Зона нейтралитета

Она режет сантиметровыми кубиками без линейки, потому что образцово-показательная. Он пьет гранулированный кофе без сахара, потому что безумно не выспавшийся. В сумме — вновь какие-то нездоровые. Хината режет томно вдоль и хлестко поперек: томатный сок брызжет на пальцы, красит фартук и впитывается в сетчатку шарингановым красным — он ей идет. Саске стоит спиной к окну, лицом к ней, словно оценивая экспозицию. Наверное, ему должно быть стыдно, но Саске не помнит сюжетных витков той ночи. Все сжалось в бездетальную плоскость с опорными креплениями "Итачи — исступленность — Хината". Все недостающее засвечено: он свои действия в пьяной дымке не конспектировал, и потому мало что помнит. Поцелуй, однако, и последовавшая за ним реакция отпечатались на изнанке век почти покадрово. День на отсыпание, два на укрощение гордости, итого — три из пяти возможных. Почему пяти? Потому что врываться в март с февральской недосказанностью Саске противилось. И точку поставить он решает заочно, в порядке интенсива. Стадия первая, предисловная, потому что за эти три дня заговорят они впервые: — Отвратный кофе. — Сахар — ты не положил ни ложки. Саске морщится и проглатывает, пуская кофеин по внутренним траншеям. Транслирует мысли азбукой морзе, постукивая по кухонному фасаду: трижды тире, дважды точка — слышит? Хината вспарывает яблочную кожицу — слышит, но не понимает. Она его, черт возьми, вообще не понимает. Да и если поймет, сможет ли вытерпеть, что важнее? Он же вспышка сверхновой, которая не греет, а испепеляет. Стадия вторая, прощупывающая. — В ванной кран подтекает, — он бросает фразу, измеряя глубину конфликта. Слова падают камнями вниз: дно — его практически не видно. — Значит, в ту ночь пострадала не только я? — Саске ее слова ошпаривают до волдырей на подкорке. Он вздрагивает и бьется зубами о кружку. Саске выбивает до открытых переломов и фиксирует в позициях анатомически неправильных — Хината боится, что срастется она так же криво, как и он. Морковные слайсы предельно тонкие, буквально на просвет: ее пальцы скользят вниз по рукояти и упираются в бритвенное основание ножа. Хьюга не прочь отрезать лишнее и в своей жизни тоже. Стадия третья, провоцирующая. — Мазь, что ты дала... — Хината замирает ножом в воздухе, препарируя слова Саске побуквенно. — Помогла? — спрашивает, вонзая лезвие острым перпендикуляром. — Не использовал, — Саске ставит баночку чуть выше разделочной доски, проехав стеклом по столешнице. — Возвращаю. Хината кивает, скользнув взглядом по засечке на его нижней губе: примирительный жест проигнорировал, мазь вернул обратно. Как интерпретировать, понятно не совсем. Стадия четвертая, игнорирующая. — Если есть, что сказать, берусь выслушать без посягательств со своей стороны, — рафинадные кубики отмирают на дне; Саске погружает ложку, растворяя осадочное как в кружке, так и в голове. — Нет, Саске, сказать мне нечего, — Учиха делает глоток, понимая, что касательно кофе — уже усваиваемо, касательно же Хинаты — все так же неудобоваримо. Стадия пятая, которая принятие, но по факту — обоюдно проигрышный компромисс. — В таком случае, давай забудем. Плодить проблемы — последнее, чего бы мне хотелось, — у Саске личные переживания в голове уже не умещаются, хоть ногой утрамбовывай и в алфавитном порядке расставляй. — Уже, Саске-сан, — интонационная точка, что запечатывает произошедшее, фасует по частям и сжигает на полигоне. Учиха злится, хотя казалось бы. Дай ей волю, она и его имя забудет. Сроки посева хризантем запомнит, а его из памяти сотрет за ненадобностью. Поцеловал впервые? Для него — странное послевкусие на недели вперед, для нее — плоская обыденность не ярче утреннего чая на веранде. Саске смотрит вдумчиво: где она сейчас? Хината опустошает корзину фрукто-овощей, измельчая до кубиков; она вскрывает лаковые сферы, вырезает сердцевину и сжимает мякоть до вмятин на боковинах. Запахи смешиваются, спорят и гасят один другой. Она не здесь. Саске подходит ближе; между их плечами — пятисантиметровый зазор, куда забивается дневной свет, неисчерпанность ссоры и холодная отстраненность. Спроси его, в какой цвет его будни выкрашены, — ответит, что в хинатовский, наверное. Такой ведь существует? Тот хинатовский, который между индиговым синим и застойным фиолетовым; тот, что угнетает психику и утомляет своими производными. Прополоскать бы нутро, да вот не отмывается уже, а лишь въедается разводами на уровне молекулярном. Саске дышит в интервалах между ударами ножа о доску. Он подталкивает апельсин, придавая импульс: тот перекатывается солнечным диском по столешнице с востока на запад. Хината послушно принимает его у бортика доски, проходя ножом от верхушки до основания. Она точно не здесь. Учиха продолжает следить: она вспорола помембранно, высекла дольками и утонула где-то мысленно. Вот только к какому берегу ее прибило и где искать следует? Саске прикатывает ей плод за плодом, ожидая пробуждения: яблоки в соломку, томаты в полумесяцы, зелень в мелкую труху. На последней из луковиц он останавливается, пересиливая желание встряхнуть Хинату за плечи: все съедобное превратилось в трафаретную нарезку — дальше только пакеты с молоком и чай в жестяных банках. Учиха тянется к вазе с конфетами и подсекает ярко-желтую: та трепещет золотой рыбкой в его ладони, бликуя оберткой. Он гоняет фольгированный шарик ладонью — вперед-назад, с бока на бок — и выжидает момент, когда нож замрет в верхней точке. После — бросает ей под лезвие, выжидая. Саске ненавидит сладкое, а она? Хината спотыкается, смаргивая оцепенение. Осматривает наживку вопрошающе, словно впервые, и глотает ладонями. — Не спи, Хината. "... а то загрызут", — довершает она мысленно. Саске кажется, что сегодня она не такая втройне. Это "кажется" в теории перетекает в полукасание на практике: Учиха дотрагивается до ее предплечья, скользнув вниз по выутюженному рукаву. Хината отшатывается, прошпиленная его чакрой и ощетинившаяся своей. Саске отходит на шаг, озадаченный: если и отторгала раньше, то не настолько открыто. Такое бывает, что равнодушие перезревает в отвращение? — Прости, — Хината откладывает нож лезвием к раковине и отворачивается спиной. — Задумалась о своем. Капли бьются о дно мойки и дырявят мозг: в этом доме все способно вывести на агрессию, и Хината к раздражителям тоже примкнула. — Я ведь говорил, если есть претензии, предъявляй сейчас, — Учиха прячет руку в карман вроде как отвлеченно, но вместе с тем оскорбленно. — Нет, Саске, ты здесь ни при чем. Учиха всегда нипричемный к ее жизни: казалось бы, наслаждайся безнаказанностью, но облегчение почему-то не приходит. Хината разворачивает обертку и прокусывает карамельный корпус: брызнувшая приторность корежит мысли. Она ввинчивается взглядом в плакат над холодильником: висит ассиметрично — следует приподнять угол, нижний слева. А еще следует написать ответное письмо Ханаби с просьбой дать отцу вежливый отказ. — Саске... — Что, уже вернулась? Хината устало кивает: карамель разъела язык и стянула сознание. Она тянется к его кружке и приходит в себя вместе с кофейной горечью. Учиха меняет тон на вопросительный: надо же, сладкое тоже не любит. — Могла бы вежливо попросить, — говорит, отнимая чашку. На глянцевой пройме — помадные контуры ее губ. Он читает тезисно по взгляду и позам: слова втерлись в фартук, закупорились в ее волосах и застыли в канифоли пуговиц — она хочет сказать ему что-то, но молча ведь не получится. — Мой отец, — Саске замирает кружкой на уровне подбородка. — Он приглашает разделить с ним завтрашний ужин. Рябь на воде складывается в дрожащее отражение Хьюга Хиаши: Хината уходит на дно именно этого водоема и, возможно, шлет сигналы бедствия — Саске ее слышит отчетливо, хоть уши зажимай. Только вот как помочь утопающему, будучи на дне? Только если падение смягчить, подставив свое тело. Саске отводит глаза: она заметила уже, что плакат над холодильником провисает влево? — Интересно, — вскрывшееся обстоятельство встает блокатором поперек горла. Учиха отвечает односложно. Отпивает из кружки, накрывая ее губы своими опосредованно, словно припадает к ней сквозь отпечаток губ на керамике. У них всегда все косвенно — в этот раз косвенно клубнично, потому что отдушка у помад зачастую фруктовая. — Могла бы сразу сказать, что завтра мне следует быть при параде. Оказалось, что грызет ее не ужас той ночи с насильственной близостью, нет; обгладывает ее предстоящий визит в храм блаженных, откуда ее изгнали с позором. Саске обидно, но по крайней мере понятно. А еще ему интересно, почему червоточина их натянутых бесед вскрывается лишь на этапе заключительном? Может, им начать говорить с конца? Слишком много потерь несешь, пока подбираешься к истине — необходимо срезать пути, а не идти окольными. — Обещаю быть готовым к пяти. Заодно проверим, передалась ли твоя неприязнь ко мне по наследству, — желчь рвется наружу, брызнув на стол, кафель и застрявшие в воздухе мысли. — Или же это приобретенное. Хината стоит спиной, напрягаясь телом: как Саске может поглощать, не отдавая? Либо бездонный, либо лишенный совести. Она припадает боком к выступающей столешнице, борясь с ознобом: возможно ли быть вхожей в клан Хьюга под родовым гербом Учиха? Учиховское знамя рдеет над ней победоносно, словно издеваясь. Саске ставит кружку на дно мойки, кинув сожалеющий взгляд на гору нарезанного, и думает, что смена обстановки ему просто необходима. Пока сидит тут, увязает в ней и опустошает сильнее: он ведь обилен только внешне, внутри же полый абсолютно. — Саске, — голос Хинаты тормозит его у двери, поддевает футболку и льнет с изнаночной стороны. — Да? — не оборачиваясь, но превращаясь в слух. — Пожалуйста, — вонзается копьем со спины и пробивается наружу между пятым и шестым ребром, потому что насквозь. — Что "пожалуйста"? — он не понимает, но догадывается. — Просто. Пожалуйста. Ее интонацией можно приколачивать к стенам, он уверен. — Не волнуйся, Хината. Устраивать спектакли в хьюговской обители не планирую, — Саске сжимает ладонь до белесых костяшек. — Аудитория не предрасполагает, к сожалению. Он тянет покосившийся плакат за нижний угол, задержавшись у выхода, и выравнивает параллельно шву меж обоев. Думает, что Хинате эта кривизна тоже мозг подтачивала. Теперь должно быть легче: если не ему и не ей, то плакату уж точно.