tender sorrow

Посвящается Элоди — Дорогая, когда в холодных объятиях каменных скал сгущаются тучи над горизонтами, помни, что я разбилась бы насмерть, чтобы стать твоим зонтиком.

***

Кофе слегка горчит, отдавая солёным привкусом, который неумолимо приобретает абсолютно всё вблизи океана, начиная с еды и заканчивая даже кожей, если надоумить себя коснуться её шероховатой, тоже из-за соли, поверхности кончиком языка. Этот мотель, находящийся от дома ста дорог приблизительно в десяти милях, уже давно заброшен, однако терраса его не успела обветшать слишком сильно: в том числе не без участия Бодлеров, пару раз сюда наведывавшихся, чтобы навести некое подобие порядка. Зачем? По мнению Вайолет — чтобы хоть как-то уравновесить количество деструктивной силы в этом сумасшедшем мире. Может быть, даже бросить вызов самому времени, беспощадно стирающему с лица земли всё, что когда-то было дорого людям. Она сидит за круглым столиком, покрытым блестящими каплями утренней росы, и греет руки о термос, задумчиво покусывая внутреннюю сторону щеки. Отстранённый взгляд её устремлён на поверхность океана, у горизонта которого уже скопились тяжёлые свинцовые тучи, разумеется, не предвещая ничего хорошего для такого отчаянного путника, как Вайолет. Девушка зябко ёжится от одной лишь мысли попасть под ливень, кутаясь в пальто сильнее, и едва не проливает на себя кофе, когда сбоку раздаётся голос: — Видишь мигающую точку на девять часов? Это Лиловый маяк. Бодлер, с трудом сглотнув, искоса смотрит на Олафа, невозмутимо прошедшего мимо неё — спасибо, что не сквозь, — чтобы небрежно опуститься напротив, расслабленно положив локоть на спинку стула. — Так видишь или нет? Вайолет лишь рефлекторно дёргает бровью, всё так же никак не реагируя, и с ледяным спокойствием возвращается к своему кофе, не отводя глаз от тёмных вод океана, чьи волны продолжают всё интенсивнее накатывать на чернильный песочный берег. — Игнорировать меня вздумала? — со смешком уточняет Олаф, подаваясь чуть вперёд и ставя руки на стол, после чего пристраивает в ладонях подбородок, заинтересованно разглядывая профиль Бодлер. — То, что мне приходится плясать под твою дудку, не делает нас друзьями, — не удержавшись, всё же отвечает Вайолет, впервые за последние дни ощущая укол настоящего страха: настолько дико граф смотрится среди этих пустынных просторов. Настолько пронзителен взгляд поджигателя теперь, когда она так далеко от дома, где голос его можно было заглушить присутствием близких… Впрочем, наверняка и это длилось бы недолго. Преодолевая неприятное, сковывающее органы ощущение, Бодлер переводит свой взгляд к заострённому лицу мужчины, скучающе постукивающему длинным ногтем по столешнице, всё так же пристально глядя прямо на неё. — Я думала, Лиловый маяк всего один. У Лакримозы, — в который раз едва не ломая себя собственным упрямством, Вайолет смотрит этому страху в глаза, и наваждение, к счастью, постепенно ослабляет объятия своих силков: он ничего ей не сделает. По крайней мере, не сейчас. — Значит, неправильно думала. Их как минимум пять, и ближайший уже не так далеко. В нём можно будет сделать остановку, — без каких-либо эмоций продолжает Олаф, слегка склоняя голову набок и наконец, словно достаточно проверив её на прочность, уводит собственный туманный взгляд в сторону. — Откуда ты это знаешь? — внезапно охрипшим голосом и с явной неохотой спрашивает Вайолет, недовольно хмуря брови, на что Олаф, сдержав улыбку от вида борьбы её любопытства с упрямством, слегка закатывает глаза: — Обидно то, с какой лёгкостью ты игнорируешь моё прошлое, сиротка. Мы идём по старому маршруту волонтёров, да будет тебе известно, и я прекрасно его помню. Бодлер, резко вскинувшись от его слов, неприязненно щурится, вынуждая Олафа, быстро смекнувшего, что сейчас будет, вновь вздохнуть, после забормотав себе под нос что-то про возвращение в первую стадию, представлявшую из себя пучину отрицания и постоянных гневных пререканий. — Не ты ли мне говорил о бесполезности прошлого? Предав волонтёров, ты потерял право упоминать их в принципе, — презрительно бросает она, резко поднимаясь с места, и широким шагом направляется прочь с крытой террасы, куда-то дальше вдоль берега, минуя замершего на месте Олафа. — Не тебе решать, на что я имею право. Он догоняет её уже спустя мгновение, и, хоть касания за этим не следует, спина и руки всё равно покрываются странными мурашками. Вайолет кривит губы, глядя прямо перед собой, и с упрямством ускоряет шаг, постепенно, впрочем, начиная вязнуть в мокром песке. — Правда? — тянет она с демонстративной печалью в голосе, едва не чертыхаясь и подбирая юбку повыше. — А мне показалось, что ты только этим и занимался при жизни! Он отвечает не сразу, вероятно, до глубины души возмущённый упоминанием собственной кончины, но вскоре обгоняет её так, что Бодлер едва успевает притормозить, почти что утыкаясь носом в его грудь. Не поднимая кипящего злостью взгляда, Вайолет пытается обогнуть мужчину, но тот резко хватает её за подбородок, удерживая на месте и заставляя взглянуть на себя, вместе с тем угрожающе наклоняясь к самому лицу девушки. Ледяные руки Олафа несколько приводят в чувство, одновременно с этим вызывая новую волну неисследованных граней злости и сопротивления. — И с чего ты взяла, что это не они меня предали? — Только не начинай свою шарманку про то, какие все плохие, а ты — замечательный и ни в чём не повинный, — нетерпеливо поморщившись, сплёвывает Вайолет, в попытке вырваться хватая Олафа за запястье и тем самым — впервые касаясь его сама. Ощущается это… странно. В том числе для самого графа, чьи зрачки на несколько мгновений увеличиваются так, что голубой радужки становится не видно вовсе, а у Бодлер перехватывает дыхание, точно после мощного удара ветра в лёгкие. И ветер этот, на всё те же неисчислимые мгновения, окутывает их фигуры подобием вихря, вынуждая резко отшатнуться в стороны, изучающими и настороженными взглядами словно спрашивая друг друга: что это было? — Я никогда не считал себя самым замечательным, — наконец, с чем-то похожим на обиду в голосе, говорит Олаф, резко разворачиваясь на пятках и уходя в сторону кромки воды. Вайолет зачем-то идёт по его следам, взглядом буравя чуть сгорбленную худощавую спину и острые лопатки, больше похожие на крылья, что вот-вот разорвут потрёпанную ткань пиджака. Он добавляет уже тише, так, что после Вайолет, тяжело сглотнув, предпочитает сделать вид, что ничего не слышала вовсе: — И уж точно не неповинным. — Правда? Значит, все эти манифесты восхваления себя мне лишь привиделись. — Ты всё равно ничего не докажешь. Он гнусно хмыкает, но Бодлер не успевает стереть с его губ эту язвительную усмешку, замерев на месте от созерцания того, как мужчина опускается на корточки, что-то высматривая на неспокойной поверхности воды. — Видишь? — спрашивает он, вынуждая Вайолет с неохотой подойти ближе. Прилив омывает носки её ботинок, хоть и не добирается до предусмотрительно приподнятой юбки, а Олаф, вдруг вытягивая руку в сторону и не отводя взгляда от океана, прихватывает плотную ткань её платья, дёргая на себя, точно ребёнок. Бодлер, впрочем, даже не успевает возмутиться, наконец замечая в воде то же, что и мужчина. К берегу, плавно покачиваясь на волнах, подплывает небольшая, слегка раздутая от воды, коробочка, которую бывший волонтёр словно приманивает к себе одними лишь глазами. — Узнаёшь? — спрашивает он, ухмыляясь уголком рта, и Вайолет, опомнившись, фыркает, выдёргивая юбку из его пальцев. — Что за день вопросов? Олаф не отвечает, протягивая руку и ловко выхватывая из воды шкатулку, после небрежно опуская на песок, прямо к ногам Вайолет. И она узнаёт её, вновь застыв на месте, вскоре всё же заставляя себя наклониться, чтобы с осторожностью поднять принесённую океаном вещь. — Я видела её, когда мы жили на Острове, — непонимающе бормочет девушка, открывая быстро поддавшийся замок, и, прикусив нижнюю губу, обнаруживает внутри сложенную подзорную трубу волонтёров, обвязанную потёртым шнурком — точно такой же когда-то носил Куигли, однажды подвязав им волосы Бодлер — за неимением поблизости ленты. — Ты… знаешь, где он? — тихо продолжает Вайолет, поднимая свои большие серые глаза на Олафа, уже выпрямившегося в полный рост, сунув руки в карманы брюк. Тот неопределённо качает головой, складывая губы так, словно хочет присвистнуть, и вдруг неприязненно щурится: — Какая разница? Он тебе не помощник. — Зато ты, выходит, просто лучше не придумаешь? — придя в себя от этих слов, Бодлер вновь кривится, быстро пряча шкатулку в сумку. — Да и вообще, знаешь что? — Да пошёл я? — Нет! — повисает короткая злая пауза, во время которой они запускают друг в друга молнии пронизывающих взглядов. — Да пошёл ты! И после эта яростная девушка, распинывая ни в чём не повинные камни на своём пути, уходит прочь, а Олаф, проводив её маленький гневный силуэт взглядом, медленно опускается на тёмный песок, вытягиваясь вдоль кромки океана так, чтобы почувствовать касания морской воды: неспешные и почти ласковые, обжигающим холодом обволакивающие его бок и длинные ноги. Пускай бежит. Он всё равно догонит.

***

Настроение в этот день было отчётливо траурным, и для такого случая в шкафу Вайолет даже имелось длинное чёрное платье на шнуровке и с рукавами-фонариками, которое она непременно надела почти сразу, как пробудилась от двенадцатичасового сна (к слову, так и не выспавшись). Безэмоционально оглядев своё бледное лицо и ярко выраженные синяки под глазами, она небрежно закрепляет передние локоны на затылке, соединяет их шёлковой лентой-бантом, остальные волосы оставив распущенными, после чего наконец вытаскивает из-под кровати сумку. Ту самую, с письмами, до которой не было возможности добраться хоть немногим раньше: большую часть времени девушка провела в больнице с Куигли, едва не схлопотавшим пневмонию, в то время как Олаф отделался лишь лёгкой мигренью, отказавшись даже от осмотра и быстро умчавшись в закат на своём угловатом, мрачном Imperial. С тех пор они не виделись. А в доме Бодлеров тем временем всё прочнее обосновывалась напряжённая атмосфера, как, судя по всему, и во всём волонтёрском сообществе: орлы, обычно гнездившиеся в Мёртвых горах, во-первых, никогда не залетали так далеко, во-вторых — в принципе почти не перемещались без воли на то Г.П.В. Про попытку украсть студентов — и говорить нечего. Бертран в тот же день уехал к герцогине — проверить, всё ли в порядке с ней и её детьми. Студентам же было строго-настрого запрещено покидать территорию особняка после шести часов вечера, и потому большинство из них оказалось вынуждено поселиться в общежитии на постоянной основе: занятия заканчивались уже с наступлением сумерек, а сокращать учебную программу, вероятно, никто не собирался — по крайней мере, этот вопрос точно не обсуждался с будущими волонтёрами. Вайолет тоже ночевала дома в последний раз, что не особо её тяготило, за исключением, конечно, встреч с Солнышком, вынужденных теперь сократиться до совсем минимального количества. Старшая Бодлер всегда откровенно побаивалась оставлять сестру наедине с Беатрис, у которой сейчас, к тому же, возобновился процесс неких личностных метаморфозов, несмотря на то, что до сорока лет оставалось уже совсем немного. Разумеется, к Солнышку она относилась совсем иначе, однако Вайолет больше беспокоил тот факт, что, даже захотев, девочка не смогла бы ни на что пожаловаться, а передать просьбу о помощи другими способами, кроме словесного, ей могло что-нибудь помешать… Вайолет замирает, уставившись на себя в зеркало, и даже слегка ужасается тому, насколько предвзято относится к матери всего после нескольких неприятных, но абсолютно терпимых инцидентов. Это она преувеличивает или, напротив, преуменьшает собственный опыт? Чёрт ногу сломит в механизмах этой психики. Бодлер поспешно забрасывает сумку на плечо, выходя из комнаты в длинный коридор, ведущий к развилкам и лестнице в холл, к которой она и направляется. Краем глаза отмечает, что некоторые картины в коридорах завешены тканью, но не придаёт этому особого значения, быстро спускаясь по мраморным ступенькам вниз, к двери, однако замирает уже на полпути к ней, здраво решив, что не помешает взять с собой что-нибудь перекусить. Девушка, задумавшись о своём, сворачивает к большой кухне, минуя стену, увешанную фотографиями самых разнообразных глаз, и резко замирает на пороге, едва не вскрикнув от испуга, не ожидая увидеть в комнате кого-то ещё: Солнышко спит, Клаус уже в особняке Г.П.В, а мама в это время всегда в гостиной — за роялем. — Здравствуй, милая, — бросив на неё беглый взгляд, улыбается Беатрис, что-то деловито помешивая в подозрительно дымящейся кастрюле, пока Вайолет настороженно рассматривает её белоснежное платье, больше похожее на свадебное, чем на привычное и повседневное. — Гляжу, мы сегодня с тобой на контрастах. Вайолет согласно хмыкает, неловко помявшись на месте, пока мать не указывает на круглый стол, служащий обеденным, когда в сборе не вся семья (в иных случаях они чинно уходят в просторную столовую). Бодлер осторожно садится за него, переведя взгляд со шлейфа платья Беатрис на большое приоткрытое окно, выходящее в сад, зелень которого начала затухать раньше обычного. — Куда-то идёшь? — уточняет мама, не оборачиваясь и с присвистыванием заглядывая в холодильник — он увешан разрисованными мелом табличками, весьма странно смотрящимися в их изумрудно-серой и аристократической кухне. Девушка неопределённо ведёт плечом, неосознанно прижимая сумку ближе к себе: — Недалеко. В парк. А вечером на занятия. — Могу я попросить тебя об услуге, Вайолет? — вдруг спрашивает Беатрис, ставя перед ней тарелку со стейком и гарниром в виде горошка и половинки яйца. Бодлер осторожно кивает, неосознанно подумав о том, что мама, в общем-то, редко утруждает себя такими вопросами, и вдобавок ловит себя на том, что не решается заглянуть ей в глаза. А когда всё же делает это — невольно сглатывает, подмечая бледность, контрастирующую с тёмными глазами, и растрёпанность причёски, обычно такой строгой и аккуратной. — Занеси в Театр мои сценические костюмы, будь добра, — она кивает на уже сложенные в несколько бумажных пакетов вещи, и Вайолет с облегчением кивает, не находя в этом особой проблемы. После — осторожно отправляет в рот кусочек мяса, чем вызывает смех у Беатрис, которая умилённо наблюдает за ней, усевшись напротив и подобрав пышные юбки. — Боишься, что я снова пересолила? Или… отравила? — Нет, — врёт Бодлер-старшая, хоть мясо и оказывается сносным, и внезапно решается спросить, взглянув на мать исподлобья: — У тебя всё нормально? Почему ты в таком платье? — А почему ты — в этом? — Беатрис небрежно кивает на её околотраурное одеяние, и Вайолет молчит, опустив взгляд обратно в тарелку, на что женщина лишь безразлично хмыкает: — Вот и я о том же. Вновь повисает тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных часов, подаренных неким Шарлем С., о чём оповещает гравировка на их обороте, да воркованием птиц, давно облюбовавших местечко под карнизом высокого кухонного окна. — Почему вы никогда не говорили о списке опекунов, к которым мы можем попасть в случае вашей смерти? — девушка, вновь взяв себя в руки, всё же решительно откладывает вилку, сцепив пальцы в замок, а Беатрис, будто бы разговор продолжается в обычном русле, неопределённо, но весьма театрально ведёт рукой в сторону, словно обводя этим жестом весь их особняк, иногда напоминающий своими башнями готический замок: — Какая теперь разница? Если мы с отцом умрём, скажем, месяца через три, то ты будешь уже совершеннолетней и если не дееспособной, то единолично владеющей всем этим добром, как и всеми банковскими счетами. Солнышко и Клаус не пропадут. По крайней мере, если ты не будешь забывать покупать хоть какие-то продукты. Вайолет вскидывает бровь, но пропускает мимо ушей эту шпильку, продолжив настаивать: — И всё же. Кто эти люди? Мы их хотя бы знаем? Папа — сирота, бабушка с дедушкой давно умерли, дядя Монти переехал в Перу так давно, что я уже едва его помню… И почему убрали из списка Кит? — Так вот кто проболтался, — Беатрис неприятно щурится, задумчиво отправляя в рот виноград из фруктовой миски, и вдруг устало прикрывает свои медово-карие глаза: — Первый в списке действительно Монти. Затем — Жозефина Энуистл… Дай Бог памяти, кто же там дальше?.. Она морщит свой миниатюрный, чуть вздёрнутый нос, пытаясь вспомнить, а Вайолет недоумевающе переспрашивает: — Жозефина… Кто? Она тоже волонтёр? — Была, — коротко откликается Беатрис и вдруг неожиданно хлопает себя по коленям, вызывая непроизвольное вздрагивание у дочери: — Ты доела? — дождавшись кивка, она слегка натянуто улыбается, одним взглядом словно бы говоря «ну и что же мы сидим в таком случае?», и Вайолет без лишних слов поднимается с места, потянувшись было к тарелке, но мать быстрым жестом руки велит оставить её на месте. Бодлер, равнодушно пожав плечами, берёт в руки пакеты с костюмами, поудобнее перехватывая их, и, развернувшись на каблуках, шагает к дверям, точно в тумане, попутно пытаясь хоть как-то проанализировать этот странный диалог. — Мам? — неожиданно даже для себя зовёт девушка, замирая и оглядываясь на женщину, неотрывно смотрящую в окно, точно в бесконечном ожидании того, кто никогда уже не придёт. Она почти никак не реагирует, и Вайолет, не встретив сопротивления, продолжает: — Знаешь ли ты… кого-нибудь с инициалами Л.С.? Беатрис вздрагивает едва уловимо, словно бы одним лишь серебристым локоном, печально обрамляющим её утончённое лицо, пока наконец медленно не поворачивает голову к дочери, и, глядя прямо в её глаза, так непохожие на её, безучастно отвечает: — К сожалению, нет. Девушка лишь быстро кивает, словно бы для себя поняв всё и сразу, и наконец выходит из комнаты, едва сдержавшись от того, чтобы не поёжиться от преследующего её взгляда. Выскочив на улицу, она шумно, словно в доме не было кислорода, вдыхает свежий воздух и быстрым шагом уходит прочь с территории особняка Бодлеров, всё ещё ощущая себя преследуемой изображением тысячи глаз, присутствующих в их жизни с самого глубокого детства. Затем — переходит дорогу, практически не глядя по сторонам (в это время по их улице почти не ездят машины), и направляется прямиком в городской парк, где, по-заячьи попетляв пару минут, вскоре выходит к полуразрушенному фонтану, покрытому плющом, но всё ещё способному выпускать небольшие струи мутной воды. Первое время её сильно удивляло, почему никто из бдительных смотрителей парка им не займётся, однако вскоре Вайолет успешно позабыла об этом, слишком удовлетворённая плюсами в виде отсутствия поблизости признаков любой человеческой деятельности. Бодлер, осторожно поставив пакеты рядом, садится на бортик, отчётливо ощущая, как сильно ускоряется сердцебиение от одного только взгляда на отсыревший пергамент у себя в руках. Подцепив перочинным ножиком печать, девушка бережно вскрывает один из конвертов, успевших перемешаться в сумке, тем самым потеряв всякую хронологию, и взволнованно приступает к чтению, от нервозности едва фокусируясь на аккуратных строчках. «Любовь моя, я в точности помню наш последний разговор, но не написать это письмо — всё равно что поступиться собственными принципами, на коих держится моё мировоззрение, разделяемое, к великому моему счастью, и тобою, Беатриче. Стало быть, ты как никто поймёшь: я просто не мог оставить всё как есть. Когда дни перестанут вести свой неумолимый счёт, а ночь отпустит всех своих животных, когда компас мой больше никогда не укажет на запад, а порог твоего дома будет устлан пеплом, тогда и я пойму, что всё уже кончено. Однако, едва ли даже при таком раскладе во мне угаснет беспокойный огонёк надежды… Как и твёрдая вера, благодаря силе которой сейчас я столь спокойно сижу за своим письменным столом, под уютным светом лампы в виде жука-носорога, что ты подарила мне на Хануку, и пишу эти мысли, что ни впредь, ни в любое другое время, даже когда мне покажется, что всё наконец стало хорошо, не будут давать мне покоя. Никогда. Потому что сердце бьётся в страхе увидеть пустоту в тот день, когда я приду к нашей статуе за ответом. Увидеть там только… моё письмо, что ты так и не прочла. Любимая, знала ли ты, откуда пошло название цвета «последний вздох жако»? Говорят, у попугаев жако перед смертью желтеют глаза: ничего печальнее в своей жизни я не слышал. Разве что только историю исчезновения детей Бомонт и… твои слова о том, что нам пора перестать писать друг другу. Завтра на балу на мне будет жёлтая маска. Потому что я погибну от твоей красоты. Навеки твой, волонтёр и его разбитое сердце.»* Вайолет выдыхает, только дочитав, и потирает зудящие виски, однако не позволяет себе остановиться, вскрывая следующее письмо и тут же принимаясь за него, ощущая при этом волнительную болезненность в районе сердца. «Беатрис, моя обворожительная укротительница летучих мышей, по правде говоря, я не понимаю, почему Кит так волнуется. Она ежедневно стучится в мои двери, плача и умоляя поговорить с ней, а также — вернуть кота. Хотя нам с Керуаком очень славно, я бы даже сказал, что мы сработались за время моего отчаянного погружения в написание текстов. Получается не так хорошо, как прежде (возможно, потому что глаза мои постоянно слезятся), но я уверен: стоит мне увидеть тебя в том потрясающем жёлтом платье — и мир вновь начнёт переливаться сотней красок калейдоскопа. Так же я твёрдо уверен, что у тебя была причина не прийти на Жасминовую в наш вечер, хоть и тюльпаны, увядшие у окна, навевают новый шлейф меланхолии на мою душу. Керуак повадился съедать опадающие с них лепестки, как, впрочем, и со всех остальных растений… Тебе бы понравилось то, как забавно он морщится после, но всё равно не прекращает — думается мне, набрался упрямства у Олафа. Кто-то прислал горшок олеандра и сочувственную записку, словно бы уже объявив по мне траур, но я не понимаю с чего бы! Они все говорят и пишут что-то про полицию, суды и помощь врачей, и я надеялся, что ты прольёшь немного света на эту глупую и досадную ситуацию. Увы, не могу выйти из дома — впервые я способен писать хотя бы по строчке в час. щлсеыслш ыйртчьэц, иоъ ёяарсь* Прозябающий в вечном ожидании, Л.» «Керуак умер. Глаза же перестали слезиться, как только мне удалось покинуть квартиру через чёрный ход. Книга выходит… сносной, пожалуй что, а главная героиня — слишком на тебя похожей. Думаю, мне пора перестать писать про взрослых, быть может, в глубине души я — детский писатель? Попробую взять это на заметку. Часто вспоминаю, как Эсме падала в воду. Но разве мог я что-то сделать?! Ты ведь прекрасно знаешь, что нет. Единственное, о чём я жалею, так это о твоих слезах в тот дивный вечер. У тебя их, наверное, уже не осталось: так много ты плакала…» «Милая Беатрис, помнишь ли ты, что любил повторять Виктор? «Иногда быть собою — невыносимо больно, и всё же — чертовски необходимо. Быть на своей стороне до конца — вот наш долг перед человеческим достоинством». Сейчас мне очень больно быть собой. Воспоминания притупляются, ускользают… Виктор упал сам? Как и Эсме? Мне страшно, Беатрис, так страшно и одиноко… Вряд ли я смогу донести это письмо до нашей статуи, но однажды, обещаю — в первую очередь себе самому, — я сумею оставить под ней все эти глупые бумажки, исписанные сентиментальными словами влюблённого слепца, хоть и точно знаю, что нежная рука твоя их даже не коснётся. Скажи мне, ты всё ещё летаешь? Так, как мне уже никогда не суметь? Я смотрю на это тонкое, хрупкое крыло под стеклом подаренных тобою часов, показывающих полночь вторые сутки, и пытаюсь понять, как ты смогла превратить все свои слабости — в силу? Из полупрозрачных крыльев, боящихся касаний, соорудить неприступные, смертоносные, вечные… Всё моё восхищение — твоё. Как и вся суть моих стремлений. Твой укрощённый Л.» «Беатрис, нас учили, что играть с огнём — плохая затея. Однако никто из наставников никогда не говорил о том, как безмерно тепло с ним в минуты, когда рядом — никого. Как можно бояться того, что согревает, словно материнская рука, давно пропавшая во мраке посмертия? Как можно вечно бояться пожаров? Мне начинает думаться, что пожар — лучший подарок, который только можно преподнести, если нет возможности обнять так же жарко и чувственно. Огонь — это гнев. Нежно-удушающий, но самый что ни на есть искренний. Разве не искренность все так ценят? Жак хорошо меня знает: письмо пришло даже на новый адрес, и я смотрю на него уже пару часов, не решаясь даже притронуться. Тиканье часов и завывание ветра — единственные мои спутники, и я пытаюсь услышать ответ в хоре их причудливых голосов. Я боюсь не приговора. Я боюсь того, что эти строчки расскажут мне про тебя то, что мне совсем не хочется знать. P.S. Сегодня смог попасть в больницу к В. Он был так рад мне… Хоть и помнил одну лишь фамилию. Мне так жаль Л.С.» «Вероломная, но очаровательная укротительница, мне удивительным образом полегчало. Морской воздух делает своё дело. Ты помнишь, как мы ездили во Францию? Это было нетрудное задание, и остаток дня мы с тобою провели, свободно гуляя по мощёным улочкам, заглядывая в каждую попавшуюся булочную и пытаясь читать эти легкомысленные французские журналы, что я так ненавидел. Мы не скрывались. Только сейчас я наконец задаю себе самый главный вопрос, ускользающий от меня столь долго: почему мы так упорно прятали наши чувства дома, перед друзьями и родными? Однако каждый раз натыкаюсь на сплошную стену из непонимания и досады. Влюблённость застилала мне глаза: я не спрашивал, просто играл по правилам. Не сержусь. Ведь это игры, в которые играют все люди. Ты купила мне потрясающие тёплые перчатки, и в тот же вечер я пролил кофе на них и — на твоё безупречное белоснежное пальто. Ты расхохоталась и крепко поцеловала меня в лоб, а я был столь… счастлив. Надеюсь, в тот вечер ты чувствовала себя так же. Солгу, если скажу, что желаю тебе вновь быть счастливой без меня — об этом сложно даже думать. Однако не совру ни на миг, если признаюсь, что люблю тебя как и прежде, хоть и знаю — ты принадлежишь не мне. Другому? Едва ли. Ты всегда сама по себе, словно ветер, прибывший с океана. Я не способен догнать тебя. Ведь я — лишь камень на самом дне пучины, что никогда до тебя не доберётся. Навеки твой, потерянный во времени.» «Беатрис, не моя, не его, не своя? это платье тебе безумно идёт. настолько, что бедный писатель не способен даже подобрать эпитета поизящнее. Ты — олицетворение всей противоречивости чувств, на которую только способно человеческое сознание. Одно твоё существование удерживает в мире баланс между силами, ведь Беатрис Бодлер — вся целиком, от мягких волн волос, струящихся по белоснежной шее, до кончиков музыкальных пальцев, деструктивна и сокрушительна. Блистательно, потрясающе сокрушительна. Как пущенная с тетивы стрела — прямиком в центр мишени. Ты говорила, что хочешь научить своих будущих дочерей стрельбе из лука, — молю на коленях, не делай этого. Мир не выдержит столько разбитых сердец. Я не буду желать ни безграничного счастья, ни детей (хотя, судя по тому, что я успел разглядеть с того расстояния, на котором был вынужден держаться от тебя, mon coeur, всё же надеюсь, что первенец будет здоров), ни вечной любви. Заклинаю: этого всего у вас не будет, и вовсе не потому, что так захотел я. Просто это противоречит всем законам Вселенной. Беатрис, я знаю, что мои слова противоречивы: клялся, что буду любить, даже если ты выйдешь замуж, даже если мы никогда больше не увидимся… Часть этого обещания сдержана: я всё ещё люблю тебя. Однако ненавижу столь же сильно. Vae victis, * твой Л.» Вайолет судорожно выдыхает. Пробегается кончиком языка по губе, отдающей солёным привкусом, и часто-часто моргает, пытаясь вернуться в реальность. Сфокусироваться на покачивающейся траве, на журчании воды, невольно комкая пергамент в руке, но всё — тщетно и кажется безумно далёким, ненастоящим и нарисованным, хоть и очевидно талантливой рукой: мыслями Бодлер где-то глубоко в чужой рефлексии, боли и воспоминаниях. Девушка смотрит на мутную фотографию у себя в руках: это, конечно же, Беатрис. Она в свадебном платье, пышном от самой талии, с длинной кружевной фатой и локонами, лежащими на плечах безупречными волнами. Её лицо не такое худое, как сейчас: щёки со здоровым румянцем, в глазах — блеск и озорство. С Вайолет они, бесспорно, похожи, но не так сильно, как Бодлер-старшей доводилось слышать от окружающих. Виски продолжают зудеть, и в голову девушки не приходит идеи получше, чем быстро ополоснуть лицо, покрывшееся красными пятнами, холодной водой из фонтана: это действительно немного отрезвляет, возвращая ясность хотя бы в глаза. Встряхнув головой, Вайолет, слегка приободрённая, преувеличенно резво поднимается с места и по возможности аккуратно складывает письма в сумку, с досадой понимая, что прочла она, конечно, не всё. Однако на большее сил не осталось — да и откуда им взяться? Уже на пути из парка Бодлер хмуро отмечает заметно потемневшее небо, очень стараясь не придавать этому значения, напротив — старательно настраивая себя на то, что она обязательно успеет не попасть под ливень: подобному самовнушению будущих волонтёров учили на каком-то из успевших смешаться в голове занятий. — Что же, этот метод всегда казался мне провальным, — бормочет она вслух, уже минуя проспект, когда холодные капли начинают ударяться о её макушку, вынуждая недовольно вжать голову в плечи, точно разгневанный воробей. Забавно, сколько раз за такой небольшой промежуток времени Бодлер умудрилась попасть под дождь — и всё равно не возыметь привычки брать с собой зонт. Пожалуй, она даже могла бы поклясться, что не в состоянии вот так с ходу вспомнить ещё хоть одно такое же дождливое лето, как нынешнее. По крайней мере теперь погода занимает большую часть мыслей, а меньшую Вайолет уже собственными силами старательно откладывает на «потом», жалея, впрочем, что не имеет ни малейшей возможности обсудить свои открытия хоть с кем-нибудь. Даже… нет, тем более с Беатрис. Она — главная героиня этой странной трагедии, но что-то настойчиво подсказывает: сейчас это уже не играет никакой роли. Играет что-то иное, щекочущее разум своей очевидностью, вот только… что? Впрочем, эта тайна прошлого, быть может, по истечении времени не имеет более никакой ценности, и всё же что-то в ней не даёт покоя, гложет, жаждет быть услышанным. Дождь усиливается, а Бодлер — ускоряется, обгоняя редких прохожих, здраво укрывшихся под своими широкими зонтами, скрывающими лица. Не успевая сделать и десяток шагов, девушка чувствует, как за считанные секунды капли превращаются в целый поток, и мысленно радуется, что сумка — кожаная и с прочной застёжкой, чего, увы, нельзя сказать о бумажных пакетах в руках. Выругавшись и словив краем уха возмущённый такой дерзостью вздох какого-то господина неподалёку, Вайолет цепко примечает на другой стороне арку, под которой можно укрыться, после чего мгновенно перебегает дорогу, вновь не затруднив себя взглянуть по сторонам. Скрывшись под каменным сводом, покрытым густым плющом, она, быстро переведя дух и с досадой отметив, что всё же успела изрядно промокнуть, наконец обнаруживает здесь на удивление симпатичное патио, к которому и ведёт этот длинный арочный тоннель. Здраво предположив, что заняться до окончания ливня ей всё равно нечем, девушка осторожно и не слишком заинтересованно бредёт вдоль кирпичной стены, отстранённо разглядывая разросшийся до внушительных размеров плющ. И вдруг замирает, хмурится и ещё раз оглядывает это место уже более осознанно, выуживая при этом откуда-то из глубин памяти информацию о том, что разновидность этого плюща абсолютно точно называется «Бостон». Вайолет с недоумением оборачивается назад, к виду на недавно пересечённую улицу, пытаясь сориентироваться: до Мрачного проспекта ещё квартал, как и до Жасминовой, парк Трёх Сосен — почти напротив… Странно, что они с Клаусом и Солнышком ни разу не сворачивали именно сюда — казалось бы, идеальное место для пряток. Вайолет, небрежно волоча за собой пакеты и наспех поправляя сползающую с мокрого плеча сумку, осторожно подходит к выходу во двор, первым делом натыкаясь взглядом на высокое тонкое дерево в центре, чья крона достигает верхних балконов жилого здания, после — на ряды круглых, изящных столиков перед небольшим ресторанчиком первого этажа. Он первее прочего привлекает взгляд своими дорогими витринами и вычурной вывеской на французском и лишь после отпускает его дальше — на такой же длинный арочный выход из двора-колодца неподалёку от этого заведения. Разве он был здесь раньше? Не замечая, как вновь выходит под дождь, Вайолет делает ещё несколько шагов, стукнув каблуком по каменной кладке, и резко, словно почуяв что-то, поворачивает голову вправо, сталкиваясь с чужим прищуренным взглядом. На секунду сердце сжимается от укола страха, впрочем, растворившегося в сознании так же быстро, как и кубик сахара в горячем молоке, оставляя после себя лишь приятную ненавязчивую сладость. В данном случае — от встречи. — Ваша сверхспособность — игнорировать дождь? Олаф смотрит на неё спокойно, даже с щепоткой интереса, невозмутимо встряхнув головой, на волосах которой уже скопилось слишком много воды — вероятно, из-за продолжительной неподвижности, что для этого мужчины, судя по всему, не редкость. А Бодлер тем временем и сама не понимает, откуда в ней столько такого же спокойствия, будто бы эту встречу они запланировали давно: может быть, пару столетий назад. — А твоя — всюду находить меня? — он слегка подаётся вперёд, чтобы небрежно кинуть книгу, обёрнутую в непромокаемую обложку, на стол, где поверх размокшей газеты стоит кофейная чашка и почему-то — будильник. — Мы это уже обсуждали, — мягко и как-то по-взрослому поправляет его Вайолет, взглянув с лёгкой укоризной в глазах. На миг Олаф так и замирает с вытянутой рукой, а в следующую секунду уже озадаченно разглядывает промокший бант на её затылке, когда Бодлер отворачивается, словно теряя интерес к этому диалогу и теперь увлечённо изучая это место так, словно бы вовсе не стоит под холодным дождём без зонта, пальто и чувства самосохранения. Олафу не хочется думать, откуда и как эта девушка вновь свалилась на его голову, да ещё и здесь… Любопытно, вспомнит ли она? Кажется, в волосах Вайолет тогда была такая же лента. А ещё — причудливо-очаровательный венок из плюща. — Почему ты не выбрала цветы? Он подходит бесшумно, лишь раз небрежно обернувшись через плечо на столпившуюся у входа в ресторан процессию, и девочка нехотя отрывает взгляд от подзорной трубы в её руках. — Разве плющ не красивее? — пожимает плечами она, с ноткой любопытства разглядывая его смокинг, плотно сидящий в плечах, и нашейный платок нежно-голубого цвета, так хорошо сочетающийся с перчатками. — Вы выглядите наряднее прочих, — замечает Вайолет с присущей детям искренней непосредственностью, и Олаф невольно растягивает губы в улыбке, уверенно и легко присаживаясь перед ней на корточки. Взгляд её серо-синих, умных глаз упирается прямиком в его собственные, что в этом освещении кажутся бирюзовыми, после скользнув на небесную розу в кармане пиджака. — У меня весомый повод выглядеть чуточку лучше, — посмеивается мужчина, поправляя треугольной листок плюща в её венке, и девочка не сдерживает смущённой улыбки, опуская взгляд и безуспешно разглаживая складки на мятой, ярко-фиолетовой юбке. — Я, кажется, поняла. Это вы — жених Кит, — вскоре догадывается Вайолет, украдкой, чтобы не выдать своего жадного любопытства, наблюдая за тем, как он мягко забирает из её рук подзорную трубу, что-то перенастраивая на непонятной панели, которую девочка увлечённо изучала до прихода волонтёра. — Мне не хотелось идти сюда… — Не будь это моей свадьбой, я бы сказал так же, — весело усмехается Олаф, и Бодлер, разглядывающая его с нетипичным для неё интересом к живым людям, подмечает на поясе мужчины такую же трубу, а в рыжеватом хаосе волос — пару пушинок, однако убрать их, конечно же, не решается. — Красивая юбка, Вайолет. Сама выбирала цвет? — Зачем вы меня смущаете? — вдруг серьёзно спрашивает Бодлер, выжидательно уставившись на него, и Олаф, оторвавшись от своего занятия, тут же приподнимает ладони в обезоруживающем жесте, едва сдерживая улыбку: — Бога ради, я не специально. Прости глупого. В качестве моих искренних извинений… — он, хитро прищурив один глаз, указывает куда-то на бежевую стену здания, местами покрытую трещинами и побегами плюща, добравшимися сюда из переулка, и возвращает девочке подзорную трубу, в которую она, помедлив пару секунд, осторожно заглядывает. Олаф помогает навести объектив на нужное место, и удивлённо-восхищённый вздох Вайолет не заставляет себя ждать: во всю эту высокую кирпичную стену тянется вязь замысловатых ярких рисунков, которую, разумеется, не увидеть одним лишь невооружённым взглядом. — Как красиво! Что это? — выдыхает юная Бодлер, не отрываясь от окуляра и нетерпеливо подаваясь вперёд, на что мужчина лишь осторожно придерживает её за плечо, не давая этому очаровательному носу вспахать землю под ногами: и без того очевидно, что белые гольфы и виднеющиеся под ними синяки уже сполна познакомились с силой притяжения. — Тебе ещё предстоит изнурительный поиск смыслов во всём вокруг. А пока — просто наслаждайся картинкой, — с мягкой улыбкой советует Олаф, оглядывая скамейку перед накрытым столом, за которым сидит девочка. Рядом с ней — сумка, очевидно принадлежащая Беатрис и оставленная дочери на хранение, и разобранные часы на цепочке, вид которых вызывает у волонтёра очередную улыбку: слишком уж напоминают те, что Бертран с таким трудом выторговал на Блошином рынке. Дочь четы Бодлеров Олаф не видел добрых пару лет — с её трёхлетия, — а про рождение сына и вовсе узнал лишь совсем недавно, когда вернулся из долгой поездки в Европу, быстро перетёкшей в кропотливую подготовку к свадьбе. — Видишь созвездия, Вайолет? — Вижу. Это Дракон и…? — Жираф. Ты стащила трубу у родителей, верно? Вайолет, возмущённо нахмурившись, тут же отрывается от созерцания расписанной стены, обращая своё внимание к Олафу: — Ничего не стащила! Просто взяла посмотреть, — и, помолчав под всё таким же прищуренно-весёлым взглядом волонтёра, нехотя продолжает, недовольно сдувая с лица чёлку: — А чего они секретничают? — О, это весомая причина, — понимающе хмыкает Олаф, оборачиваясь на звук смеха всё так же стоящих у дверей ресторана волонтёров. А повернувшись обратно, внезапно становится куда более серьёзным, осторожно дотрагиваясь до подбородка Бодлер, чтобы удержать внимание на себе, и заглядывает в глаза девочки: — Это не такой безобидный механизм, как может показаться на первый взгляд. Ты умна, Вайолет, и совсем скоро всё поймёшь сама, но сейчас я прошу довериться мне: больше не трогай её без разрешения, договорились? Выдержав ещё несколько секунд, он отнимает ладонь от лица девочки, протягивая её для рукопожатия, и Вайолет, зачарованно не отводя свои распахнутые глаза от мужчины, легонько пожимает её в ответ. Хочет что-то сказать, но так и не находит слов, лишь снова опускает взгляд на платье, переливающееся под светом осеннего солнца, и поджимает губы. Олаф быстро догадывается: юная Бодлер делает так либо от недовольства, либо от сильного смущения, и, не желая больше терзать ребёнка, с улыбкой распрямляется, пряча подзорную трубу во внутренний карман смокинга. — Приятно было увидеться, Вайолет Бодлер. Волонтёр почти невесомо, чтобы не испортить причёску, треплет Вайолет, обескураженную своей неспособностью сказать хоть что-то, по мягким волосам, после чего разворачивается на пятках: и в этот же момент в дверях ресторана показывается невеста, весело отмахивающаяся от кинувшихся к ней людей букетом из голубых гортензий, а после, заметив Олафа, уже широким шагом приближающегося к ней, безмолвно кидается в его распахнутые объятия. Благо, длина простого, но изящного платья, открывающая вид на удобные кожаные сапожки, позволяет ей это сделать без каких-либо последствий в виде ушибленных конечностей. Кит всегда была такой, с самых первых воспоминаний Вайолет, — лёгкой и ловкой, как неуловимая редкая бабочка… Они кружатся среди этих стен, расписанных невидимыми чернилами, под водопадом из опадающих рыжих листьев, пока со всех сторон звучат радостные восклицания и бурные аплодисменты самых близких на свете людей. — Что вы читаете? — Вайолет, вдоволь наглядевшись на патио, невозмутимо садится за его столик, пытаясь заглянуть в глаза, туманно смотрящие куда-то сквозь неё. — Боже, — тихо выдыхает Олаф, погружённый в воспоминания, и поднимается с места, а Бодлер, приняв это на свой счёт, с неприятно сжавшимся сердцем ожидает, что волонтёр сейчас попросту уйдёт, оставив её сгорать от стыда. Однако мужчина лишь пересаживается за соседний столик, что более-менее прикрыт кроной дерева, после чего мельком оборачивается на неё уже через плечо: — Вам особое приглашение, мисс Бодлер? — Не помешало бы, — с нотками облегчения, перемешанными с недовольством, бормочет она себе под нос, зная, что волонтёр всё равно услышит. Садится напротив, наконец опуская взгляд на обложку книги — это «Госпожа Бовари» — и усмехается, не в силах сдержаться и не похвастаться: — «Одновременно она желала и умереть, и жить в Париже»? — «Если уж море, то чтобы непременно бурное, если трава, то непременно среди развалин», — тоже цитирует он со всё таким же отстранённым видом, пододвигаясь вместе со стулом так, что теперь капли воды практически не касаются его лица, позволяя с чувством закурить. Вайолет, коротко взглянув на него при этих словах, однако никак не прокомментировав, двумя пальцами осторожно пододвигает к себе книгу, а Олаф — лениво отслеживает траекторию этого передвижения, но ничего не говорит тоже, запрокидывая голову и вглядываясь в небольшие просветы среди ветвей. Бодлер открывает книгу наугад, пролистывая несколько желтоватых страниц и отмечая подчёркнутые предложения, пока не натыкается на особенно длинное, побудившее её остановиться, чтобы вчитаться уже чуть более внимательно, подперев при этом щёку ладонью: Она была очень печальна и очень тиха, очень нежна и в то же время очень сдержанна, в её обаянии было что-то леденящее, бросавшее в дрожь, — так вздрагивают в церкви от благоухания цветов, смешанного с холодом мрамора. — Что вы чувствовали к Эмме во время прочтения? — опережая свой мыслительный процесс, спрашивает Вайолет, мягко перелистывая страницу подушечкой пальца и не поднимая глаз от строчек, в этой части книги оставшихся никак не подчёркнутыми. — Сочувствие. И иногда — восхищение, — ведёт плечом Олаф, поглаживая пальцами треугольную бородку на подбородке, и Бодлер поджимает губы, не слишком активно, но всё же пытаясь определить по его интонации, хочет ли наставник, чтобы она ушла, но — тщетно. — Насколько я помню из уроков литературы, предполагается, что мы должны, мягко говоря, не любить её, — замечает Вайолет, поудобнее откидываясь на спинку стула и рефлекторно закидывая ногу на ногу, едва не задев при этом носом ботинка брюки графа. — Дай угадаю — преподавал мужчина? — хмыкает Олаф, вытягивая руку и сбрасывая пепел в скопившуюся лужицу неподалёку, на что Бодлер кивает, задумчиво оттягивая вниз завившуюся у виска прядку. — Вероятно, факт измены настолько затмил глаза, что вся остальная мотивация персонажа успешно прошла мимо его скудного ума. Вайолет, чуть прищурившись, улыбается, и они пересекаются смеющимися взглядами, разделяя эту нотку веселья на двоих. — А что вам говорили про «Евгению Гранде»? — продолжает интересоваться Олаф, чьё внимание будто бы вновь рассеивается куда-то мимо Бодлер-старшей, блуждая по этому двору и вместе с тем — где-то очень далеко от него. — «Добродетель, наученная опытом, рассчитывает не хуже порока». — Хм-м. Вспомнить бы, — Вайолет сводит брови к переносице, продолжая в задумчивости крутить локон, и мысленно проходится вдоль стеллажей в их семейной библиотеке, выискивая среди множества томов имя Бальзака. — Не уверена, что помню комментарии, но содержание — вполне. Кажется, мне было около пятнадцати. — Понравилось? Бодлер неопределённо ведёт плечом, вытягивая руку вдоль ноги так, чтобы поправить виднеющуюся поверх ботинка кружевную оборку носка и после всё же медленно кивает: — Ум Евгении не может не поражать. И то, как она изменилась к концу книги. — Тебе знакомо такое слово, как «virago»? — вдруг спрашивает Олаф, как и она, закидывая ногу на ногу и покачивая носком ботинка так, чтобы ловить им срывающиеся с листвы капли, растекающиеся по вычурным линиям, вырезанным на кожаной обуви. Вайолет, обескураженная количеством вопросов, и вместе с тем — как никогда довольная ситуацией в целом, напряжённо морщит кончик носа, вновь напрягая свою разленившуюся память. — Сдаюсь. Но понимаю, что это латынь. — Верно. Обозначает женщину-воина, например — Жанну Д’Арк, конечно же. Но как по мне… — он замолкает на секунду, особенно глубоко затягиваясь и небрежно проводя пальцем по белоснежной поверхности столешницы, чтобы смазать по ней опавший пепел, — необязательно иметь копьё или доспехи, чтобы называться virago. — А что в таком случае нужно? — слегка поведя бровью, уточняет Вайолет, внезапно сморённая стуком дождя и умиротворяюще медлительными интонациями наставника, коротко затем отвечающего: — Смелость. Стойкость. Непримиримость с действительностью, если она плоха. Я склонен думать, что к этому сумела прийти и Евгения Гранде. Он улыбается краешками губ, и Бодлер задерживается на этой улыбке взглядом, пытаясь угадать её первопричину. — Интересно, стану ли я… вираго, — хмыкает она, вновь подпирая подбородок ладонью, и волонтёр тоже усмехается, лениво двигая плечами так, чтобы размять их. — Может, в некой параллельной действительности — уже стала, — отрывисто бросает он, слегка подаваясь вперёд, чтобы выглянуть из их убежища и мельком оценить обстановку. — А может, и в этой — тоже. Вайолет приоткрывает рот, но мнимое улучшение погоды не даёт ей вставить и слова, пуская по небу внезапный раскат грома вместе с молниеносной стрелой молнии. Бодлер слегка вздрагивает, после чего довольно жмурится, бормоча: — Люблю летний гром. Хотя сердце уже скучает по снегу. Олаф лишь кривит губы с флегматичной усмешкой, не выпуская из них сигарету, и поднимается с места, попутно засовывая книжку в карман клетчатого кофейного пальто. Чуть нахмурившись из-за упавшей на его крючковатый нос холодной капли, мужчина с невозмутимой привычностью подаёт Бодлер руку, и та лишь молча вкладывает в неё свою, поднимаясь следом, пока наставник не нарушает эту тишину, наконец заметив стоящие у её ног пакеты: — И куда же ты, юная леди, направлялась, прежде чем твой невидимый компас указал на моё местонахождение? Олаф смотрит Вайолет в глаза. А она — пытается понять, как же это выдержать, если самым правильным сейчас было бы — лишь сонно улыбнуться, прищурив глаз, и вскоре почувствовать обе его прохладные ладони у себя на шее, под воротником, поглаживающими нежную кожу чуткими пальцами искусного пианиста. Он наверняка очертил бы уголки её челюсти рёбрами ладоней, после с уверенным правом на это притягивая лицо ещё ближе, хоть она и без того уже приподнялась на носках до напряжения в икрах, лишь бы нетерпеливо дотянуться до этих губ, выпускающих последнюю струйку дыма. Волонтёр медлит, издеваясь и сверкая томно потемневшими глазами, заглядывающими так глубоко, куда-то в самое сокровенное, что более не требует нужды в сокрытии — ведь он поймёт каждый шрам, оставляя на нём задумчивый поцелуй. От этой мысли всё существо стягивает невыносимым, зудящим желанием больше никогда не сопротивляться, не таиться, раскрыть все секреты и страхи как на духу, даже самые-самые глупые. Теперь в мире существует только привкус табака на удивительно тёплых губах, дрогнувших в язвительной улыбке от судорожного выдоха девушки во время поцелуя, вскоре уже прерванного его собственным тихим чертыханием: капли напомнившего о себе дождя стекают по напряжённой шее куда-то за ворот пальто, от которого так приятно пахнет. Да что там, он весь пахнет изумительно, пробуждая острое желание прижаться ближе, ткнувшись носом в мятую ткань рубашки, вдыхая запах морского одеколона и чистоты, коснуться губами острого кадыка, напряжённой челюсти, желвак, играющих от попытки держать себя в руках, пока пальцы волонтёра соскальзывают на её затылок, путаясь в шёлке волос… Он скажет: «Бога ради, Вайолет, нам придётся подниматься обратно!» А когда она с перенятой у него ехидностью изогнёт бровь, демонстративно спокойно пояснит, коротко припечатывая её мягкие губы быстрым поцелуем: «Слишком холодно. Чёрта с два ты пойдёшь в этом платье». — Где ты витаешь? — граф, нетерпеливо нахмурившись, щёлкает пальцами перед её расфокусированными глазами, выводя из минутного оцепенения, осевшего холодными капельками пота в сжатых ладонях и где-то под плащом, на пояснице. — Простите. Вы сказали, что…? — Вайолет, моргнув с таким трудом, словно веки налились свинцом, пытается реабилитироваться, быстро спрятав руки в карманах и нервно взглянув на стену здания позади плеча Олафа, склонившего голову к плечу и взглянувшего на неё с таким любопытством, что на миг Бодлер кажется: он, чёрт возьми, читает мысли. Вопреки всяким законам Вселенной, вот прямо сейчас. Короткий смешок. Волонтёр сминает сигарету, лениво закидывая её в мусорницу, и, ещё раз заглянув в глаза ученицы, повторяет с задумчивой расстановкой: — Надо подняться. Я забыл перчатки. — Куда подняться? — хрипло переспрашивает девушка, неуверенно качнувшись следом за ним, и Олаф, на ходу развернувшись и зашагав задом наперёд, поясняет с непрекращающимся издевательством в голосе: — По лестнице, Бодлер. Сейчас покажу, что это. — Вы здесь живёте? Так близко от… нас? — Вайолет, игнорируя его веселье, серьёзно хмурится, с болезненным чувством ностальгии осматривая верхние этажи и виднеющуюся черепицу, из-за чего не успевает притормозить, врезаясь в мужчину и уязвлённо морща примятый о крепкую грудь нос. — Жди здесь. Острое сопротивление этой фразе окутывает сознание, в миг завладевая речевым аппаратом и вынуждая быстро выпалить: — Я хочу подняться! Олаф вопрошающе вскидывает брови, скрестив руки на груди, и Бодлер, невозмутимо качнув головой, моментально, но достаточно небрежно поясняет: — Могу я рассчитывать на стакан воды? Мужчина что-то недовольно выдыхает, но спустя десяток секунд размышлений всё же молча распахивает перед ней двери, и Вайолет, утаив довольную ухмылку, победоносно заходит под своды здания. — Оставь пакеты здесь. Это ведь хлам Беатрис, верно? — уточняет он, пока Бодлер неуверенно, но послушно пристраивает свою поклажу под лестницей. — Я довезу тебя до Театра, а после у нас дела. — У нас? — Ты сегодня весь день будешь переспрашивать? Да, у нас, раз ты мне попалась — потратим время с пользой, — невозмутимо продолжает волонтёр, практически заталкивая ученицу в лифт, где она замирает перед вычурным зеркалом во всю стену, недовольно отмечая свой откровенно растерянный взгляд. И когда он перестанет быть таким рядом с… Отражение искажается: резко и столь же естественно, без предупреждения, как если бы стрелка часов минула очередную временную отметку. Собственные черты, совершенно такие же, как и всегда, начинают казаться до невозможности чужими: более взрослыми, уставшими, и в то же время — такими утончёнными и гордыми. Она, та зазеркальная и такая невозмутимая Вайолет, — настоящая virago, и пахнет она океаном, болью и сокрытой внутри страстью, естественной, как животное, и тщательно выдержанной, подобно дорогому вину. Пейзаж за её спиной мутно-синий, с небрежно-умелыми серыми мазками, как на той картине в кабинете Олафа. Но самое главное — это шум волн за спиной этой странной Вайолет, печальной и тихой. Будто бы голову настоящей Вайолет (впрочем, кто из них настоящая?) окружили сотней ракушек, старательно проецирующих отголоски своих воспоминаний о родном доме. — Бодлер. Что ты там высматриваешь? — Олаф, отвлёкшийся на заевшие кнопки лифта и теперь без особого интереса наблюдающий за ней, перетягивает на себя внимание всего на секунду, но и этого оказывается достаточно, чтобы мираж мгновенно растворился, точно драгоценный камень в пучине вод. Снова привычная Вайолет — несмотря на круги под глазами, — такая юная, слегка взъерошенная и, к собственному ужасу… взаправду влюблённая? — Инициалы. Ш.С., там, в углу, — не растерявшись, откликается она, указав на край потёртого зеркала, и волонтёр вновь хмурится, быстро взглянув на едва различимые буквы. — Я уже видела их. На часах у нас на кухне. Кто это? — Много будешь знать… — Кто это? Он или она как-то связаны с Л.С.? Олаф замирает, переменившись в лице, стоит Вайолет резко повернуться к нему, требовательно сложив руки на груди. — Каким образом я стану волонтёром, если все вокруг что-то скрывают? О какой отважности может идти речь, если вы боитесь пр-… — Бодлер, — он делает шаг вперёд, ощутимо заполняя тесное пространство тенью угрозы, но Вайолет, с силой прикусывая внутреннюю сторону щеки, не двигается с места и лишь приподнимает лицо, чтобы не потерять его сощуренные глаза из виду. — Вы и впрямь считаете отличной тактикой никак не обсудить то, что орлы чуть не убили нас? Просто молча ввести комендантский час — и вуаля? Что-то происходит, а вы делаете вид, будто ничего не изменилось, — Вайолет кажется, что из глаз её вот-вот брызнут слёзы, однако ничего такого не происходит — напротив, они поражают болезненной сухостью. — Во-первых, я не твой личный гид в изучении нашего сообщества, — вновь перебивает её Олаф, явно говоря при этом сквозь стиснутые зубы. — Моя задача, в первую очередь перед Советом, — это научить тебя базовым навыкам выживания, а история волонтёрства преподаётся студентам два раза в неделю — и этого вполне достаточно. С чего ты вообще взяла, что имеешь право участвовать в дискуссии касательно того, что происходит внутри Г.П.В.? Ты лишь птенец, которому ещё учиться и учиться, Бодлер. И в первую очередь — смирению и терпеливости. Раздражение в его голосе чувствуется на коже как что-то токсичное, неприятное, проникающее в кровь так, что мутить начинает почти сразу, но Вайолет лишь судорожно выдыхает, не замечая, как мужчина оттесняет её в угол лифта. — Я не хочу смиряться и терпеть. Вы сами-то это умеете? — сухо вопрошает она, хмуря брови, и вдруг приподнимает уголок губ в полуулыбке, озарённая куда более отчётливой вспышкой воспоминания, чем несколькими минутами ранее, во дворе. — Я брала подзорные трубы родителей ещё много раз, — Вайолет смотрит в его потемневшие глаза, стараясь уловить мельчайшие перемены в их выражении. — Пыталась открыть люк, ведущий в подземные тоннели, обшаривала всё, что имело на себе символику глаза, подслушивала разговоры «взрослых». Вы были не правы тогда: тайное слишком привлекательно, что для ребёнка куда весомее потенциальной опасности. Стоило посвящать меня во все эти глупые секреты ещё в детстве — и меньше было бы проблем. Секунды повисшей вязкой тишины, похожей на топь, ощущаются гораздо дольше, чем есть на самом деле. Однако тяжесть момента удивительным образом скрашивает образ молодого, улыбчивого мужчины, похвалившего её юбку, от цвета которой по какой-то причине не были в восторге ни соседские девочки, ни обычно тактичные родители. Как и от ссадин на коленках, на которые он не обратил ни малейшего внимания, что уже отличало и выделяло его среди многих других взрослых. — Иногда уж очень хочется убить тебя. Возможно, когда-нибудь я и сделаю это, — наконец, глухо выдаёт Олаф, опираясь на поручень у стены лифта и с силой сжимая его ладонью. — Как вы там говорили? «Может, в некой параллельной действительности — уже»? — она удивительно спокойно усмехается, упираясь взглядом в напряжённую шею волонтёра, снова вспоминая его запах в тот дождливый вечер после спектакля. — Если вам так не нравится сам факт, что вы помните меня ещё ребёнком, почему не оттолкнули тогда, у рояля? Лицо Олафа искажается мученическим выражением, а сам он прижимает пальцы к изогнутой переносице и устало прикрывает глаза, невнятно выдыхая: — Чёрт, Бодлер, что на тебя нашло? Горячка? Девушка, чувствуя, как повышается давление внутри её черепа, делает к нему бессознательный шаг, жадно вглядываясь в сомкнутые веки, и осторожно кладёт ладонь на ткань чужого пальто, подушечками пальцев собирая ещё не испарившиеся капли дождя. Она продолжает смотреть, и взгляд этот нестерпимо манит, вынуждая Олафа, вопреки силе воли, медленно раскрыть глаза, позволяя наконец увидеть утаённое выражение в них. Взгляд этот тяжёлый, тёмный, заволочённый густым туманом, отчего зрачки Вайолет, наконец увидевшей это, вспыхивают, почти болезненно расширяясь. Рука мужчины медленно, как во сне, поднимается к её лицу, на миг замирает — в выражении глаз Олафа вновь мелькает эта мученическая борьба с самим собой — и всё же продолжает свой путь. Пальцем он проводит по краю щеки девушки, затем, так же невыносимо медленно — вдоль линии подбородка, и с каждым сантиметром, с каждым новым касанием, выражение глаз его продолжает меняться, притягивая Вайолет, не вдыхающую воздух всё это время, ближе к этому омуту, пока чужая ладонь не ложится на её шею окончательно, пуская вниз, под ворот и по груди, волны обжигающего тепла. Девушка прикрывает подрагивающие ресницы, замерев в томительном ожидании, и тень Олафа, шумно втянувшего воздух через ноздри, кажется, становится ближе, затмевая собой свет лампы… В этот же момент двери лифта с оглушительным треском отворяются, и на пороге оказывается женщина, чьё чрезмерно румяное лицо тут же озаряется улыбкой, вскоре, впрочем, ставшей озадаченной. Они отскакивают друг от друга, словно обжёгшись. Дрожащие руки Бодлер испуганно юркают за спину, а взгляд устремляется прямиком на незнакомку, всё ещё стоящую в дверях с приоткрытым ртом. — Господин Вингрейв! — наконец восклицает она, когда Олаф, чьё хищное, жаждущее лицо окаменело за доли секунды, подобно коршуну вылетает из лифта, даже не взглянув при этом на ученицу. Вингрейв? Мужчина, словно опомнившись и с промедлением уловив оклик, всё же замирает, после чего, изобразив подобие учтивой улыбки, поворачивается к женщине лицом. — Мада-ам Кавински. Чем могу помочь? Та, довольно подбоченившись, охотно подаётся вперёд, доверительно зашептав: — Это ведь девочка Бодлеров? Такая взрослая! А кажется ведь, что ещё недавно была здесь совсем ещё крохой… — Мадам. Она послушно осекается под его проницательным взглядом снизу-вверх, успев всё же дружелюбно подмигнуть держащейся в стороне Вайолет, ответившей женщине несмелой улыбкой. Взгляд потерянно ускользает в окно коридора, осматривая видневшуюся отсюда Мрачную аллею, в то время как сердце в груди продолжает колотиться, точно в предсмертной агонии. — Ох, господин Вингрейв, ваш сосед сверху-то опять разбушевался! Даже у меня уже штукатурка сыплется. Уму немыслимо! — мадам Кавински всплёскивает руками и хмурится, недовольно покосившись куда-то в потолок. — Может, придумаете что-нибудь? Как тогда? А то вы реже стали дома бывать, и он снова за своё… Козлиная задница! Уж прости за выражения, милочка, — она вновь устремляет взгляд на Вайолет, не упустив возможности полюбоваться ею, точно родной дочерью. — Мадам, но ведь эта козлиная задница — мистер Кавински, — Олаф едва сдерживает улыбку, сверкнув повеселевшими глазами. Помолчав, на всякий случай уточняет, подмечая напускное непонимание соседки: — Ваш муж. — Почти что бывший! — мгновенно реагирует женщина, зачем-то отряхивая свою пёструю шубку от невидимых пылинок. — Не сунусь я к этому клоуну ни за какие коврижки! «Клоуну? Интересно, это оборот речи или…», — Вайолет тоже не сдерживает усмешки, поймав на себе короткий взгляд волонтёра, ободряюще приобнявшего тучную соседку за плечи, попутно поправив её аккуратную шляпку, увешанную перьями. — Я что-нибудь придумаю, мадам. Только ради вас, — Олаф отвешивает ей шутливый реверанс, и Кавински, с девичей кокетливостью отмахнувшись от него, нажимает на кнопку вызова лифта, успевшего умчать на этажи пониже. — О, пока не забыла! — она вновь вся вздрагивает, начиная суетливо рыться в своей расшитой гипнотическими узорами сумке, второй рукой удерживая попытавшегося ретироваться мужчину за рукав. — Вам письмо. Из больницы. Последнее слово она произносит с нарочитым нажимом, хотя переменившееся лицо Олафа говорит о том, что ему и без всяких намёков понятно, из какой именно и что, вероятно, будет в содержании. — Благодарю вас за хранение моей почты, — волонтёр со сдержанной улыбкой принимает небольшую стопку бумаг, и наступает очередь Кавински присесть в на удивление элегантном реверансе. А в следующую секунду она уже подтаскивает в свои душистые, но приятные объятия притихшую Бодлер. — Ух, какая не разговорчивая! Бертран — и тот был посмелее, не говоря уж о Беатрис. Кстати об этой стрекозиной девчонке… Незабываемая леди! Олаф, когда передашь крылышки законной владелице? — она игриво пихает волонтёра в костлявый бок, и тот недовольно фыркает, хватая Вайолет под локоть и ненавязчиво уводя её из болтливой зоны. — Как раз подумываю об этом, — поспешно бросает он, зыркнув на приоткрывшую рот Вайолет, одним взглядом веля отложить допрос хотя бы на минуту позже. — У нас, знаете, столько дел. — Ох, ну бегите, бегите, цыплятки. Со стороны посмотреть без очков — так почти ровесники! Не стареете, проказник… — женщина продолжает тараторить, попутно, благо, уже скрываясь в лифте и с умилением помахивая своей маленькой ладонью натянуто улыбающимся наставнику и его ученице. Когда решётки захлопываются, а лифт рухает вниз, Олаф протяжно выдыхает, тут же разворачиваясь на каблуках своих лакированных длинноносых туфель, и тащит обескураженную Бодлер прочь по коридору. — Милая леди. Но немного… — сдавленно бормочет девушка, кидая туманные взгляды на находящегося чуть впереди Вингрейва — вероятно, раз тайна его фамилии более и не тайна, она может позволить себе такую формулировку — хотя бы мысленно. — Именно, — кивает он, резко останавливаясь у двери с номером «33» и в следующее мгновение уже подталкивая Вайолет в спину. Квартира встречает их запахом дождя, старых книг и масляных красок. Здесь серо — но ничуть не уныло. Эта благородная серая палитра, вбирающая в себя, ко всему прочему, белые, синие и бежевые пятна, как нельзя лучше описывает и самого Олафа. В целом комната представляет собой свободное, почти воздушное пространство, с приоткрытой балконной дверью, в которую пробираются беззаботные руки сквозняка, играя полупрозрачным тюлем и музыкой ветра, струящейся с потолка вихрем изящных перьев из стекла. Отсюда виднеется полоска крыш и окон старинных домов, коими славится эта часть города, а также западная сторона, на которой садится солнце и… находится дом Бодлеров. Даже не прищуриваясь и не подходя ближе, Вайолет мгновенно примечает шпиль их семейного особняка. — Кажется, ты хотела пить, — замечает Олаф, резко захлопывая балконную дверь, а после, уже без звуков улицы и завывания ветра, быстро подходит к буфету, доставая из-за потёртого стекла высокий гранёный стакан. — Здесь всё такое… атмосферное. Даже этот стакан, — не сдержавшись, роняет Вайолет, припадая губами к прохладной воде и едва не закашливаясь, когда Олаф бросает на неё ироничный взгляд. — Ты хотела сказать — старое и холостяцкое? — Что хотела, я уже сказала. Мужчина снова тихо хмыкает, отходя к широкой смятой постели и сбрасывая на неё пальто, а после принимаясь за жилетку и шейный платок — вероятно, они успели изрядно промокнуть. Вайолет поспешно отворачивается и отступает к камину и книжным полкам, усердно рассматривая запылившиеся статуэтки и фоторамки. Отдельно от прочих книг здесь лежат три томика: «Ребекка» Дафны Дюморье, «Призрак Оперы» Гастона Леру и «По ком звонит колокол» Хемингуэя. — «А потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе», — едва слышно выдыхает Вайолет, украдкой оборачиваясь через плечо и провожая взглядом Олафа, уже скинувшего рубашку и теперь держащегося за жилистую руку, вероятно, в месте какого-то ранения. — Вам по… — она обрывает эту фразу так же резко, как и начала, с силой прикусывая губу. Мужчина хмурится, и несколько секунд они смотрят друг на друга с абсолютно нечитаемым выражением в глазах. — Ты поможешь, если не будешь ничего трогать, — наконец, бросает волонтёр, скрываясь за дверью, но спустя мгновение его вихрастая голова вновь показывается из-за неё, уточняя: — Кроме книг. Их можно. — Ладно, — бормочет Бодлер, невольно снова оглядывая его руки, испещрённые паутиной проступающих вен, и только после снова отворачивается к книжной полке, лихорадочно пробегаясь глазами по корешкам изданий. Хватает её, конечно же, совсем ненадолго, и потому, воровато глянув на дверь ванной комнаты, девушка отходит к письменному столу, похожему на тот, что находится в кабинете Олафа в школе. Сценарии, умелые карандашные наброски сцен из пьес, какие-то заметки, с десяток раз перечёркнутые и переписанные заново… Вайолет нервно пожёвывает губы, осторожно выдвигая нижний ящик стола: женский шёлковый платок, кружевные перчатки и… открытка, сообщающая о беременности. Бодлер, ощутив острейший укол в районе груди, быстро переключается на следующее отделение, забитое целым ворохом конвертов, скомканных писем и иностранных марок. Следующий же удивляет старинным компасом, завёрнутым в бархатную ткань: он не исправен, судя по тому, как бешено начинают вращаться стрелки, стоит Вайолет бережно взять его в руки. Девушка пытается прикинуть, как можно было бы его починить, задумчиво проворачивая в руках, пока не натыкается на корпус с инициалами: конечно же, вездесущий Л.С. Забавно, как сильно упоминаний о нём стараются избегать, и с какой геометрической прогрессией они растут в пространстве, движимые, вероятно, этим сопротивлением. Вайолет, тяжело вздохнув от новой порции непонимания, собирается уже было положить компас на его законное место, но… стрелка внезапно замирает, как влитая, указывая на юг. Бодлер хмурится, ещё несколько секунд сверлит её глазами, пока, недоверчиво мотнув головой, не запирает сломанный инструмент обратно в ящике стола. Бездумно отходит к небольшому, ровно на двоих, обеденному столу, задумчиво опираясь об него рукой и наконец замечая оставленное письмо, уже вскрытое самим Олафом. «Ну уж нет! Тебе недостаточно чужих писем в своей жизни?!» — возмущается внутренний голос, но жадная рука Бодлер, чутко прислушавшейся к шуму воды из ванной, уже вытягивает пергамент из конверта, впиваясь в строчки расширенными зрачками. «Дорогой господин Вингрейв, спешу вновь оповестить, что состояние вашего отца ухудшилось. Он бредит, практически не спит и каждую ночь пытается покинуть свою палату, преследуемый, вероятно, участившимися галлюцинациями. Сейчас он находится под постоянным надзором санитаров, и у меня есть предположение, что ваш визит (или иного близкого человека) может повлиять на улучшение самочувствия Виктора. Мы, в свою очередь, тоже прикладываем всевозможные усилия. С уважением, доктор Бергольц. Госпиталь святой Елизаветы. » Вайолет предельно осторожно откладывает письмо и присаживается на краешек резного стула, отчаянно при этом морщась в попытке вспомнить, где же… Письмо Л.С! Бодлер стремительно заглядывает в свою сумку, роется среди стопок бумаги, пока не вытягивает на свет нужное: глаза лихорадочно пробегаются по строчкам, пока не доходят до упоминания некого Виктора, чьё падение (случайное или нет) так взволновало писавшего. Совпадение или нет? Судя по всему, в Г.П.В. не существует совпадений. Вайолет бросает ещё один взгляд на печать больницы, в которой она сама была совсем недавно, вспоминая также встречу со странным пациентом, обратившемся к ней, как кому-то из Сникетов… Пазл продолжает складываться. — Читаешь любовные послания, Бодлер? Хриплый голос Олафа, как и всегда, заставляет её вздрогнуть, отрывая от приближающегося открытия. Откуда он?.. Однако ироничная ухмылка мужчины быстро стирает зарождающиеся всполохи страха, и Вайолет молча и неспешно убирает пергамент обратно в сумку, с достоинством приподнимая подбородок. Волонтёр лишь ещё раз гнусаво хмыкает, отходя к кофейнику на плите, а Бодлер, как только его взгляд ускользает, слегка ослабляет осанку, устало вперившись взглядом в картину над постелью. На ней изображён океан, как и на той, что в кабинете Олафа, однако на сей раз — это океан на рассвете. Полупрозрачные лучи просеиваются сквозь свинец туч и поверхность вод, устремляясь куда-то на дно, чтобы осветить его. Как бы ей хотелось быть таким лучом: осветить чужие проблемы и скопившиеся вокруг тайны. Как бы хотелось обсудить их с Олафом — на равных, а не как взрослый — с нерадивым ребёнком. Может, она и заслужила это клеймо своими ошибками? От размышлений отрывает скрежет блюдца, опустившегося перед ней на столешницу. Вайолет слегка удивлённо приподнимает брови, но всё же молча пододвигает чашку ближе к себе, рассеянно осматривая присыпанную шоколадной крошкой пенку молока. — Ничего не хочешь сказать? — Олаф неспешно присаживается на стул напротив, отпивая свой чёрный кофе и как ни в чём не бывало приглядываясь к лицу Бодлер. — Хочу. Но могу ли? — девушка пожимает плечами, разглядывая теперь, лишь бы не смотреть на наставника, узор на коврах, раскинутых перед постелью, после — висящую на стуле у рабочего стола полосатую рубашку — интересно, пошла бы она ей? — Почему нет? — Вингрейв оттягивает уголок губ в улыбке, и взгляд его становится таким… потеплевшим, понимающим, принимающим. И при этом — не с высоты лет или опыта, напротив — есть в нём что-то уважительное и равное. Бодлер прикусывает губу, после делая долгий глоток, тем самым давая себе время подумать. Нет, всё же что-то тут не так. Слишком рано, возможно. — Мадам Кавински говорила что-то про крылья Беатрис, но она мне сама рассказала, что разбила их несколько лет назад, — помолчав, наконец подаёт голос Вайолет, озвучивая не совсем то, что хотелось бы, но это всяко лучше, чем ничего. Олаф понимает это тоже, но не подаёт виду, невозмутимо откликаясь: — Всё верно. В этом году их починили в лаборатории. Я подумал, что было бы неплохо познакомить тебя с этим механизмом, раз уж Беатрис более не питает к нему интереса. Вайолет улыбается, наконец с трудом, но повернув к нему голову и подперев подбородок ладонью. — Спасибо, — тихо, почти что одними губами говорит она, и Олаф слегка склоняет голову, кивком высказывая и собственное довольство. — Правда, есть и плохая новость, — замечает он, задумчиво потерев подбородок окольцованной рукой, и Бодлер слегка хмурится, отводя ладонь от лица. Мужчина продолжает, принимаясь постукивать ложкой по краю блюдца: — Сейчас они на руках у волонтёра, работающего на Бикон-Хилл. Лицо Бодлер слегка вытягивается, но она быстро берёт себя в руки, лишь рефлекторно опустив глаза на ладони: благодаря недавнему вмешательству медработников из лабораторий Г.П.В., шрамы зажили куда быстрее, чем должны были. И всё же их вязь, если приглядеться, опоясывала все её пальцы и запястья. Наконец, Вайолет кивает, взглянув на Олафа, тоже приковавшего взгляд к узким ладоням девушки, и коротко откликается: — Там дом, который я сожгла в начале обучения. Помню. Это не проблема. — О, я и не думал, что это может стать ею. Просто предупредил. Мужчина ещё раз улыбается одним краем губ (слишком уж часто за этот вечер, думает Вайолет, учитывая их… перепалку в лифте) и бодро поднимается с места, надевая пиджак. Вайолет без лишних слов встаёт следом, ещё раз жадно оглядывая квартиру и впитывая в себя ещё с десяток незамеченных деталей: модель странного летательного аппарата, ночник в виде жука-носорога на шкафу, там же — пустой круглый аквариум с сухоцветами… — Идём же, Вайолет. Нужно ещё успеть в Театр, иначе твоя мать свернёт мне шею, — Олаф не грубо, но достаточно настойчиво придерживает её за талию, вскоре уже выводя за массивную дверь, отрывающую Бодлер от этого удивительного воплощения самой души Вингрейва.

***