Неоконченное дело

Чарльз Вейн ненавидел быть мертвым. Поначалу это было облегчением. Во-первых, прекратилась боль в ноге. Во-вторых, закончилось ожидание. Он, как, впрочем, большинство мужчин, всегда хотел встретить смерть на своих условиях, глядя ей в глаза. Итак, тому, что у него нашлись силы довести дело до конца, удивляться не приходилось. Он видел лица людей в толпе вокруг виселицы. Он видел: Билли понимает, что он намерен сделать для Нассау. Он видел беспокойство, которое обращало ложью каменное выражение на лице Элинор . Знать, что он умер достойно, было приятно, но удовлетворение скоро истончилось. Толпа расходилась, многие сердито ворчали, некоторые — с вытянувшимися, но все же самодовольными лицами — твердили, мол, как хорошо, что Нассау избавился от него. Никто не видел, как он стоит возле собственного тела. Чарльз мог видеть собственные руки, вытянув их перед собой, но только он и мог. Он оставался у тела, что когда-то было его, до наступления темноты. В этой жизни Чарльз не верил во что-либо, кроме собственной силы, но сейчас, когда он был мертв и столкнулся с доказательством жизни последующей, ему пришлось задуматься, как это могло работать. Возможно,ему следовало оставаться рядом с местом, где он умер. Ждать проводника или зов, туда, что бы это ни было, что лежит по другую сторону смерти. Но ничего не случилось. Непохоже было, чтобы он каким-либо образом был связан со своим трупом. Для начала он сделал несколько пробных шагов, проверяя, насколько далеко он может отойти, и не почувствовал ничего, что удерживало бы его, и когда на улицах стемнело и зажглись факелы, он пошел прочь от виселицы. Он по-прежнему мог чувствовать землю под его ногами, волокна дерева на проезжающей телеге, к которой он протянул руку, чтобы коснуться. Он мог ощущать запах соли с моря и рома, мочи и пота в таверне, но когда он пытался взять что-то в руку, она проскользнула прямо сквозь пальцы. Это было как если бы законы природы приостановились для него. Он мог положить руку на бутылку, чувствовать ладонью стекло, но если он пытался поднять её, рука проходила насквозь. Он мог ощущать стекло и ром, как если бы его внутренности обладали осязанием наравне с поверхностью его тела. Люди тоже проходили через него. Он убедился в этом не самым приятным образом. По привычке он поначалу избегал проходить через людей, отодвигался с дороги, потому что знал: они не могут видеть его. Так вот, именно Элинор показала ему, каково это, когда живой человек входит в тебя и выходит с другой стороны, как если бы тебя там вовсе нет. Он искал ее по множеству причин. Часть его хотела выяснить, были ли под всей ее яростью хоть какие-то сожаления. Многие в Нассау оплакивали того, кем он был для них, но Чарльзу хотелось видеть кого-то, кто знал его лучше и оплакивал бы того, кем он действительно был, и, невзирая ни на что, он знал, что она будет той, кто оплачет его самого. Поменяйся они ролями, будь он вынужден прикончить ее, он бы все равно скорбел. Другая, злая часть его, хотела посмотреть, испугалась ли она того, что он начал. Узнать, понимает ли она — пусть даже будучи уверена, что победила, — какую раскаленную ярость выпустила на волю, когда приговорила его к смерти. Он припомнил, что у призраков часто находятся неоконченные дела, и если у него какое-либо и было, так это она. Когда он отыскал ее, она была в губернаторских покоях (было некое удовлетворение в том, что он мог ходить, где хотел, даже через двери, закрытые для других). Она была потрясена, это точно, но не только из-за него. Осознание этого вызвало вспышку ревности, столь раскаленной, словно он вот-вот загорится изнутри. Элинор беспокоилась за Роджерса, и не только из корысти. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы, увидев, узнать искреннюю привязанность, и, когда Элинор сидела у постели Роджерса, выражение её лица было искренним. Губернатор казался полумертвым, и это только сильнее убедило Чарльза, что Элинор была полностью ответственна за его казнь. Часть его хотела напугать ее сильнее, стать мстительным, злобным призраком из сказок, который будет бить тарелки, порвет в лоскуты ее тяжелые портьеры , и разрушит все в ее комнатах, такой приличной и изысканной. Он попытался взять чашку, чтобы швырнуть ее в стену. Он уже испытывал границы возможностей своего нового существования раньше. Может быть, гнев, чувства — именно это было нужно, чтобы воздействовать на мир, частью которого он больше не был. Он сосредоточился как можно сильнее, стараясь сделать свою руку достаточно материальной, чтобы фарфор не прошел сквозь пальцы, но ничего не получилось. С таким же успехом его могло не быть там вовсе. Неспособный привлечь ее внимание этим способом, он встал на ее пути, когда она поднялась со своего места у постели Роджерса, и заговорил — впервые с момента повешения. — Так вот что ты выбрала? Элинор остановилась в дверях и оглянулась через плечо, прежде чем бесшумно закрыть дверь за собой. — Он — тот мир, что швырнул тебя в ту камеру, и только потому, что он тебя выпустил, ты благодарна ему? Она направлялась в его сторону; он не двигался. Она пройдет сквозь него. И тогда, конечно, почувствует что-нибудь, и будет явлен какой-то знак, что он мог бы сделать больше, чем смотреть, как время течет мимо него. — Ты лучше, чем это, Элинор, — сказал он перед тем, как она прошла сквозь него. На секунду ее тело слилось с его , и, как ему показалось , она словно исчезла внутри него, прежде чем выйти с другой стороны. Это было не то же самое, что проходить через двери или бутылки. Те вещи не были живыми. Он не мог чувствовать биение их сердца, структуру их костей, тепло их кожи внутри него, но в то же время отдельно от него. Вещи были бесчувственны. Элинор — нет.. Когда она прошла через него, он почувствовал, всего на мгновение, бурлящую смесь скорби по нему, злости на себя за это чувство, а сверху — горе от потери отца , беспокойство за губернатора и решимость, столь свойственная ей. Это было болезненно интимно, и он никогда не хотел бы повторить это снова. На этот раз Элинор отреагировала на него — кажется, впервые за все это время. Она резко оглянулась, и он смотрел ей в глаза целое мгновение, прежде чем она тряхнула головой и направилась к губернаторскому столу, где, кажется, чувствовала себя как дома, свободно ориентируясь среди стопок бумаг и пометок на всевозможной корреспонденции. Он пытался воскресить ярость, которую чувствовал незадолго до того. Вид Элинор, столь явно обьединившейся с теми, кто поработил Нассау, должен был вызвать в нем ненависть. Но в момент, когда она прошла сквозь него, его ярость ослабела. Он знал, что она испытывала, и в ней не было ни мстительности, ни эгоизма. Она была полна решимости, несмотря на страх, и Чарльз помнил, что когда-то любил ее за это, и хотя он ненавидел путь, который она выбрала, он не мог винить ее за приверженность ему. Он обошел вокруг стола и встал позади Элинор. Перед ней определенно лежало немало ценной информации, но он не мог передать ее кому-либо, так что он не стал утруждать себя чтением. Он погладил ее по щеке, стараясь не погружаться внутрь нее, тыльной стороной ладони, наклонился и прошептал: — Ты сделала свой выбор. Я уважаю это. Сейчас тебе лучше быть готовой к тому, что последует. Это был совет, данный по-доброму, и Элинор, кажется, почувствовала это: она прижала руку к щеке и обернулась так быстро, что он едва успел отреагировать. Ее лицо едва не прошло прямо через его, и он обнаружил себя на другом конце комнаты. Он не отошел туда, он просто... оказался там. Он хотел быть подальше от Элинор, но при этом еще в комнате — так и вышло. Он чувствовал себя кораблем, наконец поднявшим якорь после слишком долгой стоянки. Он сказал Элинор, что хотел, и какое бы дело ни было у него к ней, оно было закончено. Он мог остаться, но зачем? Он не мог ненавидеть её, и слишком хорошо помнил, как любил ее, чтобы смотреть, как она заботиться о другом. Были другие люди, которых ему хотелось видеть гораздо больше. Оказавшись за пределами губернаторского дома, Чарльз испытал свою свежеоткрытую способность переноситься с места на место, просто подумав об этом. Он побывал в таверне, борделе, на развалинах, на месте старого лагеря «Рейнджера» и в доме миссис Барлоу (последний не был пустым, хотя люди внутри старались, чтобы свет не выдавал их). Чарльз видел знакомые лица, особенно в доме женщины Флинта, но не тех двоих, кого искал. Найти Джека и Энн оказалось сложнее, чем он думал. Конечно, в Нассау их больше не было. Это было к лучшему. Но если они были где-то, где Чарльз еще не бывал, он не мог присоединиться к ним. Судя по всему, именно так это работало. Он мог перемещаться туда, где бывал при жизни, или в места, которые видел нарисованными или слышал их описания. (Так он оказался перед зданием Британского Парламента, которому сказал пойти нахуй, перед тем, как перенестись обратно в Нассау.) Решением оказались корабли. Они не стояли на месте, но «Месть королевы Анны» в Нассау выглядела примерно так же, как где-либо еще. Ее было легко найти. Все, что ему потребовалось — подумать о том, как выглядит ее нижняя палуба — и он был на борту. Чарльз надеялся, что Тич вместе с остальным пиратским флотом, но не потребовалось много времени, чтобы понять, что Черная Борода на берегу, в одном из дорожных лагерей, и не планирует отплывать в ближайшее время. С военным кораблем Флинта он преуспел больше. Чарльз не знал его так хорошо, как «Месть», и когда оказался на палубе корабля, стоящего на якоре у острова, у прежде не виданного им острова, задался вопросом, в нужном ли он месте? Длинный белый пляж тянулся вдоль берега, пока не превращался в густые джунгли, несколько палаток и костров были разбросаны выше линии прилива. Определенно пираты и контрабандисты, но те ли, кого он искал? Сейчас он мог осмотреть остров, к которому привела его мысль, и когда он брел через лагерь, ему попадались знакомые лица, но ни Джека, ни Энн. Какое-то время он наблюдал и ждал. И на военном корабле и на пляже было и близко недостаточно людей, и половина тех, что на пляже, были не из Нассау. Незнакомцы, были чернокожие, все до единого, и между ними и пиратами чувствовалась настороженность, говорившая о недавнем партнерстве, причем было заметно, что большого доверия между партнерами нет. Но где остальные? Некоторые из них должны были находиться во внутренней области острова. В конце концов, Чарльз подслушал достаточно разговоров, чтобы узнать, где находилась хорошо скрытая в глубине острова деревня, а кое-кто из людей Флинта оказал ему услугу, упомянув, что Рэкхем и Бонни были в гуще планирования любого столкновения с англичанами, что означало, что они поблизости. Около полуночи один из маронов отправился вниз по едва видимой тропинке в джунглях, и Чарльз последовал за ним. Он пытался держаться на расстоянии от своего проводника. Он не хотел напугать его, и уже усвоил, что люди по большей части вели себя так, словно знали о его присутствии, когда были одни, или в темноте, или напуганы, — или то, другое и третье разом. — Я не собираюсь как-либо вредить тебе, — сказал Чарльз, — Я просто хочу, чтобы ты отвел меня к моим друзьям. Он знал, что человек не мог слышать его, но, возможно, произнесенные слова помогут его провожатому расслабиться. После час или около того ходьбы по извилистой, ненадежной тропе, по которой ему было бы тяжело карабкаться, будь он жив и ранен, джунгли раздвинулись перед ним, и он впервые увидел деревню маронов. Она была больше, чем он ожидал, и для селения таких размеров спрятаться внутри острова без каких-либо видимых знаков присутствия было немалым достижением. Если это были те самые союзники, которых нашел Флинт, они могли оказаться весьма полезны. Большая часть пиратских команд разбила лагерь на окраине деревни, и все, что требовалось от Чарльза — отыскать место, которое выбрал бы он сам, если бы был там. Что-то защищенное, сухое, с хорошими точками обзора — пусть даже они были среди друзей. Конечно, флаг, из-за которого столько месяцев волновался Джек , развевался над палаткой, подходы к которой хорошо просматривались, а сзади защищенной скалой, на которую было бы тяжело взобраться. Джек и Энн сидели снаружи, привалившись спинами к огромному лежащему на земле дереву, подкармливая маленький костер у их ног. Джек выглядел неплохо. Не полностью излечившимся, но порез на его лице не был ни красным, ни воспаленным, и двигался он не как человек, несколькими неделями ранее уцелевший при крушении экипажа. Энн выглядела как всегда, и это оказалось для Чарльза таким утешением, что он ощутил улыбку на своем лице — первый раз с тех пор, как умер. — Приятно видеть, что вы двое неплохо обходитесь без меня, — сказал он, осторожно садясь рядом с Энн. Он мог, приложив некоторое усилие, садиться на предметы, а не тонуть в них. Ни один из них даже не взглянул в его сторону, и это было правильно. Ему не нужно было, чтобы эти двое сейчас заметили его. Он нашел их в безопасности и невредимыми и если бы он представил себе, что в этот вечер ему просто не о чем особо говорить, все бы было как обычно. В последующие дни Чарльз оставался со своей бывшей командой, когда это устраивало его, и исследовал деревню, лагерь или пляж, когда нет. Однажды он отправился с Флинтом и его командой, состоящей наполовину из людей с «Моржа», наполовину из маронов, но отсутствие возможности принимать участие в действиях сводило с ума. Лучше быть с друзьями. Если бы еще он мог дать им знать, что находится рядом.... Энн почувствовала его первой. Это было логично. Джек всегда слишком полагался на то, что видел своими глазами. Энн предпочитала сохранять молчание и в оценке ситуации больше полагалась на инстинкты. Но все равно, когда она обернулась и посмотрела прямо на него, и болезненное выражение пересекло её резкие черты, он был поражен. — Да. Я здесь. Мне жаль, что тебя ранит напоминание, что я мертв, но мне нужно, чтобы ты знала, что я здесь, — сказал он, но она отвернулась к огню, как если бы он не произносил ни слова вовсе. Он начал задаваться вопросом, cможет ли привлечь её внимание. Однажды ночью он решил попытаться сделаться частью их беседы, третьим голосом, который они не могли слышать. «Слышь, какое дерьмо, а, Энн?» — спросил он о рассказах Джека, в которые трудно было поверить, и громко согласился с Джеком, когда тот сказал, что с Черной Бородой работать невозможно, но необходимо. «Он чертовски прав», — сказал Чарльз. После того как Джек заснул, Энн еще сидела, играя с ножом, и Чарльз сел напротив неё. Ему не хватало этого: остаться вдвоем после долгого дня, просто сидеть и молчать вместе. Внезапно Энн подняла взгляд и посмотрела прямо на него. — Я знаю, ты здесь, — сказала она. — Приходи посидеть с нами, когда пожелаешь. После этого с Энн стало легче, словно, пока он был жив, их молчаливое общение подготовило их к тому, что им придется понимать друг друга, когда один из них будет мертв, но задержится на этой земле. Однако Джек... с ним будет труднее. Он знал, что Чарльз рядом. Это очевидно демонстрировала скорость, с которой Джек обернулся, когда Чарльз подошел к нему сзади и сказал «Игнорируешь меня, Джек? Пошел ты». Но Джек не желал признавать факт присутствия Чарльза. Если бы тот не слышал пространных рассуждений Джека , как он не верит в бога или призраков больше раз, чем мог сосчитать, то чувствовал бы себя обиженным. Когда Энн начала оставлять для него ром и табак, Чарльзу было приятно. С одной стороны, до этого момента он не знал, как остро желал вещей, которые были его. С другой, многозначительный вид, с которым Энн смотрела на Джека, когда расставляла все это, был ее способом ускорить дело и за это Чарльз был ей благодарен. Однако Джек не сказал ни слова, и Чарльз только пожал плечами и устроился рядом с Энн, жалея, что не может курить табак, который она оставила. Он довольствовался тем, что проводил через него рукой. Он обнаружил, что двигаться через пищу,напитки или что-либо в этом роде, что он не мог больше употреблять, было приятно, за неимением лучшего. — Ты пыталась, — сказал Чарльз. — Это не твоя вина, он упрямый. Впоследствии он был отчасти благодарен, что Джек упорствовал так долго. Если бы не это, Чарльз никогда бы не научился касаться живых, не проходя при этом сквозь них. — Если ты выйдешь из каюты, не посмотрев под ноги, ты оставишь здесь лучший кусок, — сказал Чарльз , указывая носком сапога на странно выглядящий сучок в досках палубы трофейного корабля. Тщетно. Джек, как обычно, не слышал его вовсе. — Это хорошее место для тайника, — настаивал Чарльз. — Для умника вроде тебя. Джек внимательно осмотрел стол капитана и, не найдя ничего, сделал несколько заметок в гроссбухе, который принес с собой. — Не в столе. В полу. Я вижу. Давай, Джек. Посмотри вниз. Но Джек уже направился к двери. С досады Чарльз подставил ему ногу, пытаясь сделать то же, что проделывал всякий раз, когда садился в кресло, не проваливаясь насквозь. Все, что ему было нужно — помнить, где заканчивался он и начиналось все остальное. Если бы он смог достаточно сконцентрироваться, удержать это чувство занимаемого им пространства в одном месте, в то время как Джек пытался пройти через него.... Джек споткнулся, обернулся, с диким видом оглядел все углы каюты, и, ничего не найдя, пол. Внезапно его глаза загорелись, как это бывало всякий раз, когда он чуял деньги. — Ну вот, разглядел, — сказал Чарльз. Не прошло и пары минут, как Джек Рэкхем, рассудительный и не верящий ни во что потустороннее, сказал: — Спасибо за это. Чарльз усмехнулся и похлопал Джека по плечу. (Жест, который без прилагаемой концентрации Джек не мог ощутить, но и так было хорошо). Ему приходилось быть осторожным с тем, как часто делать себя осязаемым. Один раз в день было довольно тяжело, дважды в день — выматывало так, что еще несколько дней он едва мог выйти из лагеря. Он обнаружил это в день, когда спас Джеку жизнь и разбил стакан, который Энн поставила для него. Открыв, что может больше, нежели быть просто наблюдателем в сражении, он стал чаще отправляться с Энн, когда она участвовала в захвате призов. Она предпочитала быть в гуще событий, а он теперь мог отвести клинок от ее спины, если она сама не видела опасности. Однажды, когда он подошел к ней сзади и окинул взглядом быстро сокращающееся водное пространство между ними и их добычей, Энн сказала: — Я не нуждаюсь в няньках. Присмотришь за Джеком сегодня, ладно? Чарльз предвкушал, как пойдет с ней и остальной абордажной командой, и ощутил краткий укус разочарования, но что-то в лице Энн сказало ему, что она просит не без причины. — Ладно. Если ты думаешь, что он нуждается во мне, я пойду, — ответил Чарльз и отправился через палубу искать Джека. Энн правильно беспокоилась, и Чарльз сумел не только спасти Джеку жизнь, но и помочь тому убить человека в два раза крупнее, что было хорошим достижением за день для того, кто был уже два месяца как мертв. Той ночью Джек наконец признался, что знает — Чарльз еще с ними. По правде говоря, он ходил вокруг да около и использовал больше слов, чем было необходимо, но это было типично для Джека; а если говорить о самом Чарльзе — это было лучше, чем оставаться незамеченным. Однако Джек не мог остановиться на хорошем. — Ты не думаешь, что он здесь, чтобы проследить, что я сделал все возможное...— сказал Джек, нарушая дружеское молчание, что опустилось на всех троих. — Что это значит? — резко спросил Чарльз, и он был рад услышать, что Энн разделяет его чувства. Последовавший спор злил Чарльза все больше и больше. Он умер, чтобы убедиться, что Джек не будет повешен. Он сделал этот выбор с открытыми глазами, зная, что может случиться. А не пошел бы ты, Джек, со своей мыслью, что Чарльз передумал бы. Он услышал, как Джек сказал: — А может, он передумал и просто пытается извлечь хоть какую-то выгоду из решения, о котором он сожалеет. Решения, о котором сожалеет каждый, — и внезапно оказался прямо перед Джеком, крича в его незамечающее лицо. — Я жалею, что я мертв, а не о том, что спас тебя, и уймись уже наконец! Джек не слышал его и продолжал говорить. Переломный момент наступил, когда Джек спросил Энн: — Тебе никогда не приходило в голову, что это была плохая сделка ? Никогда не хотелось, чтобы это был я, а не он? Энн выглядела так, будто ей врезали под дых, и если бы Чарльзу это было по силам, он бы двинул Джеку в челюсть так, чтобы сломать. Он едва слышал, что Энн ответила. Все, что он знал — Джеку необходимо осознать, как он, Чарльз, взбешен. И — так после удара в голову вспоминешь, как говорить, — он осознал, что знает, как это сделать. Хорошо, что Энн тоже была зла. Он стоял рядом и позволил своей руке на долю дюйма погрузиться в нее. Он чувствовал её ярость, её утрату, страх остаться одной; он зачерпнул их и добавил к своим собственным. Он знал, что она собиралась сказать напоследок. Это было именно то, что сказал бы он сам. — Пошел ты, Джек. Все, что требовалось от Чарльза — смотреть на стакан, и на «пошел ты» тот разбился. Лицо Джека стало мертвенно-бледным. — Я думаю, он согласен с тобой. — Конечно, блядь, согласен, — сказал Чарльз. — Конечно, блядь, согласен, — эхом отозвалась Энн. Джек нагнулся и осторожно подобрал один из обломков разбитого стакана. — Кажется, тебе нужно больше рома, Чарльз. Одну минуту, — Джек отбросил осколок в темноту, нырнул в палатку и вернулся с другой кружкой (на этот раз металлической, заметил Чарльз). Не говоря ни слова, Энн подала ему бутылку. Джек поставил кружку на место, которое он расчистил между собой и Энн, и прислонил кисет с табаком к стволу упавшего дерева. — Пей до дна, мой друг, — сказал Джек, наполняя кружку до краев. Энн подняла брови. Её дары всегда были более символического размера. — Мирное подношение, — объяснил Джек. — Не годится, разозлив кого-то, подносить в качестве извинения жалкий наперсток рома. — Он быстро огляделся и похлопал по земле рядом с собой. — Если ты еще здесь, Чарльз, место твое, если хочешь. Чарльз устроился между друзьями, и они улыбнулись друг другу через него, Джек — как бы извиняясь, Энн — давая тому понять, что он прощен. Потребуется время, чтобы привыкнуть к этому. Он погрузил палец в ром, чувствуя его вокруг себя и в себе. Он не знал, может ли дух напиться, но сегодня, похоже, был подходящий случай узнать это.