Зона нейтралитета

Хината пытается поймать его в закоулках коридоров, зажать в стенах кухни и настигнуть туманом во время завтраков — Саске ей больше не дается. Вырывается, ошипованный, и бьет нервными "Исчезни, Хьюга" по стенам. По стенам — потому что смотреть ей в лицо он больше не может. Теперь его очередь презирать и крутить юлой благодетель хинатовского терпения. Святая, значит? Саске смеется, отекая легкими: вот только на него эта святость не распространяется. Слишком необъятный, что ли? Позвольте, на Наруто с Девятихвостым под ребрами ее всегда хватало с избытком. А тут одноместный Саске среднего телосложения, на которого, видите ли, ее льготы уже не распространяются. Пять дней изоляции в себе внутреннем. Пять дней тотального игнорирования. Пять дней тщетных попыток выстроить блоки "Давай разведемся" в иных сочетаниях: "Не прикасайся/Ты мне отвратителен/Презираю тебя, Саске", — может, что-то подобное сказать хотела, а слова перекорежило под мельницей дикции? Звучит обоснованней той дури, которая якобы признание. Но то ее полуночное откровение отнюдь не конструкторное, оно цельное и практически литое: буквы, в кроме как "развод", гранями не сходятся, и Саске злится до психических отклонений. Жалеет, что не взял ее за минуту "до" — перехватил бы признание и оглушил оргазмом, чтобы хрень не несла и его не провоцировала. Учиха тушит сигарету, дырявя занавески искрой тлеющего фильтра — ее ведь любимые? Изувечивание тюли сродни медитации: пепелище в голове расползается язвами по ткани. Жаль только, что в рейтинге хинатовских предпочтений выше штор Учиха так и не поднялся. Саске — величайший шиноби, который воплощение выдержки по умолчанию. Вот только — надо же — пепельница летит в стену совсем уж по-обычному, бьется прозаически просто и брызжет осколочно в стороны, что тоже предсказуемо. Словом, совсем не как у гениального шиноби. Саске точно особенный или просто одержимый?

***

Учиха понимает, что Коноха заземляет его не атмосферным давлением, а вдруг очнувшейся Хинатой. Хинатой, которая навязчивая идея, которая внутренний раздражитель и утренний чай ровно в девять. Слишком много дней на двоих и слишком мало оснований для временной передышки: Наруто думает, что Саске устал от месячных странствий, хотя вымотан Учиха военным положением семейных будней. Неизвестно еще, что из перечисленного несет за собой большие потери. Учиха замирает у дома Узумаки, понимая, что проделал весь путь ногами, но явно не головой. Мыслями засел основательно в той ночи, которая кульминационная. Стучит в дверь. Прислуживать Конохе Саске противит, но убраться от всего хинатовского ему просто необходимо. Желательно, завтра; неплохо бы, если на плюс-минус год и километрами в западном направлении. Дверь распахивается, обрывая его на подсчете дней в году: остановился на осознании того, что текущий — високосный. — Я к Наруто, — Саске рисуется тушью в дверном проеме; серп полумесяца цепляется острием за его фигуру. — И тебе здравствуй, Саске, — приветствие на словах, но не в глазах уж точно. Монохромно-зеленые, цвета стен приемного отделения и немого укора, если бы упрек был в оттенках. Саске пересекает обрыв порога, входя внутрь. Много света и вещей, мало пространства для маневренности — ни в какое сравнение с приглушенностью и лабиринтовым изобилием их дома. — Неважно выглядишь, Саске, — у Сакуры профдеформация: строит картину болезни по матовости его глаз и общей впалости. — Ответил бы тем же, да воспитание не позволяет, — Учиха задумывается: убивать позволяет, грубость же беременным ставит под запрет. — Поздравляю, кстати, — Саске целится кивком чуть ниже ее солнечного сплетения. Сакура перехватывает мажущий взгляд и запирается в защитной позе на ходу: сказал кто-то или рентгеном по ней прошелся? — Наруто задерживается, — ведет его вглубь, распыляясь энергетикой; Саске следует по колее ее чакры, потирая шею онемевшими пальцами. — Обещал вернуться ближе к ночи. Можешь расположиться в его кабинете. — Даже квадратные метры со мной не поделишь? — Саске заходит в комнату первый, оглядываясь. — По старой дружбе. — По старой дружбе я ожидаю Хинату, которая обещала заглянуть буквально... — Сакура бросается глазами к часам, Саске хочет броситься к выходу. — ... сейчас. Сакура смотрит на Саске искоса, чувствуя, что тот вскрыт сейчас и фонтанирует обильно. На перевязку нет времени, только если всего забинтовать, усмирив насильно. — Предполагаю, что пересекаться вам бы не хотелось, — либо междустрочно читаем он, либо гениальна она. — По крайней мере, — давит интонацией, — одному из вас точно. Сакура прикрывает дверь и ретируется в момент, когда действительность нисходит на него лавинно: Коноха мала настолько, что с Хинатой не разойтись даже при тысячной плотности населения.

***

— Можно? — Хината опускается перед Сакурой, застывая ладонью в воздухе. — Конечно. Хината льнет к ней доверчиво, словно ребенок сейчас не у Сакуры под сердцем, а здесь, перед ней на коленях. Узумаки улыбается, а нагретое Хинатой "спасибо" прорывается сквозь одежды бризовым дыханием: она припадает щекой к ее животу, касаясь душой всех таинств материнства. Хината задыхается. Задыхается до потери сердечной координации, до легочных судорог и ознобной пульсации. Гипоксия мыслей, далее — атрофия тела и наплыв мышечных спазмов: Хината — она задыхается от счастья. Это счастье такое бескрайнее, такое по-сакуровски стихийное, что голову над линией воды не поднять и кислорода не вобрать в легкие. Хината жмется сильнее, прислушиваясь: где-то там средоточие любви Узумаки, отзывающееся на ее прикосновения всплесками первоначала. Скорее всего, с глазами Сакуры, вероятно, с волосами Наруто и напором их обоих. Еще не сформировавшееся, но такое близкое и родное, бьющееся под ее ладонью. — Хината, — рука Сакуры ложится поверх темной макушки. — Сколько же в тебе нерастраченной любви, — будь ее воля, она бы и Хинату выносила под сердцем, потому что та вроде как несгибаема телом, но хрустальна сердцем. — Думаешь? — Хината отстраняется, смотря снизу вверх. — Вот только на всех ее не хватает. Сакура знает, что у этого "всех" шаринган в глазах и руки в крови, у него двойное дно и чертовски токсичное наполнение. И любовь ее, Хинаты, на это не должна быть растрачена: что даст он взамен, помимо своего существования? — Недолго же вы продержались, — Сакура стреляет взглядом по картине с видом на южное море: Саске аккурат за стеной. Только вот не на южном море, а в кабинете мужа. Пропахал обои спиной и сидит теперь на полу, обездвиженный. — В чем причина? Сакура позволит ему стать свидетелем. Как он говорил? По старой дружбе? Сакура усмехается: скорее, старая рана. Хината встает с колен. Огибает Сакуру, скрываясь глазами, и задирает голову: остроконечная люстра выжигает веки до белесых разводов. — Знаешь, — голос Хинаты, приглушенный текстурами, продирается к Саске сквозь щели и микротрещины. — Наш брак держался исключительно по двум причинам, — Учиха вытягивает ноги, проезжая обувью по бороздам напольных досок. Он выслушает ее, но принять не обещает. Хината ведь его не принимает — время отплатить тем же. Сакура ловит себя на мысли, что все двоичное всегда сложное: две силы либо столкнутся в борьбе до последнего выжившего, либо сольются в балансе. Они движутся поступательно по проблематике первого из сценариев. — И в чем же они заключались? — Сакура протыкает треугольник бисквита вилкой насквозь. Хината сейчас тоже насквозь; она замирает за спиной Узумаки, держась за перекладину стула. — Любовь к Наруто и нейтральность к Саске. И вновь биполярность на игре контрастов. Сакура всегда знала, всегда порицала и всегда винила их обеих: Хинату — за тормозящую робость, себя — за проявленную решимость. А еще стыдилась перед Хинатой бесконечно сильно: за первый поцелуй с Наруто, первое признание, свадьбу и отсутствие встреч с ней по выходным. Обоюдно стыдящиеся, ведь Хината тоже осуждала себя за ночи, проведенные мыслями в чужом муже. — А теперь? — Сакура оглядывается, пытаясь поймать ее глазами. Тщетно, Хината только тенями мелькает. — Теперь что-то изменилось? Хината выходит на серпантин света, словно выплывая на сцену: перед ней одна смотрящая и один слушающий. — Да, изменилось, — не по-хинатовски твердо: голос не дрожит колебательно, а тело чувствует сцепление с поверхностью. Хината очерчивает окружность стола, балансируя пальцами по лакированной кромке. — Теперь все обессмыслилось. Хината замыкает круг, встав перед Сакурой в анфас: видишь правду, которая грозит вскрыться незапаянным нарывом? Правду, которая не просто важна, которая жизненно необходима? Проступающую в чертах лица, просвечивающую сквозь кружево блузки и кальку телодвижений? И Сакура, конечно же, видит: видит, что в ее глазах уже не Бьякуган в оттенках Наруто, а отблеск самой Хинаты — такой потерянной, выкапывающей в отчаянии все свое личностное, что ранее тонуло в служении другим. Отцу. Наруто. Саске? Сакура не знала, что можно стать контуженной словами, но Хината словно тормозит нервную систему. Узумаки кидает встревоженный взгляд на стену: Саске тоже ранен осколочно? — Хочешь сказать, — Сакура стягивает ментальную петлю с шеи Хинаты, позволяя той опуститься ребрами в протяжном выдохе, — что эпоха Наруто закончилась? Хината рдеет над комнатой, раскрытая нараспашку. Сакура одергивает себя от подсчета кровоподтеков на изнанке ее тела. — Можно сказать, я просто обнулилась. "Обнулилась" давит прессом на перепонки. Саске ломает сигарету между большим и указательным, ошарашенный. — Блять, — нервно шипит, стряхивая табачную труху с одежды и понимая, что страдает не только психика, но и мелкая моторика. Непонимание втирается в пальцы сигаретной золой и застревает плотно в голове — не вырвать даже. Спина ноет: его позвоночник — сплошь буквы и ее слова, признания и нагая откровенность. Он ведь здесь — в метрах трех, не больше — так почему же ощущение, что за ним не стена в сантиметры, а обрыв, уходящий в бесконечность? В их совместной жизни нет мостов — только прыгать, полагаясь на силу отталкивания и слабую гравитацию. Сакура заключает Хинату в объятия, понимая, что та проплакала, наверное, все дни в одиночестве: чувствует на особом уровне, на эмпатийно-женской частоте. И Хината хочет сорвать связки в безумном крике всех ее внутренностей, сказать, что слезы те были не от невозможности прикоснуться теперь к Наруто — то были слезы бесконечной радости за себя, почти освобожденную. Минус цепи отца: спали окончательно, износившись звеньями. Минус привязанность к Узумаки: разошлась волокнами, не выдержав натяжения. Минус... — А что с Саске, Хината? Хината спотыкается на выступах его имени, осекаясь. Отстраняется от Сакуры и бродит вниманием по комнате, застопорившись взглядом у бликов южного моря в скобах посеребренной рамы. Саске — все так же мигренью в висках и черными точками в выпадающих участках зрения. Он — это истерики по ночам с губами в кровь, натянутая сдержанность под прогорклый кофе и болезненная неопределенность на месяцы. Он — это то, что не хочет ни слушать, ни отпускать; то, чему нельзя дать названия и характеристик. Хината отходит от Сакуры, понимая, что ранее нейтральное стало теперь нейтрализующим и таким сложным. Сложным, как три шага вдоль стены, не позволяющей подобраться к ближе: Хината упирается в плинтусные ограничители и пятидневные "убирайся, Хьюга" на выкрике. Она прижимается к стене всем телом. Ты ведь здесь, Саске? — Перед самой женитьбой мы с Саске условились лишь об одном, — голос Хинаты падает на три тона. Она останавливает Сакуру тормозящим жестом, выводя "я все знаю" рукой по воздуху. — Действовать по принципу: "ничего... ... личного", — завершает Саске полушепотом, понимая, что говорит с ней в унисон. Сакуру пробивает вспышкой осознания: Хината чувствовала Саске с самого начала. Следовала по видимому следу его чакры, сворачивая в гостиную телом, но устремляясь в смежную дверь мыслями; скрывалась за спиной Сакуры, целясь словами не в нее, а в стену напротив. И стучалась она признаниями именно до него — не желающего принимать от Хинаты, но согласного взять через посредника. Через Сакуру. Шиноби с острой сенсорикой и жена по совместительству — ее тело отозвалось на присутствие Саске еще на пороге. — Так почему же?... — Сакура запинается и отступает, позволяя Хинате раствориться в близости с мужем, пусть и опосредованно. Хината поддевает пальцем отошедший скальп обоев, пробиваясь ментальной собой сквозь бетонное материальное. — Просто в какой момент все нейтральное превратилось в одно сплошное личное. Правда, Саске? Хината сползает вниз по стене, спускаясь к нему: она чувствует Саске всем своим естеством, потому что он — концентрат неистовой энергетики, одиночная волна чакры с чудовищной силой обрушения. Потому что он — финальный рубеж на пути к автономии... ... и последняя цепь на шее. — Что ты чувствуешь к нему, Хината? — банальность вопроса граничит с несоизмеримой важностью ответа на него. — По версии Саске? — Нет, Хината, по твоей собственной. Саске напрягается всеми мышцами, понимая, что мысли его транслируются рупором через Сакуру. Сакуру, которая хочет разорвать круговую поруку якобы всезнающих: эти двое, оказывается, понятия друг о друге не имеют. При любых других обстоятельствах она бы приволокла Саске из соседней комнаты, бросив к ногам обескровленной Хинаты, но ведь Учиха — не Наруто, и на физическую грубость он ответит стократным противодействием. Сакура уверена, что с подобным не ужилась бы: подобное способно адаптироваться лишь к крайне деликатному и чуткому, тому, что зеркалит глубину его душевных гематом своим лиловым и носит имя Хинаты Хьюга. Вопрос лишь в том, способно ли это "деликатное" вытерпеть все учиховское. — Ты ведь знаешь, что такое сила привыкания? — Хината отвечает вопросом на вопрос, и Саске хочется взвыть зверем от слепой злобы на нее, такую непонятную. Вспыхивает раздражением, даже не видя в непосредственной близости: для локального возгорания достаточно одного ее голоса. — Которое побочное действие? Сакуре хочется срезать излишнюю метафоричность Хинаты, потому что чувствует, как все энергетическое уходит сейчас воронкой вниз. Саске, который ясная конкретика, искажает пространство девиацией животной ярости: для него язык аллегорий давно умер. Хината водит рукой по обойной глади, словно усмиряя сидящего по ту сторону. Ощущение, что содрогается все несущее в этом доме. Успокойся, Саске... Она очерчивает его контуры удаленно, зная, что рваный шрам змеится где-то между пятым и шестым позвонком, что ожог расплылся клеймом в изгибе локтя, а его кистевые сухожилия ноют порой от длительного напряжения. Хината прикусывает губу до пунцовых полумесяцев: она выучила его дословно, но не добралась до смысла. Учиха припадает к стене затылком: Хината обнаружила его еще на подходе к нарутовскому дому, правда? Жмется сейчас со спины, уткнувшись в прогиб его шеи, пока он отключается разумом в рассеянном тепле ее прикосновений, потому что чертовски устал и стены бумажные. — Наши отношения такие же, Сакура, — Хинате хочется прорваться к Саске сквозняком сквозь ограду, — такие же побочные. "Побочные" ее слепой любви к Наруто, его желания вписаться в Коноху своими дефектами и уже обоюдного стремления вырваться из одного, чтобы запереться в диаметрально противоположном. Саске, дай мне выйти из игры первой. Фразы будто объемные: давят своей правдивостью, вынуждая его вцепиться в напольные доски пальцами, чтобы не выбило за пределы комнаты волной откровений. — Значит, ты хочешь... — Просто прекратить. Она бы обхватила Саске со спины, прижавшись тесно, заключила в кольце виноватых объятий и успокоила верой в собственные слова. А он бы сопротивлялся, наверное, не понимая, что любовь к Наруто их брак не разрушала, а сшивала скрепами. И, может, их подобие семьи протянуло бы чуть дольше, держи Саске нейтралитет, как положено: с душевной дистанцией, физической неприкосновенностью и моральной обособленностью. Наверное. Развода ты не получишь, Хината. Хината продолжает сидеть на коленях, отмирая плечами и припадая к полу всем телом: где-то за стеной бьется ваза, расползаясь мокрым пятном по обоям, где-то позади молчит Сакура, ставшая свидетелем их немой ссоры, где-то вдали — Саске, вырывающийся из комнатного удушья в уличную трезвость и ставящий многоточие. Входная дверь — для него выходная — ударяется о косяк с пятикратной силой. Дрожат стеллажи, дрожит Хината. Сакура подходит к ней сзади, присаживаясь. — Думаю, тебе стоит пойти за ним. Либо кривится дом, либо сплелись они своей чакрой и выбили вход в другое измерение. Узумаки делает вывод о том, что Учиха больны всем своим семейством из двух разбитых.