Поменяться местами

      Коркут уже долгое время сидел в углу темницы, грустно поглядывая на тусклый коридор подземелья, видневшийся сквозь решётку. Руки, однажды грубо скрученные стражниками, ныли. От грязи и пыли хотелось чихать, а от холода тряслась челюсть. Но это всё огорчало евнуха не так сильно, как чувство полного разочарования. Разочарования в человеке, который стал для него эталоном и даже кумиром. Юноше думалось, что его господин вобрал в себя все самые лучшие качества, которыми только мог обладать человек: мудрость, доброту, остроумие, отзывчивость, а главное — справедливость. Жаль, что это всё — лишь глупый и наивный самообман. Идеал рухнул, и вместе с ним у Коркута пропала вера во всё хорошее.       Любой другой на его месте, пожалуй, уже давно начал бы кричать во всё горло о связи великого визиря и любимой наложницы падишаха, однако юноша посчитал сей поступок ниже своего достоинства. Нет, на подлость и жестокость нельзя было отвечать тем же. И, если Сулейман всё же решится на грех и казнит безвинного служителя гарема, то бог обязательно накажет пашу за это. И если не при жизни, то уж точно после неё — на великом небесном суде.       Евнух утешал себя этими мыслями, но умирать всё равно не хотелось. Он был так молод, он готов был жить ещё долго и счастливо. Но не срослось.       Ему надоело трястись от страха, надоело глядеть на грязные стены подземелья, надоело проглатывать дрянной запах сырости, и потому он решил поспать — увидеть свой самый последний сон, в последний раз переместиться в загадочное царство Морфея.       И только он успел прикрыть глаза, как к ржавой решётке темницы подбежали стражники. Это были те же люди, которые привели Коркута сюда несколько часов назад. Отворив дверцу, один из них достал из-за пояса толстую верёвку и, вновь заведя руки евнуха за спину, покрепче их связал. А другой повязал несчастному пленнику глаза широкой атласной лентой.       «Теперь уже точно конец», — уверенно помыслил Коркут, которого тут же повели куда-то в неизвестном направлении.       Он был уверен в том, что сейчас вместе со своими конвоирами направляется на задний двор — на маленькую площадку, где обычно свершались казни. Но евнух ошибся: совершенно неожиданно его усадили в карету и, видимо, отправили куда-то из Топкапы.       «В лес или к Босфору, — продолжал размышлять он, — Паша посчитал, что я не достоин погибнуть в самом величественном дворце этого мира».       Юноше было обидно и горько, а его любовь к жизни, бережно хранимая в сердце, усиливалась с каждым мгновением. Однако, несмотря на это, Коркут старался сохранить спокойствие и благоразумие. За мучительные часы пребывания в темнице он смирился с тем, что жить ему осталось совсем недолго. И не стоило ему унижаться перед неминуемой гибелью, не стоило молить о пощаде или трястись от страха, ибо человеку никогда нельзя утрачивать чувство собственного достоинства, и тем более — перед смертью.       Напряжённая поездка в карете выдалась недолгой — прошло менее получаса с отъезда из Топкапы, как повозка причалила к месту назначения. Коркута вывели оттуда, как и прежде придерживая за крепко связанные руки. Вели от силы пару минут, пока, наконец, не остановили и не заставили его опуститься на колени.       Позволив евнуху отдышаться, стражники преклонили его туловище, уложив на огромный холодный камень.       «Казнь через отсечение головы, — огорчённо констатировал Коркут, — Более некрасивой смерти ещё не придумали».       — Твоё последнее слово? — сверху послышался грозный голос.       Юноша задумался: «Быть может, не отвечать?»       Но после коротких размышлений он всё же решился начать говорить. Свои слова он хотел адресовать Сулейману, хотя и не знал, присутствует ли на этой ужасной казни её зачинщик.       Набрав в лёгкие побольше воздуха, евнух промолвил:       — Перед смертью своей попрошу у бога лишь одного: пусть настанут такие времена, когда люди смогут любить друг друга, не боясь никого, ни от кого не скрывая своих тёплых чувств.       И, как бы ни старался Коркут держаться мужественно, голос его всё равно дрогнул, а на глаза выступили слёзы. Как хорошо, что они не были видны за лентой. Хоть какую-то пользу принесла эта чёртова тряпка, которая не давала юноше насмотреться на мир перед тем, как он навсегда его покинет.       Но внезапно лента куда-то делась, а по верёвке на руках аккуратно полоснули ножом, и она, как и повязка, смиренно упала на землю. И Коркут стал совершенно свободным.       — Можешь вставать, — раздался тот самый голос, недавно просивший евнуха произнести прощальную речь.       Служитель гарема нерешительно поднялся и, беспорядочно моргая глазами, ещё не привыкшими к дневному свету, устремил свой взгляд к источнику звука.       — Кто ты? Палач? Неужели решил пощадить меня? — изумлённо поинтересовался он, как вдруг почувствовал чью-то руку на своём плече.       — Нет, это не палач. Это мой дорогой друг Насух эфенди, о котором я так много тебе рассказывал.       Коркут обернулся. Каково же было его удивление, когда перед собой он увидел улыбающегося Сулеймана, глядящего на него с добротой и умилением.       — Паша? — евнух не до конца осознавал, что же сейчас происходит, однако чувство неминуемо приближающейся смерти совершенно его покинуло, — Вы меня… помиловали?       Визирь усмехнулся:       — Помиловал? Признаться, я и не собирался тебя убивать.       «Не собирался. Значит, поверил? Но зачем же тогда всё это?!» — юноша раскраснелся от волнения, а Сулейман, прочитавший все эти вопросы в глазах своего слуги, тут же решил объясниться:       — Ты хороший, Коркут. Я всегда это знал, но всё же для успокоения души должен был устроить тебе проверку. Я хотел узнать, как ты поступишь: захочешь ли выдать меня, узнав о своей казни, захочешь ли увести меня в могилу вместе с собой? И твои последние слова были для меня важны, ибо тогда, когда надежды нет, человек теряет и себя, и свои принципы, и всю свою человечность, желая отомстить и напоследок расквитаться со своими врагами.       Евнух жалобно всхлипнул. Жизнь не впервой испытывает его на прочность, однако эта проверка стала для него одной из наиболее жестоких и беспощадных. Но мог ли паша поступить иначе? Кажется, нет… А, значит, не нужно было затаивать на него обиду. Он великий человек, и он должен любыми средствами защищать себя и тех, кто ему по-настоящему дорог.       В тот миг, когда, казалось, весь ужас прошёл, все чувства и эмоции, накопившиеся у Коркута в груди, словно взорвались, и из глаз его вновь ручьём полились солёные слёзы. Он опустился на тот самый камень, на котором чуть «не потерял свою голову», и стыдливо накрыл лицо руками.       — Простите, господин, за эту слабость, — невнятно лепетал он, — Я пережил такое…       Однако ни Сулейман, ни Матракчи, плач евнуха и не думали считать слабостью. Нет ничего постыдного в том, что человек, пережив огромное потрясение, дал волю своим эмоциям. Более того, они и сами чуть не пустили слезу, услышав «предсмертные» слова Коркута. Ибо он, став жертвой чужой запретной любви, пожелал лишь одного: чтобы для любви больше не стало ни преград, ни запретов. Это и есть самая настоящая сила, которая затмевала собой все возможные слабости.       — Если твоё разочарование во мне столь велико, ты вправе отречься от меня, Коркут. В праве отказаться от службы мне, — виновато промолвил Сулейман, отведя взгляд от опечаленного евнуха куда-то в сторону, — Ты не выдашь меня, теперь я знаю. Но, если после произошедшего я стал тебе неприятен: ты лишь скажи, и я отпущу тебя и более никогда не трону.       В прошлой жизни, играя судьбами людей, султан Сулейман получал лишь удовлетворение и славную порцию веселья. Теперь же по какой-то неведомой причине его потревожили терзания совести, и он посчитал, что будет правильным не порабощать евнуха, а предоставить ему выбор: идти с ним или без него.       Но тот лишь умилился предложению своего господина:       — Как же я брошу вас, паша? — в очередной раз протерев влажные глаза, он поднял взгляд на визиря и широко улыбнулся, — Тем более сейчас: когда я убедился в том, что вы влюблены и нуждаетесь в помощи.       Коркут ответил, не раздумывая, и ответ его исходил из самого сердца. Уловив в словах евнуха неподдельную искренность, Сулейман потянулся к его правой руке и пожал её. Также поступил и Насух эфенди. Теперь всех троих объединяла одна светлая тайна, теперь всем троим, возможно, придётся встать против самого султана. Но это ли не настоящая дружба: когда ради счастья одного все товарищи готовы пойти даже на самую рискованную авантюру?       Окончательно успокоившись, Коркут поднялся с камня и с любопытством посмотрел на белоснежное здание, возвышавшееся над его головой. По размеру оно сильно уступало дворцу Топкапы, однако по красоте и изяществу вполне могло тягаться с ним на равных. Евнух, будто околдованный, начал разглядывать большие окна величественного строения, его блестящий, словно водная гладь, купол и несколько толстых мраморных колонн, подкреплявших крышу широкой террасы.       — Нравится? — довольно спросил Сулейман, приметив приятное удивление на лице Коркута, — Это наш новый дом, ага. Уже совсем скоро мы будем тут жить.       Юноша был восхищён. Он мог предположить, что новое жилище великого визиря будет красивым и богатым, но совсем не догадывался о том, что настолько. Здесь и у визиря, и у евнуха, появится больше свободы, нежели в главном дворце империи, здесь дышать станет легче. И Коркут был несказанно этому рад.       А когда Сулейман позволил ему самостоятельно подобрать себе комнату, то юноша растаял окончательно. Улетучились из его головы воспоминания о былом потрясении. Вновь не осталось и капли сомнения в доброте и великодушии его любимого паши. Сулейман позволял себе быть жестоким лишь ради того, чтобы в конце концов возродить священную справедливость.

***

      Ибрагим шёл рядом с Хюррем, одной рукой прикрывая её глаза, а другой рукой придерживая её за плечи. В очередной раз он подготовил для неё сюрприз, пожелав сделать ей приятно. Ступая по земле, крепко ухватившись за Параглы, рыжеволосая всё не переставала расспрашивать, куда же он её ведёт, но он, как великий любитель тянуть интригу, лишь смеялся, ответ свой оставляя при себе.       И вот через несколько минут пара оказалось около дворцовой конюшни. Подведя фаворитку к одному из вольеров, султан убрал свою широкую ладонь с её глаз. Перед собой Хюррем увидела высокую светло-коричневую лошадь с белыми пятнами на боках. Животное посмотрело на девушку своими чёрными умными глазами и слегка наклонило голову, будто призывая себя погладить. И Хюррем не смогла отказать ей в этом — со всей нежностью она несколько раз провела ладонью по гладкой миловидной мордашке.       — Какая же ты красавица! — лаково проговорила рыжеволосая, после чего обернулась к Ибрагиму: — Чья она, повелитель?       Тот загадочно улыбнулся:       — Твоя.       Глаза Хюррем загорелись, и без слов она бросилась к Паргалы на шею. Как же она была ему благодарна! Этот подарок стал ей дороже всех побрякушек из бездушных камней и металлов, ибо лошадь — живое существо, которое могло дарить тебе своё тепло, и с которым ты мог делиться своей заботой и лаской.       Уткнувшись носом в шёлковый воротник Ибрагима, Хюррем вновь восхитилась силой его чувств. Он — глава государства, всё своё свободное время готов был посвящать ей, делая всё для того, чтобы превратить её жизнь в настоящую сказку. Объятия падишаха были её раем на земле, но жаль, что по этой же земле бродил и её собственный ад — Сулейман. Больше всего на свете ей хотелось облачиться в безразличие и, наконец, позабыть об этом человеке, но даже сейчас, обнимая Паргалы, она думала о нём — о проклятущем великом визире, так нагло засевшем в её несчастной голове.       — Как ты её назовёшь? — улыбчиво спросил Ибрагим, когда Хюррем вновь оторвалась от него и повернулась к своей лошади.       Но рыжеволосая лишь пожала плечами: этот вопрос заставил её серьёзно задуматься.       — Прежде чем давать ей имя, мне хотелось бы познакомиться с ней поближе — узнать её характер, её нравы. Мой повелитель ведь не будет против?       И как только Паргалы мог быть против столь мудрого решения его фаворитки? Она снова поразила его своей рассудительностью. Несмотря на столько дней и ночей, проведённых вдвоём, они всё ещё продолжали друг друга удивлять. И в этом не было ничего удивительного: чем личности многограннее, тем интереснее им вместе.       — Уже сейчас у тебя есть прекрасная возможность узнать характер своей лошадки, ибо мы отправляемся верхом.       Ибрагим понимал, что у его фаворитки нет никакого опыта в этом деле, и потому он слегка за неё волновался, но при этом был совершенно уверен: под его чутким руководством Хюррем быстро всему научится. Она всё и всегда схватывала на лету — так будет и сейчас.       — Мурад ага! — крикнул султан начальнику охраны, — Мой конь уже готов?       На это слуга дал утвердительный ответ, после чего, спустя самое короткое время, Ибрагим и его спутница отправились в свою приятную поездку.

***

      После продолжительного пребывания на Ипподроме в компании Матракчи, Коркут и Сулейман всё же вернулись в Топкапы. На улице уже начало темнеть, и в саду султанского дворца спешно начали разжигать многочисленные факелы.       Неспешно шагая по земляной тропинке, бывший падишах вёл своего жеребца в конюшню. Быстро передав своего скакуна конюхам, он уже собирался идти внутрь дворца, как в соседнем вольере приметил Хюррем, кормящую лошадь с рук.       — Здравствуй! — протяжно проговорил он, подкравшись к возлюбленной со спины, — Что это ты тут делаешь?       — А разве не видно? — огрызнулась рыжеволосая, не оборачиваясь к своему собеседнику.       Великий визирь усмехнулся:       — А я, может быть, специально задаю тебе глупые вопросы. Чтобы позлить. Мне нравится, как ты забавно морщишься в попытках выразить своё недовольство.       — Зли своих наложниц! — Хюррем фыркнула и оскалилась, — А от меня и моей лошади отстань.       — Моих наложниц? Ах, значит, ты узнала! И это тебя разгневало. Неужели ревнуешь? —Сулейман, тихо смеясь, шагнул ещё ближе к своей хасеки.       Та оторвалась от кормления лошади и подняла на пашу глаза.       — Ты вообще слышишь, что говоришь? Если бы ты не был лучшим другом государя, я бы прямо сейчас кинула тебе в лицо это сено! — рыжеволосая, держа в руке пучок сухой травы, провела им перед носом визиря, а затем демонстративно швырнула на землю.       — Значит, всё-таки ревнуешь, — Сулейман, не переставая улыбаться, продолжал настаивать на своём. Но затем он принял более серьёзный вид и, слегка нагнувшись к возлюбленной, пролепетал: — Ты ведь знаешь, что мне не нужен никакой гарем. Тебе известно об этом лучше всех остальных.       — Если бы он был тебе не нужен, ты бы не говорил повелителю о своём намерении им обзавестись, — рыжая скрестила руки на груди и недовольно уставилась на Сулеймана.       — Ибрагим сам предложил мне это! Да и вообще ты не знаешь всего, так что не обвиняй меня ни в чём понапрасну. В последнее время мне, безвинному, то и дело приходится перед тобой оправдываться.       Хюррем поджала губы и внимательно посмотрела на Сулеймана. Он был такой же властный, как Ибрагим, такой же величественный, такой же красноречивый, но более прямолинейный. Эти двое имели общие черты, но всё же оставались совершенно разными людьми. Однако по какой причине ей вновь вздумалось их сравнить? Она сама не знала ответа и вновь пристыдила себя за свои рассуждения.       — Почему ты молчишь, Хюррем? Неужели вновь не скажешь мне какую-нибудь грубость? — усмехнувшись, поинтересовался Сулейман.       Хюррем хихикнула.       — Ты тоже смешно морщишься, когда злишься…       — Неправда!       — Правда!       — Ладно, твоя взяла, — сдался бывший падишах, — Лучше скажи, откуда лошадь. Подарок Ибрагима?       — Верно, — рыжая кивнула, — Теперь это символ нашей любви.       Великий визирь недовольно закатил глаза. С каким же пафосом Хюррем произнесла эту фразу! Будто между ней и Паргалы и вправду есть какое-то чувство. От этой мысли паше непременно стало дурно.       — И как же ты назвала этот «символ любви»?       — Айла.       — Красиво. Но для «символа любви» такое имя совсем не подходит. Вот Страсть — совершенно другое дело!       Именно именем «Страсть» Хюррем назвала лошадь, однажды подаренную ей Сулейманом. Бывший падишах вспомнил тот день, и приятные воспоминания заставили его на какое-то время забыться. А рыжеволосая тем временем обдумывала слова своего собеседника.       — Какое же странное имя ты предложил! И кому только придёт в голову так глупо назвать животное?       «Тебе», — посмеялся про себя Сулейман, но сдержался от того, чтобы не проронить это вслух.       — Если бы ты испытывала к Ибрагиму хоть каплю страсти, то сейчас не говорила бы так.       — Ты самый язвительный человек во всём этом мире! — выпалила Хюррем, — Как хорошо, что ты уезжаешь из Топкапы, и мы станем видеться гораздо реже.       — Неужели ты не будешь навещать меня в моём дворце? — Сулейман вздохнул и с хитринкой посмотрел на возлюбленную.       — Ни за что и никогда! Ноги моей там не будет.       После этих слов бывшая хасеки, слегка приподняв края платья, быстро вышла из конюшни и направилась в сторону дворца. Но чем дальше она отходила от Сулеймана, тем шире становилась её улыбка. И почему только ей захотелось улыбаться? Ведь паша намеренно желал её разозлить! Но непослушные уголки губ сами, без дозволения, начали тянуться прямо к ушам.       Да и Сулейман этой весьма странной беседой остался доволен: слова Хюррем ни капли его не расстроили. Её язык мог говорить всё, что угодно, однако Сулейман слишком хорошо её знал, чтобы верить её речам. Уже давно он научился чувствовать то, что чувствовала она, уже давно он привык читать по её глазам и иногда даже слышать мысли, звучащие в её голове. Да и она в своей старой утраченной жизни умела без слов понимать своего повелителя. Ведь они были единым целым…       А сейчас бывший падишах уже придумал, как сделать так, чтобы его госпожа без всяких капризов и уговоров сама частенько наведывалась в его новый дворец. Этот план был гениален и прост: впрочем, как и все остальные идеи Сулеймана.