. За то, что попал в аварию, когда она была рядом со мной…» — Намджун будто слышал эти невысказанные слова. Горькая мучительная озлобленность, ощущаемая им постоянно при виде Чимина, сейчас казалась лишь наваждением. В ту ночь Намджун, крича и ругаясь, избил его, а после долго ненавидел, и он принимал все это молча. Но он не виноват. Усваивая новую мысль, незамутненную гневом, Намджун выдохнул. — И ты прости меня.