Зона нейтралитета

До сезона дождей два месяца, а до очередного скандала три неполных метра и пара слова невпопад. Хината идет следом, понимая, что воздуха для погружения в непонимание может и не хватить уже вовсе. — Постой, Саске. Небо горит созвездиями в ливневых лужах: Хината спешит за Саске, спотыкаясь о звезды и выступы полумесяца. — Решим все сейчас, прошу. Выдохлась, объема легких только на односложные фразы хватает. Цепляется за него карабинами слов, взбираясь по отлогим склонам его личности, и смотрит опасливо вниз: там свободное падение и удар о дно эмоциональной ямы. Улица разлинована оконными рамами и жмет обочинами жилых домов. Саске бы встряхнуться телом и расправиться мыслями, вот только в коробке из бешенства тесно. Хината вроде как сзади, а давит кольцом по всей окружности — хочется пробраться сквозь удушье ее энергетики с катаной наперевес. Ударом по диагонали. Выпадом на левую ногу. Лезвием насквозь. — Не наговорилась, значит? — Саске тормозит у поворота на остатках терпения. — Изольешься монологом несчастной жены о буднях с ебанутым мужем? У Хинаты все надежды — вдребезги, как посудные. Удивительно, но тарелки в их доме еще не бились: не дошли, видимо, до сервизного драматизма. Крошились стены, лопались вазы, летали пепельницы, но тарелки с кружками стояли за периферией физических расправ. Хината кусает губы. Травмированное сознание прячется за абсурдностью мыслей — защитный рефлекс. Привыкла стоять в защите, потому что с ним по-другому не получается. — Неужели это единственное, что ты извлек из моих слов? — она не верит, потому что в ее откровениях перламутра не было, да и Сакура рубила двоякость под корень. Неужели застряли ее признания в бетоне стен, и теперь обои в доме Узумаки не только в мелкий цветочек, но и в крапинку ее откровений? Беседуют на разных диалектах: вот только он — на каком? Она ведь выучит, если необходимо, потому что языковой барьер поверх их разности возводит в куб все усредненное. — Решаешь личные проблемы через меня, а, Хината? — фразы пылят внутренней обидой. — Думал, что смогу решить твои? Нет, Саске не слышит: выборочно глухой, где "выборочная" именно она. Риннеган в шарингановых глазах — кажется, зрение съедает все остальные органы чувств, включая слух. Они строят диалог на костяке вопросов, потому что боятся ответов. Либо просто их не знают. — Зачем выходила за меня, если сдаешь теперь назад? — он делает шаг к ней, бросаясь игральными кубиками их отношений: хоть бы четное, чтобы делилось легче. — Зачем убеждал в равнодушии, если теперь не отпускаешь? — она движется навстречу; кубики встают гранями суммарно в пять — не поделится ведь без остатка. А в остатке он: брошенный муж в брошенном поместье, провожающий лето в опальных красках садовых гортензий. Думал, что высаживала с расчетом на будущее, оказалось, что оставляла в качестве извинений за свой дальнейший уход. Лучше бы продолжала в земле копаться, нежели в собственной голове. — Может, это возможность выбраться, Саске? — она ему вольную дает, а он прикипает сильнее. — Скорее, гребаный эгоизм. Хината режет дистанцию, мотнув головой по траектории: нет, всего лишь способ вернуться к себе самой. Эгоизм — это желание запереться вдвоем без согласия другой стороны, уйти вниз, связав обоих, и думать, что на этом и базируется взаимная выгода. Эгоизм — это срывы ночью и спекуляция телесной близостью днем, это стремление вызвать на эмоции, чтобы восполниться самому. Эгоизм — это Саске. Вошли с надеждой на легкий выигрыш, вышли с осознанием тотального проигрыша. Хината хотела разложить их отношения на односложные, но те спутались узлами лишь сильнее — теперь только рвать по нитям. Первый срез по диагонали брачной церемонии, второй — поперек первой ссоры и трехдневного молчания, третий — вдоль ночных истерик, впитанных стенами их поместья. Хината вышагивает по периметру воспоминаний: раскадровка их жизни — это и впрямь кинолента с сухой завязкой и эпохальной околоконцовкой. — Знаешь, — ее голос сквозит в его одеждах, — а ведь брак с наследником клана Сёгу был практически согласован моим отцом, — стоит рядом, выглаживая торчащие нити на рубцевых швах его рубашки. — Но в брак ты вступила с Учиха, — опускается глазами, строя карту ее перемещений по его грудным мышцам. — К чему ведешь? — К тому, что, убегая от одного, — Хината замирает пальцами на его левом предсердии, — любила второго, но оказалась в тупике... — ... с третьим, — Саске ставит интонационную точку, замыкая последовательность. — Ужасно, правда? — она смотрит на него невидяще — Саске опасается: вдруг ненавидяще? — и улыбается так измученно, словно на плечах у нее осело бремя всего мирского. Да, бремя, но только не всего земного, а лишь одного личностного. Глаза горят вопросами, а тела ищут ответов. Ладонь Саске — бандажом на изгибе ее шеи; он тянет ее к себе, заполняя собой все видимое. Смена событий бьет по ней оторопью, и Хината шагает в его близость, путаясь ногами в собственном замешательстве. За линией его плеч — горизонт, не иначе — неба не видно; у Саске свои сумерки с мангекьё-луной и томоэ-звездами. Вновь по схеме силовых линий, из которых не вырваться. — Ты не принимаешь меня настоящую, — она кладет ладонь поверх его руки, позволяя и ограничивая одновременно. — Притворную просто ненавидишь, — ее пульс просеивается его пальцами. — Так чего же ты хочешь? — Саске считывает ритм, понимая, что бьется в тахикардии не она, а он. — Нормальности хочу, — головой прорывается сквозь штриховку мыслей, рукой срывается в ключичные впадины. — Знаешь, как у других, — Саске безумно устал от собственной исключительности, он просит заурядной простоты. Простоты в реакциях своего тела, в прозрачности ее ответов и семейности будней. — У других ведь любовь, Саске. — А у нас? — он жмется в ответ, скользнув глазами по контурам ее губ: вдруг изменится что-то, если поймает слова на вылете? Хината водит ладонью по линии его волос, надеясь докричаться. — У нас право собственности в брачном договоре, — у него скулы плавятся от ее прикосновений, а глаза в хмели от трехдневной бессонницы. Она вливает слова покапельно, пытаясь убедить его, что никакая она не панацея. — У нас зона терпимости, разве нет? Нет. Саске молчит, но просвечивается весь: прояви сама как фотопленку, сложи в слова и выстрой в предложения, вслух у него не получается. Хината смотрит выжидающе, а он догорает в признаниях, которые застряли меж ребер и уперлись углами на разрыв внутренних тканей. Ее вопрос кружит у ног, подгоняемый откровением, и вырывается в бесконечность неба — плюс одна звезда на плоскости северного полушария. Лучше бы не звездой, которых и так миллионы, а односложной фразой о причинах его психоза. Хината выдыхает, понимая, что правды не выжать, и убирает его руку срезающим движением: очередной диалог с нулевой эффективностью. У Саске кругозор направлен на все триста шестьдесят, каким образом она в слепой зоне оказалась? Хьюга понимает, что настоящая она игнорируется Саске намеренно. Есть люди, которых проще любить, нежели быть объектом их привязанности — больной, порой выстраданной. Саске из данной категории удушающих, подавляющих и постоянно чего-то требующих. Хината понятия не имеет, почему он так за нее держится и когда успел ухватиться: повод дала или вовремя канаты не сбросила? Ночь плешивится язвами, течет ртутью по траншее каналов, и Хинате кажется, что рядом с Саске вечные сумерки. Бесконечное Цукуёми. — Не думаю, что мы способны прийти к чему-либо, — она отстраняется, выскользнув из его чакры и всколыхнувшись своей собственной. Припыленная чужой энергетикой, Хината чувствует себя крайне уязвимой. Возможно, на страданиях воздвигаются города и пишется история, но здоровые отношения на подобном не зиждутся. — Ты пришла к решению и безо всякого "мы", — Учиха наседает интонацией и выгорает глазами. Они скачут эмоциями по экстремумам: от интимных откровений до аффективного невроза и обратно. У Хинаты полная симптоматика морской болезни и нарушенная координация. — Предлагаешь созвать консилиум, Саске? — Хината думает, что испробовала все, за исключением провокаций. — И что же ставить на повестку дня? — Способы борьбы с той херней, которая засела в твоей голове. У него глаза загораются предупредительным красным — Хинате кажется, что он скоро на ней свое зрение посадит. И голос сорвет. Растрачивается энергией, а она отбивает ее отражателем: чакра рассеивается, дырявя уплотненный воздух. — Знаешь, Саске, я даже побороть засевшего в моих буднях мужа не в силах. Красный нуар его шарингана залегает в глубину ее глаз: Хината отвечает на всплеск кровавого в его радужках натяжением венозных протоков. Есть что-то больное в наслаивании их родовых додзюцу: стоят в оцепенении, вскрывая друг друга глазами и томясь во временном промежутке настоящего. Хината знает, что слабее телом, зато он проигрывает ей по всем фронтам психологически. Да и тронуть насильственно он ее не посмеет — очередная фора в потенциальной сцепке боевых навыков. Она мониторит его системы под софитами Бьякугана: если тенкецу линейно связать, слово "нет" вырисуется чернилами на крафте его тела. Хината не знает, к чему это "нет" относится: к ней, к себе самому или всему миру в целом — мол, все есть ложь, а я — истина. Для нее же истина кроется в трёхстах шестидесяти одной точке на телесном своде: надавишь на узлы в прорезях ребер — упрется затылком в верхнюю грань болевого порога; перекроешь вентили в районе диафрагмы — обесточишь нижний пояс конечностей. Они превозмогают немоту сердца словоохотливостью изношенного рассудка. У нее голова трещит от избытка Саске, разум кроет гарью от выжженных чувств, глаза режет от прожекторной выбеленности заднего фона. Хината тормозит эмоциональные потоки, слетая из учиховской колеи: выбеленность на подлунном холсте для двоих? — Ребята, завязывайте. Для троих. За спиной Саске фонит знакомой чужеродностью. Учиха резонирует приглушенной злобой, боится, что замкнет и брызнет искрами. Он напрягается пальцами, спуская гнев колючим током по хордам костяшек — слишком близко к дому Узумаки, слишком громко для выяснения отношений. — В свидетелях ваших драм три дома и десятки окон. Желтым по черно-красному. Растворителем по ночному безумию. Хината моргает, смахивая родовые метки Бьякугана с лица: в зрителях их душевных стенаний Наруто Узумаки. Затяжные сумерки прожигаются неурочным заревом, в ее глазах — кромка восходящего солнца. — Здравствуй, Наруто. Хината опускается грудной клеткой, снимая напряжение в интервальном дыхании. Саске молчит, смотря на нее и прислушиваясь к нему: он не хочет впускать Наруто в их межличностное. В пока еще его собственное. — Мелкая ссора, — Учиха опускает приветствие и чеканит слова, разрезая челюстью по буквам. — Небольшое недоразумение, — Наруто хочет поверить, но верится с трудом. — Мы уже уходим, — Саске тянется к ней в рывке, полоснув пальцами по воздушной пустоши: Хината уклоняется, не желая быть втянутой вновь. Наруто не сенсор, но проваливается в эмоциональные перегибы вместе с двумя протестующими. И, почему-то, расплыться в улыбке не получается — только подавиться — да и привычная легкость вымывается подчистую. Стекает вниз по улице, оставляя их в сухом остатке тугой натянутости: плотно настолько, что ножом режь. — Нормально все, Хината? У Хинаты в голове мысли роятся в диком хаосе, наползая одна на другую; она падает глазами в землю. Узумаки встает между ними живым барьером и приобнимает ее за плечи: хочет вывести из транса Хинату, но выводит лишь Саске. У Наруто богатый опыт в конфликтах открытых, в глубинных же, тех, что с погрешностями, он теряется. — Нормально, — Саске отвечает за ту, что стоит сейчас по ту сторону живой изгороди. Хината улыбается в оттенках полуистерики, встречаясь с ним взглядом: издеваешься? У Саске кадык упирается острием в нёбо, позвонки трещат, пережатые в изогнутой вертикали, и ладонь горит нещадно: линии судьбы, видимо, тлеют, включая линию брака. Смотрит на них и понимает: охренеть идеальные — до острой рези в глазах, натянутых сухожилий и сдавленной грудины. Она с Наруто силуэтными контурами сходится эталонно — штрих к штриху, черточка к черточке — отражает собой все его великолепие и рассеивает безупречность на километры. Хоть на монетах чекань. В книгах иллюстрируй. В кинотеатрах крути часовыми сеансами. — Хината. Он стреляет в нее гласными, подкрепляя намерения телом: движется к ней, прокладывая путь и выламывая стены адекватности. — Не усложняй, Саске. Наруто — ограничительным знаком на пути к цели, перекрытием дорог в момент отказа тормозов. Хинаты за ним практически не видно: Узумаки заводит ее за спину, скрывая от желающего присвоить без остатка. Хината ввинчивается в землю сотнями креплений. Смотрит меж лопаток Наруто и не хочет сталкиваться с тем, кто за ним. — Приказ Хокаге? — натянутая улыбка бликует острым оскалом. — Просьба друга, Саске, — пытается залить пепелище, чтобы не извергалось пламенем. — Остынь, дружище. Хината трет переносицу: углы, которые она шлифует и сглаживает, заостряются вновь. У Саске источник топлива бездонен: не человек — режимный объект, куда просто так не войти и откуда уж точно не выйти. — Хината, — Наруто обращается к ней, оцепляя территорию. — Ступай к Сакуре, пожалуйста. Твоего мужа я забронирую на пару часов. Хината не против. Хината устала. Хината просто уходит, не оборачиваясь, и переступает границу бесконечного вечера с диким желанием провалиться в двенадцатичасовой сон. Разберутся без нее.