Зона нейтралитета

Сознание Саске — без намека на концентрацию. Трехмерность картинки ужимается до одноэтажной плоскости: он не клаустрофоб, но дефицит пространства ощущается крайне остро. — Твою мать. Учиха проливает саке, теряя восприятие форм и объемов: стакан стомиллилитровый, а он льет, словно в бездонное, выходя за бортовые ограничители. Промилле разгоняются по сосудам чужеродными антителами, а духота в голове срезает широту взгляда: Саске лишается перспективы — как пространственной, так и жизненной. Саске не пьет — он запивает. Запивает нечто надрывно ревущее и практически осязаемое. Причин для ухода вразнос две, как минимум. — Чего тебе? — кошачья тень растекается в углу, отпечатываясь на подкорках черной проплешиной. Учиха перекатывает мысль, что назойливее всех остальных, и пытается выровнять опрокинутое в голове. Пролитое саке застывает липкой пленкой на пальцах; Саске соскабливает дискомфорт стирающим движением ладони о брюки. Факт первый: Хината не ночует дома второй день подряд. Факт второй: он абсолютно не знает, чем кормить этого четвероногого. В холодильнике лишь мандарины, на которые у нее аллергия, и виноград, который не переносит он. — Свали отсюда, животное, — швыряет кухонное полотенце, целясь чуть выше головы и галочной кромки ушей: Саске говорит ультиматумами. Безымянный кот распадается на частицы, исчезая за поворотом и сверкая хищным оскалом. Факт третий: его презирает все живое в этом доме. Учиха откидывается на спинку стула, бросая вес на задние планки и балансируя в воздухе: что он имеет в сухом остатке? 1) Отсутствующая Хьюга 2) Сбежавший кот 3) Сгоревшая лампочка с окислившимся патроном Саске ставит жирные плюсы напротив каждого пункта, мечтая уйти в минус. Минус ярость за наплевательское отношение к его существованию, минус страх за утрату контроля над всей жизнью в целом — они бы могли выйти в ноль при желании. Могли бы, но он не живет в условных наклонениях. Саске силен в арифметике, но абсолютно бездарен во внутреннем самоконтроле. Хината же гениальна в выдержке, но вычитать из жизни не умеет абсолютно: это он знает по бессрочности первой любви и неистребляемости привычек. В итоге — не тождественное равенство, а кривая формула без области определения. Мнимая конкретика возникает лишь в момент непосредственного контакта: он не чувствует ее духовно, но, оказывается, может явственно ощущать физически. Главное — соприкасаться большей поверхностью кожи, сокращать расстояние до минусовых значений, проникать глубже и прочнее. Выполнишь условия — вычленишь истину хотя бы частично: в остаточном тепле ответных прикосновений и противодействии ее тела. Примитивно? Возможно. Зато с максимальной отдачей. Саске выныривает из воспаленной утробы параллельно со скрежетом половиц в проходной. Он обхватывает бутылку, сдавливая трахейную горловину, и охлаждает мысли влажным конденсатом, что стылыми каплями на стекле и ментолом по нервам. Выпаренное бешенство продолжает оседать известью на языке; Саске делает глоток, салютируя уже родному сгустку раздражения. Ее присутствие ощущается все ближе: оно перетекает звуками по полу и запахами по стенам. Учиха фокусирует взгляд на нелепой салфетнице в центре стола: кухонная патология. Уродливо настолько, что даже трезвит. Саске знает, что сейчас он встанет, замерев в поисках точки равновесия. Возможно, подденет ногой стул, а после — крепко приложится бедром об угол столешницы, выругавшись сквозь зубы. Наверное, тело даже занесет чуть влево, а мысли прилипнут к отзвукам ее шагов. С сорокапроцентной вероятностью он споткнется о выступающий порог и принудительно снизит скорость. Сделает судорожный вдох перед тем, как шагнуть за нулевой меридиан и выйти за пределы кухни. Чего он не знает — так это то, что будет делать, когда поймает Хинату на развилке коридоров. Мало представляет, как выстроит движения, когда перекроет фонтанирующие мысли, стабилизирует взгляд, чтобы потом: — Где была? В реальности все гораздо проще — в лобовую, без попыток увернуться и избежать удара. Саске понимает, что брошенная реплика явно не из синонимичных к "здравствуй, милая, рад тебя видеть". Она из разряда претензионных. — Сколько ты выпил? — Я задал вопрос первым, в очередь, Хьюга. Хината вглядывается в темноту, вырывая силуэт равными долями. Глаз его не видит, но алкоголь чувствует: в нем сейчас — забродившие мысли, выпитые градусы и спрессованная агрессия. — Саске, давай продолжим утром, — Хината шумно выдыхает. — Сейчас не самое подходящее время и место, — она вскидывает голову вертикально вверх, замирая взглядом на его переносице. Глаза привыкают к темноте, и его образ проявляется чернилами во взмокшем полумраке. Почему так душно? На улице глубокая зима. Она сигнализирует о преждевременном окончании судебных прений. Проходя мимо и задевая плечом, надеется, что все обойдется разрезом лишь поверхностным: она согласна и на немой упрек, и на холодное презрение — обойтись бы без полостного вскрытия. Но Саске редко когда согласовывает — он вываливает постфактум и действует ва-банк. Хината движется по прямой — он дублирует; она сворачивает в ванную — он зеркалит и удваивает. Хьюга чувствует его каждым позвонком, ощущает каждой мышцей: если трезвый Саске провоцирует, то пьяный — уже всецело дирижирует, натягивая нервы и выжимая необходимое. — Что, Хината, в доме тесновато стало? Она подставляет руки под пульсирующий кран. — Я бы сказала прямо противоположное. Вода бьет по пальцам; Хината усиливает напор, пробуждая рецепторы и закупоренные тенкецу. — И все же мой вопрос был наглым образом проигнорирован. Где пропадала? — Искала дорогу домой, — попытка закрыться по всем фронтам. — Дефектное теперь не только зрение, но и память? Саске опирается о край раковины и придавливает ее бедром: Хината вжимается в стойку, прибитая его телом. Она мечется взглядом от костяшек на его пальцах до нелепой мыльницы в углу и обратно. Ее знатно лихорадит. — Саске, — Хината балансирует мыслями где-то между Саске и зубными щетками в стакане, — что случилось и как это связано со мной? Она не знает, просто предполагает. Предполагает, что случилось нечто, сравнимое по масштабам с разгромом Вселенной, ведь Учиха Саске заметил ее отсутствие. Возможно, потухло Солнце, схлопнулись измерения и искривилось пространство — она настолько рассеяна, что пропустила конец света? — Просто хочу знать, где была моя жена. Где, когда и с кем, — они поднимают глаза одновременно, отражаясь в зеркале напротив. — Или под кем? Ей хочется провалиться в суточное беспамятство, да только он тащит ее обратно в кафельную реальность. Ванная комната — последнее место, где хотелось бы устраивать пьяные встречи. Все "встречное" — это в принципе не про них; про них — это, скорее, "взаимнообратное". — Саске, я не спала практически двое суток... — Обрисуешь в интимных подробностях? Учиха продолжает вдавливать ее в холодную керамику, выжимая до чистого концентрата ощущений, вкусов и запахов. В пропитом сознании вспыхивают фрагментами части ее тела, вертикали межплиточных швов и их взгляды, что идут взахлест. — Мне предоставлять отчеты о своем передвижении? — Хината пытается сменить позу, превозмогая тянущую боль в пояснице. — Ты себя подобным не утруждаешь. — Где. Была. — Саске налегает сильнее: парапет раковины врезается лезвием в область ниже ее живота. Он подается вперед грудью, сплетаясь с ней всем корпусом. Хината выставляет руку вперед в поисках опоры и упирается в зеркало — влага проступает белесой дымкой под ее ладонью. Опасно близко: он прощупывается весь, вплоть до потайных швов на одежде и неестественно объемных мыслей. Дача ложных показаний и уход от ответа становятся для нее делом принципа. Почему именно сегодня? Почему не завтра во второй половине дня, не в начале следующей недели или во второй фазе лунного цикла? Она согласна на перенос мероприятия: только не сейчас и не в ванной. — Похоже, разговор исчерпал себя, Саске, — Хината делает отчаянный рывок. — Ты не в себе. — В том ли ты положении, чтобы ставить диагнозы? — Саске отшатывается, вытолкнутый не столько телом, сколько разностью их потенциалов. В груди что-то бьется и мечется, прижимая сердечную мышцу к внутренним стенкам. — Нарываешься, Хьюга. — А ты забываешься, — она смотрит стерильным взглядом, отражая пьяное безумие. Саске скалится, продолжая держаться за край раковины: подпереть бы еще скатывающееся сознание, да вот нечем. — Ну же, продолжай, — сжимает пальцы, царапнув по мокрой керамике, — я весь в твоем распоряжении. Устроим ночь откровений, раз в постель мне тебя не затащить. — Закончим на сегодня. — Говори, Хьюга, — чуть ли не на рык. — С тобой ни выпить, ни переспать — удовлетвори хотя бы вербально. — Ты пьян. — Да с хера ли?! Отвращение ко всему хьюговскому — одно из побочных интоксикации? Она понятия не имеет, сколько он выпил или чем злоупотребил, — не ее специализация. Хинате противен тот факт, что пересекает черту он, а страдает она. Тащит за собой в учиховское никуда, безвыходное до припадочных истерик, и требует какой-то отдачи. Только вот она не балансировочный груз, чтобы выравнивать Саске и его душевную организацию. Данных обязательств в соглашении нет, и они вряд ли будут. — Саске, что случилось? — спрашивает, ведь что-то действительно случилось. Ей не нужно подробностей, достаточно четкого обоснования. — Случилась ты, — его голос бьет до вмятин. — Ты, с заебавшим меня лицемерием, косыми взглядами, пустым отмалчиванием. Саске заземляет морально, выкручивает до хруста в конечностях и стона во внутренностях. — Скажи, что терпеть меня не можешь, — ему хочется выжать ее до пустот на теле, — что жалеешь о связи с отъявленным мудачьем, грезишь о моей смерти, нарутовской фамилии и... — Саске спотыкается на кривой последовательности, вылетая из колеи. — Черт... Учиха оглушен эхом в голове: слова застревают на полпути и рвут изнутри за неимением выхода. Хината хотела бы обжаловать все высказанное, только вот они не в суде. Их отношения, по сути своей, вообще из разряда беспрецедентных. — Кажется, ты все сказал за меня, — она не знает, как принимать непринимаемое. Непринимаемое смотрит на нее сейчас — дезориентированный, словно вырытый из ниоткуда — и, кажется, ждет в ответ что-то более определенное. Как выдать конкретику в рамках номинально нейтральных отношений, она не представляет. — Блять, Хината, как же ты душишь, — он наполняет образовавшуюся паузу и запускает руку в волосы. — Просто невыносимо. Саске предполагал, что все это временно — временная расплывчатость, временная подвешенность состояния, — но вышло так, что временное стало устойчивее постоянного. — Саске, я играю исключительно по твоим правилам. — Нахер такие игры. Безъякорность будней ведет к заторможенности всей жизни: Саске не знает, за что цепляться, чтобы выкарабкаться. За нее? Сорвется и навернется сильнее. — Любишь меня? — он делает шаг к ней; она делает два от него. Отказывается добровольно? Значит, вытянет насильно, возможно, повредив при изъятии. — Нет. Учиха прекрасно знал, и потому не удивлен: попытка в провокацию. — Ненавидишь? — Здесь будет уместно другое. Удивлен чуть больше: полученное явно превышает односложность предполагаемых "да/нет" — Послушай, Саске, тебе нужно отоспаться. Ты... — Я в полном адеквате, Хината! Она видит, как горят слова: перекрыть бы кислород, чтобы сбить пламя в пороховнице, разорвет ведь ударной силой. Хината не знает, какой смысл он вкладывал в понятие слова "адекватность" — проблема, видимо, в двоякости трактовки. Адекватность, это когда он вдруг срывается с места и тянет за шлейки на платье? Адекватность, это когда наваливается всем телом, пригвождая смесителю в душевой, и вынуждает раскрыть рот на выдохе? Когда вторгается в нее, накрывая губы своими, и упирается в сомкнутую линию зубов? Адекватность — она что, принудительна, болезненна и физически ощутима? Если да — то, безусловно, он полностью адекватен. Адекватен он и абсолютно невменяема она. Невменяема в своем стремлении оттолкнуть и вырваться, зажмуриться до рези в глазах и издать утробный стон прямо ему в губы. Безумна в желании уступить и припасть в ответ, чтобы после — сомкнуть зубы, словно выгрызая личные метры. Ценность жизни определяется степенями свободы, чего она лишается все чаще, — паршивое обстоятельство, если честно. Саске рычит в ответ, выпуская из душной клетки. Его кровь стекает по губам обоих. Хината не хочет предполагать, что скрывалось за яростной погоней губ, похоть ли или триумфальное возмездие. Плевать, неважно. Единственное, что имеет вес, — откатить Саске к исходному состоянию. Потому что лучше получать словами, нежели его телом. Она тянется к вентилю за спиной, выкручивая тот до упора. Это воспеваемая учиховская горечь или человеческая кровь так противна на вкус? Хочется перебить прогорклость во рту мятной жвачкой. Душ, прибитый к стене над головами, извергается холодным потоком. Хината припадает спиной к кафельной стене, отрезанная от Саске стеной воды, и пытается собрать мысли в нечто обособленное. — Приди в себя, Учиха Саске. Холодный душ словно разгон облаков на грозовом небе. Она не кричит, просто цедит сквозь зубы: остаточный шок запекся кровью на ее губах и сковал связки. Саске молчит, пригвожденный взглядом к решеточному сливу у ног, и касается груди подбородком: голова тяжела настолько, что не удержать. Воспаленное помешательство стекает слоями и теряется в водостоках. Не теряется лишь реальность ледяного душа, вспоротой губы и укора в ее глазах. — Мне... нужно было кое в чем убедиться. Хината его не слышит: возможно, виной тому шум воды, возможно, напрочь сбитое дыхание. Всколыхнувшийся адреналин выедает последнее, сил едва хватает на удержание себя в вертикальном положении. У нее в голове — постураганный разгром с выжженными рефлексами, вывернутыми наизнанку эмоциями и мыслями о том, что следует сменить гель для душа на лавандовый. Говорят, успокаивает. Может, выкрасить в лавандовый стены, потолок и волосы? Принимать как наружно, так и внутренне? Переехать жить на лавандовое поле, выставив дом на продажу? А, впрочем, есть ли смысл? Бесполезно вращать их жизнь под разными углами: что в анфас, что в профиль — все одно, одно кричащее "за что" и "почему". — Я так заебался, Хината, — Саске пересекает завесу воды, разрезая плечами. — Веришь? — он прижимается лбом к холодному кафелю, целясь чуть правее ее затылка. Он вновь припадает к ней телом, заполняя собой все пространство — без швов и просветов. Хината хочет поднять руки в защитной позе, но те словно привязаны к телу. Есть ли смысл бороться с симптоматикой без возможности установить причину? Учиха провисает где-то между сегодня и вчера, пытаясь разомкнуть склеенные мысли. Протертые воспоминания прижаты вплотную — в голове тесно без зазоров. — Верю, потому что я устала не меньше. Хьюга не сопротивляется: не потому что не хочет, а потому что не надо. Саске опустошается и без внешнего вмешательства; психическая обезвоженность перетекает в физическую усталость. — Сегодня ровно семь лет, представляешь? — Учиха зарылся бы в стену сильнее, да вот облицовочная плитка толкает обратно. — Семь лет со дня его смерти. Кровь срывается с нижней губы и капает ей на щеки; она поднимает глаза на Саске, натыкаясь на поплавок шейной подвески. — Твоего... — имя застревает в основании стянутой трахеи; она хочет прикусить язык, чтобы до крови, как у него, — брата? Саске хочет кивнуть, но съезжает головой по влажной плитке — возможно, не по своей воле — и утыкается ей в плечо. — Да, Хината, моего брата, — он издает сухой смешок в излишне влажный воздух; царапает зубами ее шею, с трудом выговаривая слова. Учиха скользит рукой вниз по ее талии, цепляясь за подвздошные впадины и пытаясь удержать равновесие. Вода рикошетит от плеч, тугой спины и ключиц; тело нещадно прибивает к полу. Саске словно на просвет: она вдруг видит не только очертания его мышц под одеждой, но и выпирающий контур внутренних тревог. Он весь какой-то неправильно скроенный — как, спрашивается, выправлять дефекты, когда у нее ни памятки по эксплуатации, ни особой привязанности? Время замирает в напряжении, вбирая энергетику со всей округи. — Я дежурила в ночную все эти два дня, — Хината выруливает с бездорожья. — Помогала Сакуре в госпитале, — опирается локтем о выступ смесителя, не в силах удержать его вес самостоятельно. — В городе вспышка неизвестной болезни, не хватает рук и ресурсов. — Вот оно как. Учиха продолжает стоять, согнувшись; он перекладывает на нее тяжесть головы и тела, взбирается вверх по каскаду мыслей, срывается вниз и встает снова. Так бесконечно циклично. — Скажи, семь лет — это много или мало? — Хината не столько слышит, сколько чувствует: его слова проникают сквозь прорези на шее и устремляются вверх по позвонкам. — Видимо, для тебя недостаточно, Саске, — душ ледяной, а ей душно до пробок в легких: видимо, дело в том, что все еще кипит он. Хината тянет рукав платья вниз, опуская по пальцы, и касается нижней границы его губ. Стирает кровь, но глаз его не видит, что к лучшему. Блеклый красный ползет вверх по манжету: теперь кровь Саске не только во рту, но и на одежде. Хината все поняла и теперь ей значительно легче: все причинно-следственное срослось, наконец, идеальной мозаикой. Просто умер его брат, а смириться не может; просто растратил все свое кармическое на отмщение, а дозаполниться уже не силах. Просто выпил больше положенного, а она попала под волну, затянутая обратным потоком. Хината знает, что ко всему происходящему она причастна лишь косвенно, и это дает возможность выдохнуть с облегчением. Просто она — не в том месте и не в то время. — Пьющий муж — горе в семье, а, Хината? — Саске приподнимает голову, касаясь ее висков своими. — Скорее, причина переохлаждения, — Хьюга мягко давит на плечи, отстраняясь лицом от него и спиной от кафельной стены. — Я принесу полотенца, Саске-сан. Учиха отходит, дестабилизированный. Волосы липнут к лицу, одежда льнет к телу, а глаза хватаются за нее, прощупывая костяк ее ребер: она, кажется, похудела. Либо за сегодняшний день, либо за весь период их совместной жизни. Виной тому опять он? Хината направляется к выходу, скручивая платье тугим жгутом и выжимая лишнюю влагу. Скидывает мокрую обувь и берет в руки. Она знает, почему они редко говорят: слишком сложно вливаться в русло бесед, когда повсюду скрытые пустоты и воспаленные абсцессы. Вскроют ненароком — захлестнет токсинами невысказанного и болезненно пережитого. У них этого "болезненно пережитого" слишком много даже на двоих. — Хината, — его голос настигает у порога. Она кидает на Саске вопрошающий взгляд. — Предупреждай о своем отсутствии по возможности. — Зачем? Саске делает подсчеты, но все слетает вновь и вновь: алкоголь не выветрился, а он еще не выбрался на поверхность. — Этот кот, — Саске делает кивок в сторону воображаемого кота. — Он, кажется, тебя ждал. Хината бросает вымученное "хорошо", думая о том, что ее, кажется, ждал не только лишь кот. Саске сползает на пол, отдаваясь гравитации, и думает, что вносить правки в конвенцию отношений будет непросто.