Его последние люди

Уилсон сжал его руку так крепко, что тянущая боль в ноге отошла на второй план. Уилсону не помогал морфин. Хаусу хотелось вытолкнуть свои лёгкие наружу, чтобы они не давили так сильно на сердце. Он размышлял об этой нелепости пару секунд, потом вспомнил, когда он в последний раз ощущал такое, и произнес вслух, просто чтобы не сидеть в тишине: — Кадди порвала со мной из-за этого. Уилсон с трудом приподнялся на подушках. — Из-за… Чего? — Она не хотела умирать в одиночестве. Никто не хочет умирать в одиночестве. Никто не хочет умирать. И всё-таки, все умирают. Одни. Он не удерживается: — А ты, Уилсон? Тебе помогает то, что я сижу здесь, сжимаю твою ладонь? Смотрю, как ты умираешь? А сам останусь жив. И один. Любой бы отравился ядом его голоса. Любой, но не Джеймс Уилсон, видящий Хауса насквозь и давно выработавший иммунитет. — Не можешь без этого, да? — Нет, не могу, — согласился Хаус. — Хочу напоследок тебя достать как следует. — Ха. — У меня есть на это право. В конце концов, я уже формально мертв. Уилсон тихо и с усилием рассмеялся: — И каковы же достоинства и недостатки твоего положения? — Я пропустил самую скучную часть — это преимущество. — Часть чего? — Смерти. — А, конечно. Похороны, — фыркнул он. — Да. Не будут же второй раз устраивать марафон скучных речей. Минуту они молчали. Уилсон прокашлялся и вдруг внимательно посмотрел на него. — Кадди было страшно, но она знала, что ты придёшь. Ты и пришел. Под кайфом. В самый последний момент — приполз, а не пришёл. Хорошо, думает Хаус, что от этих отношений остались одни развалины ее дома. Хорошо, что мы не вместе — сколько лишних страданий удалось избежать… — Да. Только кому от этого легче? — Не тебе. — А тебе легче, Уилсон? — Нет. Нет, не легче. Уилсон не сводил с него глаз, дыша прерывисто и тяжело. — Но если… Если бы тебя не было, стало бы невыносимо. Хаус отвёл взгляд. Всю жизнь он избегал лишних страданий, но страдал все равно, независимо от выбора, от поступков, от мыслей — потому что это записано у него в ДНК. И счастье, и страдание на самом деле объективны, он убедился в этом — к ним нельзя прийти, их нельзя ни достичь, ни получить — всякая погоня или попытка убежать — это бесцельный бег на месте. Хаус сидит в ногах Уилсона, чувствует отрезвляющую боль в ладони и хочет выкашлять лёгкие с сердцем — чтобы перестали так давить, до тошноты. Он желает только одного — уйти и напиться до бесчувствия. И не видеть Уилсона. Хаус говорит тихо-тихо: — А со мною всё — в точности до наоборот. Невыносимо сидеть с тобой. И уйти — не легче. Страдания записаны в ДНК, Хаус. Их не избежать сменой обстановки. У них с Уилсоном никогда не было общественного договора: «Я говорю тебе приятную ложь, а ты отвечаешь тем же». Их дружба горчит от правды, как хининовый привкус джин-тоника. Но ради горечи джин-тоник и пьют, так ведь? На одну мучительную секунду Хаус сомневается. Потом Уилсон отвечает тоже — тихо-тихо, и совсем без обиды: — Я знаю. В этом выдохе на грани шепота столько понимания и обнаженного доверия, что в пору бы в них задохнуться. Но Хаус вдруг вдыхает полной грудью — давление уменьшилось, будто сняли узкий железный обруч, что сжимал грудную клетку. Он крепко пожимает ладонь Уилсона и прикрывает глаза.

***

У Тринадцатой в гостиной фортепиано. Она сказала, что хотела научиться, но быстро сдалась, и теперь инструмент служит ей скорее полкой. Как вульгарно, думает Хаус. Мне нравится. Она еще может передвигаться. И даже одевается сама — с большим трудом, но все-таки. Падает каждый день все чаще, спотыкается о стулья, о ножки стола, сталкивается со стенами. Скоро даже воздух станет ей преградой. В ее рассудке ширится трещина, и иногда она забывает, чем занималась только что, и стоит в долгом, тягучем ступоре, и болезнь заставляет ее бесконтрольно корчиться и дергаться. Однажды она посмотрела на Хауса, и, должно быть, не узнала ни его, ни себя, и в панике оглядела дом, упала ничком в постель, желая сжаться калачиком, но ничего не вышло, и тогда она закричала, словно ей очень больно, ей и вправду, наверное, больнее некуда… Скоро моменты чистого разума будут на вес золота. Но пока обострения происходят лишь иногда. Хаус ходит к ней трижды в неделю — ходил бы и чаще, но Тринадцатая не очень-то хочет его видеть после того случая. А ему не хочется ей перечить. Уилсон бы оценил тактичность… Он играет Билла Эванса. Как поет мое сердце[1]. Сложный ритмический рисунок, в который ни он, ни Тринадцатая не вписываются — их сердца не поют такой радостью и простой, тихой любовью. Но Хаус играет, он хочет эту неуместность вместить покрепче, чтобы она, быть может, прижилась. От музыки Тринадцатая сидит чуть спокойней, или ему так кажется, он не хочет рассуждать, хочет верить. Ему паршиво от того, что он сознательно лишился даже способности рационализировать все, что видит. Отупел или просто сделался настолько безразличным ко всему?.. — Откуда столько радости? — предсказуемо спрашивает Тринадцатая. Хаус чувствует раздражение. — Хочешь «Лунную сонату»? Чтобы придать их унынию многозначительность. Тринадцатая криво усмехается. Выходит какая-то болезненная дрожащая гримаса. — Нет. Но Хаус переключается слишком быстро. Синева сумерек и ледяная скорбь. То, что им подходит. — Ты знаешь, Бетховен писал «Лунную сонату» в честь своей возлюбленной. Но она предпочла ему другого еще до того, как он закончил. И слышишь… Он стал играть presto agitato — третью часть, миновав преисполненную надежды allegretto. В конце — только учащенное мучением дыхание. Оно прерывается слишком резко… — Уныние первой части переросло в любовь во второй. А от любви — одни страдания. Тебе это не понаслышке известно. Он замолк, продолжая играть, с трудом успевая за стремительностью ритма. Эта симфония страданий тоже не про них — для нее нужна страсть, а не окаменелое, стылое ничто внутри. Что сегодня за день такой… — Хаус… Музыка обрывается на полуслове: крик, полный тревоги, повисает между ними последней сыгранной нотой. У Тринадцатой крупно дрожат руки, как от холода. — Что? Она обращает на него взгляд, с трудом удерживая зрительный контакт. Глаза у нее кошачьи, и лицо такое же — острое и гордое. Он всегда считал ее независимость чрезмерной. Даже кошки, гуляющие сами по себе, иногда всё-таки идут на компромисс. Хаус любил чрезмерность — за ней всегда скрыты большие тайны и большие травмы. Он был чрезмерно умен, Уилсон был чрезмерно заботлив, Кадди — чрезмерно сексуальна… — У вас глаза, как у него. Го…лубые, — ее трясет слишком сильно, и Хаус хватает ее за руки, удерживая. Но она продолжает вздрагивать. Это не хорея, а истерика. — Убей меня. Хаус бы вздрогнул и сам, если бы не готовил себя к ее просьбе каждый день. Показать ей, что я испуган — только взвалить на нее совершенно ненужный ей груз. — Что, прямо сейчас? У меня при себе только трость. — Не могу больше. — Видишь ли, если тебя задушить — это будет мучительно, и меня поймают. С другой стороны, если забить тростью, это будет очень сложно, глупо, ещё более мучительно, и… Меня поймают! — Довольно… острить, Хаус. Сделай это. — Ты перестала принимать антидепрессанты? — Они не помогают. Разумеется. — Ты дура. Ее бесконтрольно мечущийся взгляд снова обращён к нему. Она говорит медленно, старательно проговаривая все звуки, будто проталкивая слова сквозь невидимую преграду: — Дальше бу…дет только хуже. Чего мне ждать? Насла…на-сла-дить-ся ещё одним днём, проведенным в четырех стенах? Ждать момента, когда я даже не смогу вытирать себе зад? Я… — она глубоко и судорожно вздыхает и замолкает. Что еще ты хочешь мне сказать? — Сейчас ты сидишь довольно спокойно. — Лекарство. Пройдет полдня, и все вернется. Ты это и так знаешь, Хаус. Хаус уставился в пол. На нее невозможно смотреть, на последнего человека, который у него есть, и Хаусу тошно от слабости, ему хочется на нее наорать, все испортить — хотя куда больше? В некоторых случаях ничего уже нельзя испортить больше, и это второй в его жизни — хотя он-то всегда находил способы. Ему хочется умолять ее передумать: еще пару недель, неделю, хотя бы несколько дней. Но Тринадцатая — Реми Хэдли, истощенная и усталая, сжимающая его ладони до боли, говорит: — Ты мне обещал. Когда я захочу. Я, а не ты. Хаус кивает, прикрывая глаза. Вот что. И этого достаточно. — Да. Реми Хэдли порывисто прижимает к губам его раскрытую ладонь, и Хаус все-таки вздрагивает. Они смотрят друг на друга одно остановившееся мгновение, в которое во вселенной появились тысячи солнц, и на Земле родились миллионы детей, и за окном упали на асфальт и растаяли миллиарды снежинок, и город шумел, не переставая; но если и есть на свете самый одинокий и отчужденный остров посреди тысяч и тысяч тонн глубокой и мертвой воды, они оказались гораздо дальше и отчужденней от всего и всех, кто был за стенами комнаты. Больной и его убийца. Потом Хаус поднялся и вышел из квартиры, сел в машину и поехал в больницу на окраине Джерси. Ты украдешь две дозы морфина — себе и ей, — периферийная, невольная мысль, которая звучит почему-то голосом Уилсона. Не ты ли говорил, что лучше дерьмово жить, чем умереть? — Да, — говорит Хаус в пустоту. — Но отчужденность не бывает случайной.