tender sorrow

Посвящается Элоди — даже когда дом наш окажется разорён, а все войны будут проиграны, мы уйдём из этой жизни с улыбками одержавших победу: над собой, предрассудками и самим Страхом.

***

Бескрайняя пустыня с чёрным песком. Он повсюду: в волосах, ушах, за воротником и даже во рту, сотней тысяч песчинок засыпая глотку и лёгкие, лишая всякого кислорода — это больно, но отчего-то совсем не смертельно. Тело борется, борется и ползёт, утопая в этих чернильных барханах: они давят на кожу и веки так, что перед глазами яркими вспышками плывут очертания лиц, знакомых до болезненных, жгучих слёз, опаляющих трещинки на губах. Боже, как ты красива, как ты была красива… И сейчас — похоронена в песке руками детей. Впрочем, хорошо, что хотя бы не в этом, зыбучем, удушающем и таком на тебя непохожем, а где-то в далёком и прекрасном там, где нет меня, но есть переливающийся на солнце берег бескрайнего океана. По правде, ему и морям ты всегда предпочитала реки и озёра, но зато… зато, душа моя, теперь ты, кажется, всё же не столь далека от меня. Ведь я — весь холод и соль морской воды, и каждую ночь, наконец заслужив смерть в этой чернильной пустыне, получаю возможность коснуться твоей могилы своими раскатистыми волнами-руками (они всё такие же «холодные, как у рептилии»: ты любила это повторять). А ещё я знаю, что, вопреки всем законам и правилам Вселенной, на этом песке растут самые потрясающие розы. Потому что их взращиваешь ты: твоя суть, твоё сердце, твои воспоминания — и порой они болезненны, словно шипы, но это уже неважно. Ты мертва.

***

Вайолет распахивает глаза: резко, испуганно, вздрагивая всем телом и жадно-жадно вдыхая в ноющие лёгкие пыльный воздух. По светлой комнате разливается фортепианная партия, окутывающая своей дрожащей мелодией, похожей на ледяную колодезную воду, пуская дрожь по коже болезненной знакомостью… Слишком отдалённой, чтобы быть настоящей, и слишком прекрасной, чтобы так просто отречься от неё, признав чужим воспоминанием. Бодлер медленно садится, спиной явственно ощущая чужое присутствие, уже успевшее стать чем-то слишком привычным, даже естественным — и эта мысль колет висок лёгким чувством страха и отрицания. Она осторожно оборачивается через плечо, оглядывая чуть сгорбленную спину пианиста, затем, как можно тише сглотнув, — стены чердака, на который никто из Бодлеров практически не заглядывает: слишком ветхая лестница и слишком много пыли, которую уже невозможно искоренить. Совсем как привкус гари — из глубины воспоминаний. Взгляд Вайолет медленно возвращается к вихрам тёмно-серебряных, как старые украшения в позабытой шкатулке, волос, осматривает угловатые плечи, и… мелодия прерывается, а сам Олаф чуть поворачивает голову, точно прислушиваясь. — Зачем ты играешь её? — собственный голос, резко нарушивший хрупкое спокойствие тишины, кажется чрезмерно хриплым и чужим, а фантомные песчинки всё ещё поскрипывают на зубах, отчего Бодлер невольно и испуганно подносит ладонь ко рту. Мерзкий привкус тут же исчезает, зато мысли о сумасшествии — лишь прибавляются, обосновываясь в рассудке, как ласточки по лету — у карниза облюбованного дома. — Глупый вопрос, Вайолет. Я играю, потому что мне нравится, — усмехнувшись, откликается граф, пальцами проводя по клавишам так нежно, будто те сделаны из хрусталя. — Это мелодия из снов, что ты мне показываешь. Зачем? — с возрастающим раздражением настаивает девушка, упираясь ладонью в шершавые, колкие половицы, пытаясь оттолкнуться и поднять себя на ноги, но мгновенная слабость охватывает щиколотки и икры, приковывая обратно к полу. — Ты мало ешь. Ещё немного, и кости захрустят, как хворост, — флегматично замечает Олаф, наконец поворачиваясь к ней и складывая руки на колене, качнув ногой в воздухе и описав острым концом ботинка замысловатый узор в воздухе. — Отвечай. Пожалуйста, — устало просит Бодлер, не в силах с ним спорить, и отводит упавшую на лицо прядь за ухо, наконец взглянув на Олафа прямо. Словно не ожидая её взгляда, он не успевает скрыть в собственном какой-то безумно саднящий отголосок печали, обращённый не то к самой Вайолет, не то к чему-то напоминающему в ней — и совсем о другом. Или другой. Олаф неторопливо прикрывает бледно-голубые глаза, а когда открывает их вновь — прохлада его взгляда вновь такая же спокойная, как и гладь океана. — Я отвечу. Взамен на услугу. Вайолет мрачно усмехается: кто бы сомневался. И складывает руки на груди, сводя брови к переносице. — А ты всё тот же. Ничего не делаешь просто так. Олаф тихо и будто бы умилённо посмеивается, подаваясь вперёд так, чтобы упереться локтями в свои вновь расставленные колени. — Как приятно, что ты меня хорошо знаешь, — мурлыкает он, и Вайолет морщится, избегая его взгляда и с преувеличенным интересом рассматривая полки, уставленные отчего-то не выброшенной прохудившейся посудой и пластинками, которые всё равно здесь не на чем слушать. — А если откажусь от выполнения этой… услуги? — девушка, насупившись, всё же заставляет себя снова посмотреть на графа, и на этот раз взгляд его оказывается до раздражающего нечитаемым и туманным. — Это не в твоих интересах. Хотя, если юную леди устроит лицезрение моего восхитительного лица за завтраком, полдником и вечерней трапезой… За чтением давно наскучившей книги, за готовкой и изнурительной уборкой, от которой твои юные пальцы уже давно покрылись мозолями… — Прекрати! — резко обрывает Бодлер, быстро пробегаясь ладонями по подолу льняного платья, точно совершая какой-то ритуал по успокоению, и попутно расправляя складки на нём. Чуть успокоившись, говорит уже тише: — Значит, это шантаж. — Возможно. Хотя я бы не рубил так сплеча, — Олаф усмехается уголком губ, с любопытством склоняя голову к плечу, будто бы ожидая, каким же будет следующий ход мисс Бодлер. А она, продолжая сидеть на полу, задумчиво прикрывает глаза, и сквозь тонкую кожу век проступает паутинка голубых капилляров, напоминающих ответвляющиеся от океана реки. Океан Вайолет, переживший множество изменений с подросткового возраста, уже окончательно стал серым — по крайней мере, в имеющемся освещении. Вскоре девушка вновь распахивает светлые глаза и, слегка приподняв подбородок, кивает скорее каким-то своим мыслям, нежели Олафу. — Говори, что тебе нужно. — С тобой приятно иметь дело, — граф одобрительно кивает, с явным довольством выпрямляясь на стуле и чинно закидывая ногу на ногу. Выдержав недолгую театральную паузу под прямым, полным скепсиса взглядом Бодлер, мужчина наконец выдаёт почти торжественно, словно благую весть, не требующую разъяснений: — Ты должна посетить мой особняк. Вайолет приподнимает бровь и прежде, чем успевает поинтересоваться, в своём ли вообще уме её личный призрак, Олаф добавляет, приподняв ладонь в жесте, требующем тишины: — Не спрашивай, зачем. Ненавижу этот вопрос. Просто дойди до этого славного, позабытого жилища, а там уж разберёмся. Бодлер молчит, пропуская эту информацию сквозь себя, и хмурится всё сильнее, рассеянно проводя ладонью по ноге, скрытой подолом платья. — Поставим вопрос иначе, раз уж тебе не нравится «зачем», — неторопливо начинает она, и Олаф невольно приковывает к ней, такой сосредоточенной и полной мыслей, чуть больше внимания, чем было бы необходимо. — Почему я? Граф, тут же коротко рассмеявшись, откидывается немного назад, расслабленно кладя локоть прямо поверх пожелтевших клавиш, наполняя комнату протяжным звучанием одной-единственной ноты. Секунду девушка рассматривает его острый кадык, пока мужчина, отсмеявшись, наконец не опускает голову обратно, изогнув дьявольские губы в знакомой ухмылке, означающей, что он знает нечто, недоступное Бодлер, и оттого крайне раздражающее её и так веселящее самого Олафа. — Почему ты? — растягивая слова, повторяет он, теперь глядя куда-то поверх её чуть растрёпанной, тёмной макушки. — Мне казалось, что между нами с самого начала установились особые… отношения. Твои брат и сестра всегда волновали меня куда меньше. — Тебя никто из нас не волновал, — покачав головой, хмыкает Бодлер, на что Олаф лишь равнодушно пожимает плечами, не споря и продолжая рассматривать горизонт, почти сливающийся с поверхностью вод океана. — Как знаешь, Вайолет. Но именно твой разум оказался таким удивительно податливым для меня. Она, мгновенно вспыхнув, конечно же понимает, о чём тот говорит, и прежде, чем успевает проконтролировать себя, уже стягивает со ступни туфлю, яростно запуская её в ухмыляющегося мужчину. Тот уклоняется одним лишь небрежным наклоном головы чуть в сторону, а лодочка, ударившись о стену, падает куда-то за фортепиано, тем не менее, сыграв свою роль в успокоении Бодлер, порадовавшейся хотя бы тому, что не спустила эту шпильку с рук. — Я всё ещё не понимаю, — с невозмутимым спокойствием продолжает она, приняв такое выражение лица, словно этой сцены не было вовсе, и Олаф принимает правила игры, всё же стерев с губ язвительную усмешку. — Дом, Вайолет. Там все ответы, — и вдруг добавляет чуть тише и вкрадчивей: — Обещаю. Взгляд бывшего опекуна становится необычайно серьёзным, и Бодлер, испытывающая смешанные чувства в связи с этим фактом, в который раз с трудом сглатывает образовавшийся в горле ком, хватаясь ладонью за ближайший сундук в попытке быстрее подняться на ноги. Хрупкая лодыжка предательски подворачивается, как только ступня оказывается слишком поспешно и нетвёрдо прижата к полу, и в это же мгновение чужие пальцы крепко хватают локоть Вайолет, потянув на себя и удержав от падения на спину. Бодлер-старшая, рефлекторно вцепившись в ткань пиджака рядом с локтем Олафа, когда они переплетают руки, медленно поднимает взгляд на графа, слишком быстро оказавшегося рядом, и также медленно высвобождает руку, слишком отчётливо ощутив то, как кожа холодеет под чужим прикосновением. — Ты осязаемый, — тихо констатирует она, делая шаг назад и упираясь в громоздкий вещевой сундук. — Спасибо, что заметила, — Олаф фыркает, скользнув по ней безразличным взглядом прежде, чем опуститься обратно на скрипнувший под ним стул. Вайолет смотрит на его ботинки, вокруг которых поднимается небольшое облачко пыли, разглядывает такое знакомое тату, полоски на потрёпанных брюках… — Я не хочу возвращаться в Город, — говорит она всё так же негромко, но вполне твёрдо, отходя к круглому окошку, чтобы присесть на маленький подоконник, после подтянув за собой всё ещё ноющую ногу. Растирает лодыжку, занимая себя разглядыванием чаек, скучковавшихся на ограждении рядом с небольшим сарайчиком, в котором Бодлеры хранят садовые инструменты и некоторые изобретения Вайолет. — Жаль, — коротко откликается Олаф, скучающе ковыряя небольшую прожжённую дырочку на своей посеревшей сорочке, и продолжает, саркастично растягивая слова: — Там ведь очень славно. И люди такие отзывчивые, честные, преисполненные морали… — Хватит, — поморщившись, вновь резко обрывает его девушка, и граф отчего-то чрезмерно послушно замолкает. — Я не хочу возвращаться, потому что мне нравится здесь. Нравилось, пока ты опять всё не испортил. Олаф, состроив недовольную мину, громко захлопывает крышку пианино так, что Вайолет рефлекторно вздрагивает, сев прямее и устремив ощетинившийся взгляд на бывшего волонтёра, сгорбившегося над инструментом. Наконец, он медленно поворачивается, а после — в мгновение ока, точно вихрь ветра, — оказывается прямо перед её лицом, вынуждая вжаться в холодное стекло затылком. Однако, говорит он на удивление спокойно, несмотря на нездоровый блеск в глазах. — Вайолет, твой дом полыхает, а ты пытаешься просто сметать пепел, делая вид, что всё как прежде. Но ничего — слышишь? — ничего уже не так, как раньше. Ничего не в порядке! — его ладонь сжимает ручку окна, опираясь на неё, а сам граф наклоняется всё ближе, что не мешает Вайолет выдерживать его взгляд, сжав губы в тонкую линию. — Брось к чертям эту метлу, брось ведро воды — в нём всё равно горючее. Брось — и уходи. И в письмах этих, в альбомах, фотографиях, в них тоже ни черта нет смысла, — он замолкает на несколько мгновений, в тишине которых отчётливо слышен грохот одного сердца, а продолжает уже более устало и тихо: — Никакого смысла в воспоминаниях, если все люди из них — давно мертвы. Но ты… живая, хоть и заперта в этих пышущих смрадом прошлого стенах, — его длинный, аристократичный палец медленно упирается в кожу под ложбинкой меж ключиц, но уже через пару секунд Олаф отводит его назад, медленно распрямляясь. Бодлер приходится слегка запрокинуть голову, чтобы продолжить смотреть в его лицо, поджимая губы сильнее, лишь бы не выдать, как они на самом деле дрожат. — Как, по-твоему, уйти, если всё осталось в этом горящем доме? — спрашивает она со смесью бессильного гнева и нескончаемой горечи в надломленном голосе. — Как выстроить из ничего что-то настоящее, что-то… новое? Какое-то время Олаф молчит, глядя в окно, пока вновь не опускает на девушку взгляд, так похожий сейчас на её собственный — точно из зазеркалья. — Я не знаю, Вайолет. Но не мы первые и не мы последние, кто теряет всё, — он разворачивается, сцепив ладони в плотный замок за спиной, и отходит куда-то к стене, поскрипывая половицами. — В одном я уверен наверняка: чтобы куда-то прийти — нельзя просто стоять на месте. Вайолет замечает, что только сейчас позволяет себе резко выдохнуть, а после — также рвано втягивает воздух ноздрями, вместе с тем одним рывком силы воли заталкивая непрошеные слёзы обратно, куда-то вглубь себя, где уже скопилось целое невыплаканное море. Она собирает себя по кусочкам, плавно соскальзывая с подоконника, и, держась о стену, медленно бредёт к люку, чтобы спуститься вниз. — Вайолет. Девушка замирает, чувствуя как всё внутри, вопреки всякому смыслу и контролю, стягивает надрывной болью, точно рану, окроплённую солёной водой. Чуть поворачивает голову, не поднимая взгляда, направленного куда-то под ноги. — Как ты думаешь, на её могиле растут цветы? Одна-единственная слеза всё же срывается вниз, теряясь в этой замершей тишине, такой осязаемой, что её, кажется, можно потрогать пальцем, точно натянутую струну. — Да, — хрипло отзывается Бодлер, всё же поднимая глаза, чтобы поймать чужой взгляд — взгляд загнанного, дикого зверя. — Наверняка растут. Олаф кивает, будто бы это всё, что он когда-либо хотел услышать, и вновь отворачивается, сжимая и разжимая пальцы. — Я спущусь поговорить с Клаусом. К утру постараюсь… — она нервно сглатывает, наклоняясь к крышке люка и с усилием подтягивая её на себя, выдыхая уже тише, словно боясь признать эти слова даже перед самой собой: — …уже отправиться в путь. И, глядя теперь только лишь перед собой, осторожно ставит ногу на узкую ступеньку покатой лестницы, медленно скрываясь в проёме. Сердце леденеет от страха перед неизвестностью — и вовсе не из-за темноты коридора, в который Бодлер спускается.

***

На кухне пахнет кофе и лавандой. Вайолет несколько секунд стоит в дверях, наблюдая за тем, как Клаус совмещает чтение с приготовлением напитка в турке, а после, натянув как можно более непринуждённую улыбку, заходит в комнату, предварительно тихо постучав по стене, тем самым предупреждая о своём присутствии. Клаус почти мгновенно отрывается от книги, оборачиваясь на Вайолет, и тоже улыбается, приглашающе кивая на стол. — Ты вовремя. Солнышко приготовила банановый хлеб, а я вот самоотверженно взялся за кофе, — хмыкает он, откладывая томик на тумбу, пока Бодлер-старшая усаживается за стол, обводя взглядом всё ещё дымящийся хлеб и вазочку с персиковым джемом. Из открытой входной двери тянет вечерней свежестью вместе с ненавязчивыми порывами ветра, играющими шторами и концами белоснежной скатерти, развевая их, будто флаги капитуляции. — Как спалось? — Прекрасно. Наверное, это то, что мне было нужно, — больше рефлекторно, нежели осознанно откликается девушка, задумчиво проводя пальцем по узорам на изящной чашке, стоящей перед ней. Как подвести разговор к главной теме, Вайолет не имеет ни малейшего понятия, но одно знает точно — тянуть нельзя. Слишком велик риск передумать, и кто знает, что за этим может последовать. — А где девочки? — Вызвались заняться огородом, — Клаус заполняет ёмкость напитком, горячим и пышущим насыщенным ароматом, завершая его сливками и парой веточек лаванды. А после вдруг кладёт ладонь на лоб сестры, внимательно вглядываясь в её лицо и заставляя замереть с уже надкусанным кусочком хлеба во рту. — Выглядишь нездорово. Думаю, нам нужно выбраться к врачу. — Об этом я и хотела поговорить, — сдавленно говорит Бодлер, когда брат убирает руку, осторожно присаживаясь напротив и поправляя очки. Он смотрит так выжидательно, что ни один кусок уже не лезет в горло, и Вайолет лишь нервно смыкает пальцы в замок, глядя в дверной проём на скопившиеся у горизонта свинцовые тучи, так контрастирующие с остальным небосводом. И со вздохом признаётся, покачав головой: — Не знаю, с чего и начать. — С самого начала, полагаю? — нарочито спокойно пожимает плечами Клаус, откидываясь на спинку резного стула, и подносит к губам чашку, отпивая из неё и сбавляя в собственных глазах градус этого давящего ожидания. Вайолет медленно выдыхает, чуть расслабляя пальцы, мысленно поблагодарив брата за внимательность, и смакует несколько заготовленных фраз у себя на языке, пытаясь представить, как же они прозвучат вслух. Утонут ли в напряжении, недоумении или злости? Нет, точно не в злости, конечно же, — это совсем не про Клауса. Однако мир имеет дрянную привычку то и дело становиться с ног на голову, ломая привычные шаблоны, и внутренне Бодлер всегда к этому готова, даже если речь заходит о родной крови. — Я пойду в Город, — наконец на выдохе произносит она, почти физически чувствуя, как эти слова закрепляются в пространстве, меняя русло событийности и начиная плести паутину из необратимых последствий. — Одна. — Мне стоит попробовать привести аргументы или…? — Клаус говорит всё также спокойно, но то, как он ставит чашку на блюдце, а затем убирает руку под стол, наверняка нервно сжимая-разжимая пальцы, говорит Вайолет совсем об обратном. — Не стоит. Это взвешенное решение, — помолчав, быстро добавляет: — Совсем ненадолго, обещаю. В мастерской полно небольших изобретений, навроде машинок для раскатки теста, их все можно продавать в течение пары месяцев точно. К тому же пора пополнить запасы лекарств, прошлой зимой ты едва не умер от пнев… — Вайолет, — резко обрывает её Клаус, заставляя вжать голову в плечи и искоса посмотреть на себя. — Тебя узнают. И, возможно, посадят в тюрьму, если слухи о наших злоключениях всё ещё актуальны. А я уверен, что это так, — даже более чем. — Мы не можем прятаться здесь вечно, — устало возражает Бодлер-старшая, складывая руки на груди и вновь переводя взгляд в дверной проём, на этот раз сосредотачиваясь на умиротворённо покачивающихся колосьях: по правде говоря, отныне даже этот вид кажется ей отвратительным и опостылевшим, и Вайолет вовсе не уверена, точно ли эти мысли принадлежат одной лишь ей. — Кто-то должен хотя бы минимально проверить обстановку. — Как я могу отпустить тебя в одиночку? — Клаус, очевидно, прикладывает немалые усилия к тому, чтобы держать себя в руках, но, в конце концов, всё же подскакивает с места и отходит к кухонной тумбе, поспешно отворачиваясь и опираясь о столешницу рукой. — Я бы отпустил, если бы просто знал, как. — Лучше было бы пойти всем вместе? И Бетти с Солнышком прихватить? Пальцы брата нервно барабанят по поверхности стола, а сам он, судя по всему, лихорадочно продумывает план, как привести в чувство старшую из Бодлеров: вот только вряд ли ему когда-нибудь доводилось читать про такое в своих книгах. — Ты что-то недоговариваешь, — наконец выдаёт юноша, резко разворачиваясь обратно к сестре и решительно складывая руки на груди. — Зачем тебе туда? Почему не сказала мне раньше? — Клаус… потому что мы давно уже не одно целое, — осторожно отвечает Вайолет, прикрывая глаза и поднося к ним ладони так, чтобы помассировать веки подушечками пальцев. — На твоём месте, конечно, я отреагировала бы также, но… Мы выросли. И мне безумно жаль оставлять тебя наедине со всеми делами… — Не в этом проблема, — мягко перебивает Клаус, вновь подходя ближе и опускаясь перед ней на корточки, чтобы сжать ладони сестры в своих. — Мне нравится жизнь здесь, и я никогда не воспринимал работу за трудность. Я справлюсь. Просто знаю, что ты навлечёшь на себя несчастье, и хочу предотвратить это. Вайолет рассеянно моргает, на выдохе устало опуская плечи, уставившись на их пальцы, и медленно качает головой. —Ты говоришь так, будто забыл, что несчастье у нас в крови, — она грустно улыбается, потрепав брата по макушке, заставляя его губы дрогнуть в такой же печальной и робкой улыбке. — Оно всегда со мной. Совсем как праздник у Хемингуэя. — Просто… Мы ведь постоянно со всем справлялись вместе. Странно думать о том, что ты будешь так далеко от нас, — Клаус качает головой, садясь прямо на пол и прислоняясь плечом к ножке стола. — Я справлюсь, — обещает Бодлер, нисколько в это не веря. — Как минимум, у меня есть огромный стимул не попасть в неприятности: я обязана вернуться к своей семье. — Поклянись, что если встретишь мистера По… — …то хорошенько стукну его чем-нибудь тяжёлым? Клаус прыскает от нервного смеха, потирая переносицу пальцами, и косится на сестру: — Бога ради, нет. Просто избегай банкиров, полицейских, чиновников и… вообще всех, по возможности. — С радостью, — Вайолет усмехается с непривычной даже для неё самой едкостью и пускает в ход козырь, чтобы закрепить полученный результат: — Я постараюсь разузнать о волонтёрах, уверена, что братья Денуман сумели спастись в том пожаре. И, может быть, даже узнаю что-то о… Квегмайрах. Клаус едва заметно вздрагивает, вероятно, вспомнив про Айседору, и медленно кивает, явно всё ещё обескураженный происходящим. — Поверить не могу, что соглашаюсь на это, — словно в подтверждение этих мыслей роняет он, и Вайолет вновь вздыхает, мысленно абсолютно разделяя сказанное. — И всё же хочу понять, почему именно сейчас. — Я тоже, — тихо откликается девушка, подпирая подбородок ладонью. — Просто чувствую, что это необходимо. Он лишь вновь кивает, нервно ероша волосы и не решаясь вновь поднять взгляд на сестру. — Наверное, это ужасно, но у меня нет сил прощаться с девочками. Не знаю, что им сказать, — признаётся Вайолет, закусывая губу, и почему-то ловит себя на мысли, что эта разлука будет долгой — хотя к этому нет никаких явных предпосылок, если быть достаточно осторожной. Всего-то зайти в один-единственный дом… Впрочем, зная Олафа, ничего хорошего там быть не может априори: наверное, отсюда и предчувствие, заставляющее ощущать себя ещё большей эгоисткой, разбрасывающейся пустыми обещаниями. — Они поймут, — коротко отзывается Клаус, невольно перенимающий её опасения, но точно также не знающий, что с ними делать. — Ох, Вайолет… — Знаю. Безумие чистой воды, — она вновь устало улыбается и, чтобы не передумать, быстро поднимается с места. — Я пойду собирать вещи. Чем раньше выйду, тем раньше… вернусь. Средний из детей Бодлеров поднимает на неё взгляд, полный беспомощного непонимания и отрицания, словно всё сказанное ранее он всё же не воспринимал всерьёз, в отличие от этого момента. Конечно же, это разрывает сердце Вайолет, но она правда пыталась поступать правильно все эти годы, и сейчас… Сейчас, пускай и ведомая, возможно, собственным безумием, помимо страха она ощутила нечто, похожее на постыдное предвкушение побега из цикличности будней. Вайолет наклоняется, чтобы коротко коснуться губами лба брата, тут же явственно чувствуя, как к глазам подступает невыносимая горечь, и потому стремглав покидает комнату, взбегая по лестнице. Рассудок терзает десяток абсолютно противоречивых чувств, никак не помогающих с тем, чтобы внести хоть чуточку ясности в происходящее, и Бодлер отчаянно пытается убедить себя: дорога назад есть. Ей всегда будет куда вернуться, даже если это желание настигнет в самом конце пути. Дрожащими руками она закидывает в холщовую сумку несколько вещей и мешочек с небольшим количеством денег, которые она откладывала на «чёрный день». Потом, всё ещё будто бы абсолютно не верящая, что это происходит, идёт в душ, натирая кожу мылом так яростно, словно пытаясь избавиться от всех сомнений и непонятых чувств, избавиться от собственной личины, преследуемой призраками прошлого так яростно, что это наконец стало невозможно игнорировать. Она кутается в мягкое полотенце, возвращаясь в прохладу спальни, и опускается на краешек скрипучей кровати, обводя взглядом добротный резной шкаф и скромные, бледного оттенка платья в нём. Смотрит на серо-лавандовые льняные занавески, за которыми так приветливо и вместе с тем — совершенно чуждо плывут кустистые облака, отражаясь в поверхности тёмных вод. И когда мир успел сомкнуться на этом пейзаже? Стать декорацией, заслоняющей все прочие дороги? Родители так любили путешествовать, но после рождения Клауса эта любовь ограничилась книгами и картами, но самое странное — кажется, они были счастливы. Этого было достаточно. Счастлива ли Вайолет? Должна быть. В конце концов, ей всегда хватало семьи и мастерской с инструментами под боком, так почему же сейчас сердце так рвётся прочь из облюбованных, безопасных стен, так похожих на настоящий дом? Бодлер, ощущая закупоренную где-то глубоко-глубоко злость, что сейчас стремительно рвётся наружу, с яростью сжимает край наволочки, намереваясь то ли запустить её в стену, то ли разорвать, но прежде, чем успевает сделать это, вдруг резко замирает. Вдоль позвоночника и до самого затылка бегут неприятные мурашки, точно от чужого, пристального взгляда, и Бодлер резко разворачивается, тут же запуская подушку в молчаливую, звенящую тишину. Та почти бесшумно падает в проёме, возле покачивающейся на сквозняке двери, хотя Вайолет почти уверена — она закрывала её, прежде чем уйти в душ. По обнажённым плечам вновь бегут мурашки, на этот раз от холода, но девушка лишь устало прикрывает глаза, не в силах встать и одеться во что-то более тёплое. Свернувшись калачиком в постели, немигающим взглядом она следит за пульсирующей темнотой коридора до тех самых пор, пока не засыпает от измождённости.

***

— Так, значит, его точно поймали? Вайолет вновь утвердительно кивает, слегка удивляясь мнительности брата, и останавливается у полки с зарубежной литературой, склонив голову так, чтобы прочесть названия на корешках увесистых книг. В магазинчике витают, переплетаясь меж собой, два самых удивительных аромата: свежих, недавно напечатанных страниц и сдобных булочек с маком, только что выуженных из печи в соседствующем здании, что принадлежит пекарне, побуждая желудок недовольно заурчать, несмотря на плотный семейный обед. Довольна одна лишь Солнышко: в её руках — внушительных размеров эскимо, в котором она с удовольствием измазывается, усевшись на скамью у распахнутого окошка и подставив веснушчатый нос под лучи такого редкого на этой неделе солнца. С улицы слышатся насвистывания, вторящие джазу, играющему из ресторана этажом выше, и девочке, судя по тому, как напряжённо она морщится, явно приходится совершать над собой усилие за усилием, чтобы не вторить этой манящей мелодии: в какой-то момент родители решили, что тренироваться в свисте лучше исключительно дома. По скромному же мнению Бодлер-старшей, ничего плохого в подобных практиках нет и не было, учитывая, как талантливо это получается у столь маленького человека, способного насвистывать что угодно из классики даже с крекером в очаровательно-острых зубах. — А что с Густавом? — не унимается Клаус, кладя в корзинку для покупок томик Чехова, и висок Вайолет вновь колет неприятным уколом воспоминаний, несмотря на все попытки окунуться в содержание какой-то французской новеллы. Она захлопывает книгу, ставя её обратно на начищенную полку, и двигается дальше вдоль книжного ряда, придерживая шелестящую при ходьбе юбку. — В больнице. Яд в дротике был не такой уж редкий, противоядие Г.П.В сработало, но подвижность конечностей вернётся только к концу месяца, — вспоминая слова Кит про волонтёра, который должен был играть её жениха на злополучной пьесе, почти буднично пересказывает Бодлер, оглядывая дышащее солнцем и невероятной атмосферой пространство, и на какое-то время это помогает удерживаться на плаву реальности, не погружаясь на дно рефлексии. Клаус вновь тяжело вздыхает, щурясь, когда луч вечернего светила слепит ему глаз через линзу очков, и поспешно подходит ближе к кассе, скрытой в тени помещения, после обернувшись на Вайолет. — Выбрала что-нибудь? Она молча протягивает ему маленькую книжку в мягком переплёте — сборник стихов, рекомендованных к прочтению на занятиях, и юноша кивает, вновь обращая своё внимание к продавщице. Никто из Бодлеров не видел эту женщину раньше, но все трое, включая Солнышко, обернувшуюся на них со своего места у окна, подумали, что та, должно быть, библиотекарь, несмотря на то, что до настоящей библиотеки этой лавке было довольно-таки далеко. — Замечательный выбор! Я тоже люблю Чехова, — искренне восхищается женщина, нервно поправляя слегка выбившиеся из пышного пучка волосы, и Бодлеры вновь понимают: она здесь новенькая, вот и переживает. Едва не выронив протянутые ей купюры, библиотекарша рассыпается в извинениях, попутно доставая из-под кассы бумажный пакет и поспешно складывая в него покупки. — Всё хорошо, не волнуйтесь, мисс… Каллибан? — Клаус находит глазами бейджик на её изумрудной, в крупный горошек блузке, и женщина несколько облегчённо улыбается, замечая рассеянно, словно бы в своё оправдание: — Сейчас покупателей немного. Удивительно тихо стало на Жасминовой. При этих словах Вайолет, доселе увлечённая вывешенными в витрине ловцами снов, невольно поднимает взгляд на Театр, молчаливым гигантом охраняющий тупик улицы, хорошо просматриваемый со стороны книжной лавки. Случившееся в нём быстро обросло тревожными слухами, и только сейчас слегка поутихло благодаря внезапному объявлению концерта Беатрис Бодлер, ни разу не бывавшей на этой сцене вот уже несколько лет. — Странно всё же, что мама согласилась на это, — замечает Клаус, когда они уже сидят снаружи, за столиком под навесом, предварительно восполнив запас мороженого у милого продавца в вагончике неподалёку. — Сколько себя помню, она никогда не могла отказать герцогине. И не думаю, что дело тут лишь в страхе, — задумчиво откликается Вайолет, отстранённо наблюдая за парой, играющей с собакой под тенью клёнов, чьи раскидистые, мощные ветви рвутся за пределы ограждения аллеи Сирен. Навязчивое ощущение того, что вокруг происходят какие-то едва уловимые перемены, несмотря на внешнюю привычность, не покидает рассудок, вынуждая тратить энергию ещё и на тревожность, рождённую из ниоткуда. И этот концерт… Разумеется, Беатрис согласилась на него из чувства долга за содеянное Вайолет, дабы восстановить репутацию Театра и отвлечь горожан от учинённых неприятностей и якобы «вернувшейся в Город преступности», судя по заголовкам жёлтой прессы. Но закончатся ли беды на этом? В это очень хотелось бы верить, но колесо Сансары будто бы уже сделало свой необратимый поворот, и теперь остаётся лишь затаить дыхание, надеясь, что почва под ногами не превратится в раскалённую лаву или зияющую пустоту. — Ты ведь знаешь, что я всегда на твоей стороне? — помолчав, вдруг спрашивает Клаус, и Бодлер-старшая поворачивает к нему голову, чуть удивлённо заглядывая в его честные, серьёзные глаза. — Да, мама злится, и потому может говорить… необдуманно. Но, тем не менее, она волнуется за тебя. Как и я. Только я тебя совсем-совсем не осуждаю. И если ты вдруг захочешь обсудить это… Он замолкает, явно слегка смущенный темой, и Вайолет улыбается одними лишь уголками губ, молча благодаря брата за поддержку, хоть и она, признаться, совсем не уверена, нужно ли ей это волнение. Оно будто бы давит лишь сильнее: хотя, кажется, такие мысли обычно называют «эгоистичными», а людей, позволяющими их себе, — вечно недовольными и неблагодарными. Несмотря на все попытки Клауса отвлечь сестру разговорами, рассудок неизгладимо покрывается туманной пеленой, точно гладь озера — коркой льда, вынуждая погрузиться в недавние события до такой степени, что солнечные лучи более не согревают покрывшиеся гусиной кожей руки, вспомнившие холод больницы. Тело пробирает волна дрожи. В комнате прохладно и откровенно неуютно, но Вайолет держит себя в руках, глядя открыто и как можно более «по-взрослому». Мужчина за столом что-то сосредоточенно выискивает среди кипы бумаг, отчего внимание Бодлер вновь успевает рассеяться, вынуждая её бесцельно осматривать полупустые полки кабинета и непонятные схемы на стенах. Впрочем, это место всё равно не такое пугающее, как ей казалось накануне. Даже несмотря на странное чучело крысы за стеклянной дверцей шкафа. — Итак, мисс Бодлер, — наконец подаёт голос врач, и девушка едва заметно вздрагивает от звука голоса, резко заполнившего долгую тишину помещения, — как вы себя чувствуете? — Всё хорошо, спасибо, — рефлекторно быстро откликается она, глядя в его внимательные глаза с настороженностью дикого зверя, вытеснившей попытку казаться взрослее, и мужчина кивает с таким раздражающим пониманием, что зубы невольно сводит едва ли не до скрипа. — Тогда приступим. Я уже говорил это, но смею повторить: правильных ответов не существует, и никто вас не станет порицать за результат, каким бы он ни был. К тому же, это относительно новая методика… Ну, вы ведь умная девушка, и всё понимаете сами, верно? Вайолет вновь коротко и серьёзно кивает, натягивая рукава пушистого кардигана чуть ниже, чтобы прикрыть побелевшие от холода тонкие пальцы. Благополучно (и в который раз) поборов внутреннюю слабость, она возвращает себе прежнюю сдержанность, чуть нервно скрещивая лодыжки и приподнимая подбородок в гордом ожидании экзекуции. — Вайолет, что вы видите здесь? — также спокойно продолжает психиатр, осторожно поворачивая табличку, и взгляд сразу упирается в неприятные, чернильные пятна, на первый взгляд, абсолютно хаотичные и бессмысленные. Однако, на удивление быстро они начинают складываться в цельную картинку, а именно — морду животного, неотрывно следящего за девушкой, и загривок непроизвольно покрывается мурашками от нахлынувшего чувства дискомфорта. Бодлер напрягается, усилием воли словно бы размазывая образовавшиеся черты, лихорадочно пытаясь увидеть что-то более приятное, и этим становится… летучая мышь. Беатрис Бодлер всегда испытывала к этим существам необъяснимую и безграничную любовь, львиную долю времени уделяя их дрессировке и вызывая тем самым шквал противоречивых чувств у самой Вайолет — так уж сложилось, что в детстве она, опрометчиво заглянув на чердак в самый разгар тренировок, привлекла к себе внимание нескольких особенно буйных мышей, мгновенно окруживших несчастное дитя и запутавшихся в её волосах так, что несколько прядей после пришлось даже состричь. Конечно же, вход на чердак с тех пор для Вайолет был закрыт, и непонятно, ради чьей безопасности — её или крылатых подопечных Беатрис. Старшая из детей Бодлеров склонна считать, что второе. — Вайолет? — врач тактично покашливает, напоминая о себе. — Отвечать нужно по возможности быстро. — Прошу прощения. Кажется, это бабочка. Просто вспомнилось кое-что про них из детства. Мужчина медленно кивает, откладывая картонку, и демонстрирует Вайолет следующую, выжидательно наблюдая за переменами в лице пациентки. Та же, собрав себя воедино, более не позволяет ни единой мышце на своём лице дрогнуть, безучастно рассматривая новые, красно-чёрные пятна. Тем не менее, дискомфорт вновь окутывает тело, на этот раз обосновавшись где-то внизу живота, заставляя сильнее скрестить лодыжки — благо, что с места врача этого не видно. На сероватой бумаге — два человека, стоящих на коленях, обратив друг к другу свои ладони, чтобы трепетно соприкоснуться ими. Странное красное свечение сосредоточено в этом касании, как и внутри них самих, словно что-то запретное, обжигающей лавой рвущееся наружу, но Вайолет, почти бесшумно сглотнув ком в горле, лишь безразлично комментирует: — Мне кажется, это фигуры слона. Или двух, не могу разобрать. — Хорошо. Вам нравится то, что вы видите, мисс Бодлер? Вопрос слегка обескураживает, но девушка тем не менее неспешно кивает: — Вполне. Мужчина, более не отвлекаясь на разговоры, молча поднимает третью карточку, на этот раз глядя на Вайолет уже не столь пристально, и та слегка расслабляет напряжённые плечи, пробегаясь глазами по новым очертаниям, вновь представляющим из себя лишь расплывчатое вытянутое пятно. Даже спустя время, ничего, кроме шкуры несчастного животного, на ум не приходит, и потому Вайолет сдаётся, на этот раз решая быть откровенной — хоть в чём-то ведь надо. Озвучив ассоциацию, даже чувствует нечто похожее на облегчение вместе с уколом совести — в конце концов, быть честной куда приятнее. Но не в её случае — точно. В этом Бодлер уверена: слишком хорошо знает свою семью. Следующее изображение приводит рассудок Вайолет в состояние ещё большего замешательства — просто потому, что она не находит «правильного» ответа, тогда как ранее они были вполне очевидны. Бабочка определённо укажет на куда более здоровое состояние, нежели морда монстра, верно? Чуть прикусив внутреннюю сторону щеки, девушка задумчиво склоняет голову к плечу и, смирившись, медленно роняет: — Кажется, головы… детей? Не дав ей поразмыслить над увиденным, психиатр молча берётся за следующую картинку, и отсутствие комментариев с его стороны кажется Бодлер-старшей какой-то уловкой, направленной на то, чтобы ввести её в более нервозное состояние. С другой стороны, всему миру необязательно быть настроенным против неё. Как и всем психиатрам — быть ужасными людьми, несмотря на подсказки опыта прошлого. Следующая карточка оказывается обескураживающе яркой и разноцветной, в отличие от всех прочих, отчего Вайолет необъяснимо теряется, бегая взглядом по пятнам в попытке собрать их воедино. — Будто бы тигр. И он бродит вокруг… вокруг костра. Голос предательски дрогает от неуверенности, будто бы она на каком-то важном мероприятии, а не в стенах холодной и неприятной больницы, и внутренняя злость на саму себя вновь даёт о себе знать, больно кольнув глаз подобием нервного тика. — Замечательно, Вайолет. Не волнуйтесь так, всё хорошо. Почему-то хочется огрызнуться, но, разумеется, вместо этого Бодлер вежливо улыбается, попытавшись откинуться на спинку жёсткого деревянного стула поудобнее. — Давайте перейдём к следующему изображению. Что вы видите? Девушка неохотно поднимает взгляд на очередную бумажку, отчего-то чувствуя неимоверную усталость, несмотря на то, что с начала теста прошло совсем немного времени. «Кляксу. Просто, чёрт возьми, кляксу, кто вообще это придумал?!» — негодующе думает она, подавляя вздох, и чуть щурится, обречённо всматриваясь в буйство красок, хаотичных и не слишком приятных — из-за отсутствия хоть какой-либо гармоничности. — Ничего, — наконец, в очередной раз сдаётся Вайолет, качая головой и рефлекторно поправляя прядь, упавшую на лоб, стоит девушке слегка податься вперёд. — Правда. — Ничего — это тоже результат, — сдержанно улыбается мужчина, откладывая карточку и тут же берясь за следующую, несмотря на явный дискомфорт во взгляде пациентки. И вдруг коротко спрашивает, вскользь посмотрев на Бодлер: — Вы уже осуществили ряд обследований в нашей клинике, верно? Всё ли прошло хорошо? — Кажется, да, — безучастно откликается та, отводя взгляд в сторону окна, за решётками которого открывается вид на дорогу в порт и трубы заводских фабрик, которыми усеян весь правый берег. «Зачем он вообще пытается вести диалог?» — А что? Я пропустила какого-то врача? — Нет-нет. Лишь любопытство, — психиатр вновь растягивает губы в странной улыбке, в это же время поднимая перед собой карточку, и Вайолет нехотя к ней возвращается. Снова слишком аляписто, сумбурно, бессмысленно. Бессмысленно. Определённо, самое подходящее слово. Однако, то ли воображение, то ли подсознание, но всё же продолжают делать своё дело, постепенно складывая пятна в нечто похожее на связное изображение. — По бокам — точно пауки, — чуть дёрнув бровью, комментирует Вайолет, не мигая вглядываясь в рисунок. — А в середине… змеи. По шее проходится небольшая волна мерзких мурашек, но девушка не дёргается, хоть и на всех уровнях — физическом и ментальном — всё глубже начинает погружаться в смятение и, кажется, рефлексию. Вероятно, действие успокоительных подходит к концу. Как и тест, слава Богам, судя по врачу, чинно сложившему руки на животе. — Что же, мы закончили. Всё прошло просто замечательно, мисс Бодлер. Но я хотел бы… Однако Вайолет, почувствовав укол некоего беспокойства, быстро его перебивает, не глядя на мужчину, и стремглав поднимается с места, не успевшего даже толком нагреться под весом её тела: — Благодарю вас. Но простите, я крайне спешу. И, небольшим ураганом преодолев расстояние до двери, она хватает с вешалки свой плащ, в следующую секунду уже оказываясь за пределами кабинета. «И пусть дальше думает, что я сумасшедшая», — пару раз обернувшись, рассеянно и чуть сердито думает она, уверенным широким шагом рассекая неприветливый, серо-зелёный коридор, изредка провожаемая взглядами таких же угрюмых, как и она сама, медсестёр. — Не больница, а лабиринт какой-то, — хрипло бормочет Вайолет, замерев у очередной развилки и в недовольной задумчивости пожевав нижнюю губу. Руководствуясь одним лишь наитием, она сворачивает направо, удивляясь тому, насколько меньше в этом крыле здания работников, и постепенно приходит к мысли, что выход, вероятно, совершенно в противоположной стороне. Прежде, чем девушка успевает развернуться, взгляд её цепляется за какое-то движение неподалёку: возле просевшей тахты располагается импровизированная оранжерея, представлявшая из себя кадушки с высокими, раскидистыми и неизвестными Вайолет растениями, чьи листья покачиваются, очевидно, от столкновения с чужими локтями. Бодлер чуть хмурится, оглядывается и, убедившись, что никого в коридоре нет, осторожными шажками подходит ближе. Вытянув голову и слегка приподнявшись на носках, она заглядывает за тахту, попутно отводя особенно увесистую кисть цветка, и наконец упирается взглядом в сгорбленную фигуру. Это пожилой мужчина, с беспорядочными вихрами седых волос и дрожащими руками, в которых он держит маленькую лопатку и потрёпанный журнал, кажется, тоже связанный с садоводством. На нём помятая, но весьма добротная и чистая больничная пижама, своей мешковатостью скрывающая болезненную худобу, но не внушительный рост — судя по рукавами и штанинам, открывающим вид на жилистые руки и крупные ладони. Вновь руководимая каким-то внутренним наитием, Вайолет крепче сжимает край диванчика, на который она опирается, откашливаясь, и тихо, чтобы не напугать, окликает незнакомца: — Простите? Что это у вас за растение? Старик оборачивается, медленно и вовсе не испуганно, упираясь в Бодлер безразличными, почти прозрачными глазами, что когда-то, очевидно, имели насыщенный голубой цвет. Несколько секунд он вглядывается в растерянное лицо девушки, пока губы его внезапно не растягиваются в широкой улыбке — такой, с которой встречают старинных друзей. — Сникет? — спрашивает незнакомец неверящим шелестящим шёпотом, вынуждая Вайолет приоткрыть рот от удивления, но прежде, чем мужчина успевает подняться, протягивая к ней руки в отеческом жесте, плечо обхватывают цепкие, сильные пальцы, рывком утягивая назад. Бодлер, коротко вскрикнув, рефлекторно пытается удержаться на месте, но быстро и резко замирает, присев от неожиданности, когда взгляд её упирается в такие знакомые, полные раздражённого недоумения глаза. — Бодлер? Какого чёрта? — тихо шипит Олаф, не позволяя ей обернуться одним лишь своим гипнотическим взглядом, в то время как слух улавливает за спиной звук шагов, похожих на те, что издают лодочки медсестёр, и ещё одно, очень тихое и удаляющееся «Сникет?». — Я… — Вайолет запинается, всё ещё не в силах переварить то, как волонтёр оказался здесь, именно рядом с ней, но всё же спустя пару мгновений сосредоточенных и взаимных переглядываний, выпрямляется, сглотнув образовавшийся в горле ком: — Была на приёме у врача. А вы? В последний раз — и мельком — они виделись в начале недели, когда Вайолет отстраняли от занятий на несколько дней, якобы в «оздоровительных целях», хотя всё и всем было ясно и без этой отговорки. Олаф, напрягая скулы до ещё большей остроты, что-то отвечает, но внимание и слух Бодлер мгновенно рассеиваются, точно по волшебству, заставляя сфокусироваться на одних лишь его тонких, строгих губах, и всё тело едва ли не сводит судорогой от нахлынувших с невероятной силой, как по щёлку пальца, постыдных воспоминаний, кажущихся таким давним, смутным сном, явившемся под воздействием лекарств, не иначе. Однако сейчас она напрямую сталкивается с правдой, окутывающей сознание ледяным шлейфом, — это точно был не сон. — Вайолет? Ты меня слушаешь? Бодлер быстро кивает, каким-то чудом выныривая из этой воронки мыслей, и осторожно отводит своё плечо, тем самым сбрасывая чужие крючковатые пальцы и делая шаг назад. — Извините, — только и роняет она, не в силах преодолеть желание обернуться, даже несмотря на пристальное внимание Олафа. Впрочем, оно ни к чему не приводит. Не успевает она взмолиться о том, чтобы Олаф больше ничего не спрашивал, как со стороны другого коридора показывается недавний психиатр, тут же замедляясь, когда взгляд его переходит от лица Вайолет на волонтёра, всё ещё возвышающегося над ней, точно ледник — над из ниоткуда взявшимся зелёным островком. — Мисс Бодлер, а я вас… — он запинается, когда Олаф оборачивается на звуки голоса, вопросительно изогнув бровь и чуточку надменно оглядев врача с ног до головы, — … везде ищу. П…перчатки. Он указывает на свою руку, сжимающую забытую пару, и Бодлер осторожно выглядывает из-за фигуры наставника, делая пару шагов вперёд, чтобы быстро забрать вещь и тут же вернуться обратно. — Это всё, что вы хотели, мистер Менгеле? — холодно интересуется граф, сложив руки на груди, и Вайолет краем сознания отмечает, насколько сильно он, одетый в неизменную белоснежную рубашку и тёмно-синий жилет, выделяется в этом помещении. Потому что, несмотря на всю свою внешнюю отстранённость, именно Олаф здесь — единственный, рядом с кем не так обжигающе холодно и… страшно. — Хм, да. Как я вижу, моя пациентка заблудилась, и я мог бы показать ей выход, дабы она вам не мешала, — психиатр, кажется, наконец берёт себя в руки, и Бодлер вдруг приходит к мысли, что с Олафом они явно знакомы. Так что же он здесь делает? — Уверен, у вас полно работы. Я займусь ей, — с не меняющейся интонацией откликается Олаф, мельком взглянув на Вайолет и одним наклоном головы веля ей следовать за собой. Та и не думает спорить, желая поскорее покинуть это место, и потому, едва поспевая за его широким шагом, быстро семенит следом, лишь мельком взглянув на следящего за ними доктора Менгеле. — Кто тебя к нему отправил? — с лёгким недоумением в голосе уточняет волонтёр, уверенно минуя больничные лабиринты, хоть иногда и начиная прихрамывать на одну ногу. Бодлер, натягивая свои кожаные коричневые перчатки, коротко бросает: — Мама. Олаф кивает, словно разом понимая ситуацию, и вскоре замирает, когда они уже минуют холл, больше похожий на пустынный музей, чью тишину звучно нарушает лишь стук каблуков Вайолет о серо-изумрудный мрамор — такого же цвета сейчас и глаза-хамелеоны волонтёра, взглянувшего на девушку исподлобья. Он открывает перед ней дверь, делая галантный жест рукой, и Вайолет послушно выходит первой, тут же оборачиваясь на Олафа, с целью обрушить на него поток вопросов, и оттого едва не подворачивая лодыжку на одной из потрёпанных временем ступеней. — Да Бога ради, осторожнее, Бодлер, — цедит сквозь зубы наставник, тем не менее крепко придерживая её под локоть — скорее рефлекторно, нежели осознанно. Он дёргает девушку на себя, словно чем ближе она будет, тем меньше вероятность, что попадёт в очередную неприятность, а Вайолет… Вайолет снова извиняется, чувствуя себя неимоверно глупо, и вдруг решается взглянуть в чужие глаза прямо, без ужимок — сама не понимая, зачем. Просто чувствуя жгучую необходимость в этой честности и прямоте. А ведь они так напоминают ей… — Дальше доберёшься? — резковато уточняет Олаф, делая вид, что не замечает этот внимательный взгляд, и уводит свой, равнодушный, поверх её макушки, куда-то на набережную, расстилающуюся через дорогу. От него всё также пахнет табаком, летними, самыми потрясающими дождями и гвоздикой, которая сейчас так аккуратно покоится в кармане его узорчатого жилета. — Тебе направо, в сторону моста и… — Это я помню. Благодарю, что вывели, — Вайолет выдавливает вежливую улыбку и, чувствуя ужасную горечь в груди — наверное, из-за безумной холодности в его голосе, хоть и признавать это себе ей не хочется также сильно, — начинает поспешный спуск вниз, ещё несколько секунд ощущая на себе пристальный взгляд. — Вайолет? Ты в порядке? Бодлер медленно кивает, продолжая смотреть в одну точку, пока наконец не встряхивает головой в попытке отбросить навязчивые мысли, грызущие череп изнутри, точно плотоядные пиявки. — У Солнышка опять зубы разболелись, а я, кажется, забыл лекарство. Надо идти домой, — бормочет Клаус, поднимаясь с насиженного места и подхватывая младшую сестру на руки, после чего недовольно добавляет: — Тебе ведь уже почти семь! Не так-то просто таскать тебя на руках. Та лишь презрительно морщит нос, вальяжно обвивая шею юноши руками, и Вайолет улыбается уголками губ, наблюдая за ними и беря в руки корзинку с покупками. Впрочем, улыбка эта выходит скорее грустной: если вплоть до трёх лет их сестра охотно шла на диалог, хоть и таким образом, что понимали её лишь ближайшие родственники, то в четвёртый день рождения внезапно для всех замолчала практически полностью, и никакие походы по врачам не выявили причину, а уж тем более — схему лечения. «Хотя зачем лечить человека, которому попросту не интересны разговоры? Её ведь можно понять», — с горечью думает девушка, неспешно двигаясь по узкой мощёной улочке следом за остальными Бодлерами, пока впереди не начинает маячить рахитичный трамвай, вынуждая их ускориться до резвой трусцы, чтобы успеть запрыгнуть в него уже на ходу. Клаус и Вайолет, запыханно прижавшись к стене дребезжащего транспорта, переглядываются и тут же заходятся в смехе, указывая на потрёпанность друг друга, и даже Солнышко улыбается, качая головой так, словно бы говоря: «Эх, вот они — мои недалёкие, но такие милейшие родственнички!» В трамвае Бодлеры, следуя давней семейной традиции, подолгу тайком разглядывают прочих пассажиров, шёпотом строя запутанные теории о том, по каким тайным делам те могут направляться и какой жизнью жить. — Мне кажется, вон тот мужчина в строгой шляпе и газетой в руках на самом деле держит свою ферму с кроликами. Возможно, даже шьёт им маленькие свитера и шарфы, и в портфеле у него сейчас новёхонькие нитки и ткани, которые он купил на рынке у правого берега, — доверительным шёпотом сообщает Вайолет, и глаза Солнышка восторженно расширяются — несмотря на то, что она куда умнее и рациональнее многих взрослых, подобные теории девочка отчего-то всегда воспринимает без единой доли скепсиса, превращаясь в обычного ребёнка: пожалуй, просто потому что всем иногда нужно чудо. Вайолет бы оно не помешало тоже. — Ох, я, кажется, совсем разучился придумывать… Тебя точно не обойду, — мученически вздыхает Клаус, поправляя очки и всё же обводя сосредоточенным взглядом пассажиров. Наконец, осторожно кивает на девушку в углу: та, одетая в пышное романтичное платье, увлечённо читает некий бульварный роман, если судить по немудрёной обложке: — Уверен, что таким образом она просто разгружает свой мозг после тяжелого рабочего дня в детективном агентстве. Наверняка ещё и несколькими боевыми практиками владеет! Бодлер-старшая одобрительно кивает, представляя, как эта хрупкая леди одним выверенным ударом сбивает с ног преступника, после наставляя на него сверкающий револьвер… Брызг крови. Бешеный стук сердца. Отличный удар. Солнышко, явно очарованная карьерой этой блистательной сыщицы, тоже пару раз хлопает в ладони, оценивая рассказ брата и вдруг поднимая глаза на Вайолет. Та, почувствовав на себе её внимательный взгляд, быстро приходит в себя, предпринимая преувеличенно бодрую попытку найти новую жертву для своих удивительных историй, но ничего дельного в голову больше не приходит при всём старании. — Боже, столько домашних заданий ещё делать, — вдруг вздыхает Клаус, тоже теряя интерес к заметно поредевшим в своём количестве пассажирам и теперь лишь безучастно разглядывая проплывающие мимо трамвая сады и башню городской библиотеки. — А тебе Олаф что-нибудь задал на это время? От упоминания его имени глаз невольно и неприятно дёргается, но тем не менее Вайолет лишь равнодушно взмахивает рукой, провожая взглядом Мрачный проспект: — Пару книжек с шифрами, ещё что-то про разновидности огнестрельного оружия: видимо, сдался и всё же перешёл на текстовые материалы, раз уж практика в эти дни безнадёжна потеряна. Вопреки попыткам в очередной раз побороть саму себя, внутри всё вновь неумолимо леденеет, падает вниз, точно спиной в непроглядную пропасть, под наплывом мыслей о том, что Олаф и вовсе может отказаться от неё. И без того ведь не хотел брать в ученицы, а уж сейчас вряд ли хоть кто-то из Совета станет перечить в этом желании, вполне обоснованном… Может быть, волонтёр даже знал изначально, что именно так всё и будет, и проблема в её лице быстро спадёт с графских плеч сама по себе. Вайолет прикрывает глаза, устало отворачивая голову к окну и сосредоточивая внимание на виде аллеи, в которой они всё детство устраивали пикники, сбивая ноги в постоянных играх в салочки, однако мысли эти расстраивают лишь сильнее: просто тем фактом, что детство, вместе с тогдашней простотой и одновременной безграничностью мира вокруг, безвозвратно потеряно. Клаус, точно каким-то образом понимая её без слов, не пытается залезть сестре в голову, просто осторожно прислоняется к её плечу щекой, делая вид, что успел задремать. Когда Бодлеры, практически последними покинув ветхий трамвайчик, заходят под своды родного дома, то первым делом, и без того угрюмые и поникшие, улавливают звуки надрывной фортепианной партии — поистине гениальной в своей проникновенной трагичности и чистоте звучания. Беатрис репетирует каждый вечер. И день, и утро, а иногда, кажется, и ночь — то ли одолеваемая перфекционизмом, то ли поистине наслаждающаяся возвращением к подзабытым истокам. — Будто в готический дворец возвращаемся, — поёжившись, шепчет Клаус, когда они осторожно поднимаются по лестнице, оглядываясь на запертую гостиную, точно на комнату с местным полтергейстом, а Вайолет, невольно тоже переходя на шёпот, добавляет: — Кажется, я раньше не слышала эту мелодию. Она их сочиняет как по щелчку пальцев. — Ага. В отсутствие папы. С ним под боком процесс явно не такой быстрый. И Бодлеры, напоследок ещё раз красноречиво переглянувшись, расходятся по своим комнатам, сопровождаемые мрачными аккордами и внезапно забарабанившим по крыше дождём, словно вызванным игрой Беатрис, как только её дети оказались под крышей дома.

***

— Спина, Бодлер! Контролируй её! Голос Арнеле, хоть и заставляет своей строгостью в очередной раз вздрогнуть, но всё же возвращает в более дисциплинированную стойку, несмотря на ноющую боль в пояснице. Противники обходят друг друга по кругу, точно хищники, настороженно вглядываясь с целью выявить слабое место, пока Вайолет не решается сделать выпад первой: улучив момент, движением клинка сверху вниз она заплетает шпагу соперника, резко отводя её чуть в сторону и нанося мгновенный укол. Кармелита шипит сквозь стиснутые зубы и, не продержавшись в обороне и секунды, делает ответный и агрессивный выпад, который Бодлер едва успевает блокировать. По правде говоря, у этой девушки явно имеется зуб на Вайолет, хоть та и совершенно не понимает, чем могла успеть настолько не угодить новенькой. По словам Клауса, семья Спатс присоединилась к Г.П.В совсем недавно, однако успела внести некий «значительный вклад», а сама Кармелита с небольшим опозданием, но оказалась в одном потоке с Бодлерами. Отвлёкшись на эти мысли, Вайолет упускает и важное правило — после защиты всегда должно следовать ответное нападение, — и очередное наступление Кармелиты, пытающейся как можно более изощрённее уколоть противницу. У неё это даже вполне успешно получается. Тем не менее фехтовальщица не намеревается останавливаться на достигнутом, всё больше оттесняя Вайолет весьма агрессивным наступлением, на что та, воспользовавшись явным преимуществом в виде холодной головы, с заметным усилием из-за давления, но всё же вспоминает нужный приём обезоруживания, сначала отбиваясь защитой под номером четыре, а после посылая руку вперед и вверх по диагонали, надавив сильной частью клинка на слабую часть рапиры Кармелиты. Спатс, распахнув глаза от неожиданности, рефлекторно разжимает пальцы, роняя оружие и проигрывая этот раунд. — Не очень изящно, но сойдёт, — ворчливо подводит вердикт Арнеле, всё это время наблюдающая за ними, скрестив на груди руки. — Всё тебе не так и не эдак! — подаёт голос Элоди, сидящая за летним столиком в плетёном кресле, покуривая при этом трубку и с явным удовольствием наблюдая за запыхавшимися студентами, расположившимися на газоне вокруг очерченного поля для поединка один на один. — Ты знаешь, я не приемлю полумер, а вы все, — на этих словах преподавательница обводит учеников остриём своей внушительной шпаги, — не отдаётесь процессу как надо! — и, завершив этот небольшой гневный монолог, она отвлекается на свой блокнот, делая в нём какую-то пометку, а Вайолет тем временем тяжело опускается на траву, стаскивая шлем и ловя на себе очередной неприязненный взгляд рыжей соперницы. Остальные же студенты, пока преподавательницы вновь прибегают к упражнению в укалывании друга друга без помощи шпаг, с явным облегчением продолжают переводить дух, перешёптываясь меж собой и ловя раскрасневшимися лицами порывы освежающего ветра. — Кажется, ты не очень нравишься Кармелите, — замечает Куигли, пододвигаясь ближе к задумавшейся Вайолет и откидываясь на локти так, словно собирается хорошенько позагорать. — А я и не заметила, — усмехнувшись, откликается Бодлер, окинув Квегмайра сощуренным взглядом: за летние месяцы его длинные волосы успели заметно выгореть, став рыже-каштановыми, а в правом ухе образовалась блестящая серьга, прибавляя ему очков в пользу сходства с пиратами. — Отец говорит, что волонтёры не обязаны нравиться друг другу. Главное, что мы делаем общее дело, — невозмутимо продолжает юноша, ловя взгляд Вайолет и попутно принимаясь пожёвывать травинку. — А когда я спросил, кто не нравится ему, он стушевался и лишь намекнул, что этот человек преподаёт у нас. Даю руку на отсечение, что это… — Люди могут не нравиться друг другу и по вполне объективным причинам, — перебивает его Вайолет, резко отвернув голову и потянувшись рукой к носку в попытке унять неприятные ощущения в мышцах после тренировки. — Возможно, Кармелита права в своём отношении ко мне. Куигли удивлённо вскидывает бровь, и Бодлер физически чувствует, как взгляд его сверлит ей ухо, но ничего не говорит, продолжая свою небольшую импровизированную разминку. Шум на лужайке тем временем разрастается с новой силой: Арнеле в который раз демонстрирует приёмы, но студенты, слишком увлечённые влюблённо-летним настроением и погодой, не перестают отвлекаться друг на друга, вынуждая её повышать голос, что вызывает смех у Элоди, не упускающей возможность отпустить в сторону коллеги колкость на эту тему. «Ты-то куда?! Взрослая ведь тётка!» — ещё больше распаляется обычно хладнокровная преподавательница, запуская в свою подругу лежащий на траве защитный наколенник. На этом моменте Бодлер-старшая, расширив ноздри, неосознанно глубже вдыхает воздух, улавливая при этом едва сформированный и туманный запах, исходящий от одежды Куигли: это запах пергамента, книг и, вместе с тем, чего-то озорного, присущего и естественного мальчишкам так же, как раны на коленках, слегка помятые, дворовые мячи и влюблённые улыбки с ямочкам на щеках. — Хочешь, сходим на пляж в выходные? Обещают пасмурную погоду, — Квегмайр невозмутимо переводит тему, быстро считав перемену в настроении девушки, и та усмехается уголком губ, приятно удивлённая тем, что юноша помнит, хоть и нагло этим пользуется: никто из Бодлеров не может устоять перед возможностью посетить туманно-облачный и безлюдный Брайни-Бич. — Я подумаю, — откликается Вайолет, наблюдая за тем, как преподавательница сгоняет в поединок новых учеников, точно непослушных овец, попутно продолжая сетовать на их «деревянность». — Мне казалось, тебя в последнее время перестала интересовать жизнь вне библиотеки. Что же изменилось? — Твоя прямолинейность меня ранит, — демонстративно вздыхает Куигли, распрямляя спину и садясь так, чтобы быть с Бодлер примерно на одном уровне, тоже упираясь локтями в колени и оглядывая спины неуклюже махающих рапирами студентов. — Вычитал, что теоретических знаний может не хватать, и поставил перед собой цель: раз в неделю исследовать реальный мир. — Какая мерзость, — шутит Вайолет, и Куигли согласно и чрезмерно серьёзно кивает, пока она не продолжает, взглянув на него с лёгкой иронией во взгляде: — Что же ты собираешься исследовать на пустынном пляже? Квегмайр, хитро сощурив свои лисиные, чуть раскосые глаза, открывает было рот, чтобы ответить, но среди учеников начинается какая-то возня, привлекая внимание обоих. — Ну что, ребятня? Как дела? — по идеально выстриженной лужайке стремительно приближается Жак, как всегда добродушно улыбающийся, и Олаф, слегка опирающийся при ходьбе на изящную трость, однако, кажется, тоже пребывающий в весьма неплохом расположении духа. — Ленятся! — отвечает за всех студентов Арнеле, пока Элоди с энтузиазмом подзывает волонтёров к себе за стол, уже разливая по чашкам ароматный вишнёвый чай. — Мы не ленимся, а просто боимся ненароком убиться, — звучно подаёт голос Куигли, расплываясь в улыбке, и среди студентов проходится волна смешков и поддакиваний. Вайолет же делает вид, что слишком увлечена разглядыванием рукояти своей шпаги, силой мысли стремясь уменьшиться в размерах и спрятаться за слегка выдвинувшимся вперёд Квегмайром. — А вы не бойтесь, — весело откликается Жак Сникет, подходя к Арнеле, чтобы помочь ей с учеником, нервно вцепившемся в рапиру, точно в последний оплот для выживания. — Фехтование — древнейший вид спорта. Он появился сразу же, как только обезьяна взяла палку и пошла драться с другой обезьяной. Так что все, кто сейчас живут на Свете, — генетически хорошие фехтовальщики! — А плохие исчезли в процессе естественного отбора, — с усмешкой добавляет Олаф, вальяжно усаживаясь в плетёное кресло, и, проведя ладонью по вихрам волос, невозмутимо отпивает из чашки. — Разве ты не умнее обезьяны, Квегмайр? — взгляд ехидных голубых глаз устремляется в сторону нахмурившегося юноши, однако Вайолет отчего-то чувствует его на себе, всё также не поднимая собственный. — Вот уж точно нет! Где это потрясающее существо, а где наш Куигли? — отвечает вместо своего брата Айседора, сидящая в окружении девушек, скучковавшихся в одном месте и звонко рассмеявшихся сразу после её слов. На это Олаф лишь вполне согласно кивает головой, пряча ухмылку в чашке, пока Квегмайр закатывает глаза, после недовольно стрельнув ими в сестру. — Олаф, а где же Кит? Что-то давно я её не видела. Тут же встрепенувшись, Бодлер слегка ведёт головой в сторону, напрягая слух и прислушиваясь к разговору волонтёров сквозь галдёж студентов и поучения Жака, энергично комментирующего возобновлённый поединок. — Снова в больнице, — мрачно откликается мужчина, взглянув на наклонившуюся к нему Элоди. — Недавно ей стало нехорошо из-за… Остаток фразы Олафа теряется в арнелевском «Рука!!! Куда ты её тянешь!», заставившим всех присутствующих вздрогнуть и взглянуть в сторону дуэли. — С рапирой нужно обращаться так, словно у вас в руке птица: держите достаточно мягко, чтобы не раздавить, и в то же время крепко, чтобы не дать ей улететь! — успокоившись, уже более мягко поясняет фехтовальщица и вдруг обращается к притихнувшей Кармелите, указав на неё своей шпагой: — Мисс Спатс, куда, по-твоему, лучше всего наносить удар? — В голень, — не задумываясь, откликается девушка, уверенно качнув головой так, что все её тугие рыжие кудри разом подпрыгивают, напомнив Вайолет змей Медузы Горгоны. — Это весьма подлый удар, — задумчиво откликается Жак, а Арнеле, пожав плечами, добавляет: — Зато самый болезненный и оттого — крайне эффективный. — С ней точно надо быть осторожнее, — тихо замечает Куигли, слегка склонившись к уху Вайолет, и та рассеянно кивает, пальцами перебирая мягкую траву под ладонью, прижатой к нагретой земле. — Чтобы чему-то научиться, вам нужно фехтовать с теми людьми, которые делают это лучше вас, — продолжает тем временем Арнеле, вероятно, разочарованная в дуэлях исключительно между учениками. — Кармелита, отдохнула? Та быстро и серьёзно кивает, поднимаясь с места, и Вайолет впервые замечает, что помимо стандартных белоснежных бриджей с лямками-подтяжками, на ней иной набочник — куртка, которая надевается только на правую руку и оберегает тот бок, что ближе всего к шпаге соперника. Он нежно-розовый, с вышитым на нём гербом, внутри которого — вычурная буква «С». Привлёк он внимание девушки просто потому, что Бодлер отлично помнила по рассказам отца, да и потому, что она успела увидеть в школе Г.П.В: волонтёры не носят вещи, указывающие на статус или родовитость, поскольку это совершенно не важно в рамках их работы. Однако, время идёт — и, судя по всему, начинают появляться исключения даже из самых старых, проверенных правил. — Олаф, хватит просиживать штаны. Давай, вноси свой вклад и отрабатывай чай! — окликает коллегу Арнеле, и тот иронично выгибает бровь, но уже через секунду всё равно поднимается с места, хоть и с присущей ему неохотой и изящной небрежностью. Мужчина вытягивает из чехла рапиру, игнорируя прочую экипировку, и неспешно выходит в круг, сразу же заводя одну руку за идеально выпрямленную спину. Вайолет прикусывает губу, вглядываясь в его фигуру и стараясь запомнить каждое движение, пока Куигли о чём-то недовольно перешёптывается с подсевшей к нему сестрой. — Насколько я помню, твой отец хорош в фехтовании, — обращается Олаф к Кармелите, и та с гордостью кивает, без лишних слов надевая шлем и решительно становясь в стойку. — Олаф, рапира, конечно, с мягким наконечником, но кольнёт будьте-здрасьте, — напоминает Жак, недовольно оглядывая свободную рубашку друга, но волонтёр лишь самоуверенно улыбается и, как только Арнеле взмахивает рукой, сразу уходит в оборону, позволяя Спатс нанести первый атакующий удар, который мужчина с лёгкостью отбивает. Как, впрочем, и все последующие, среди которых Вайолет успевает приметить лишь ударный и проходящий батман*, а также стрелу* — собственно, финальный удар, который выводит Кармелиту из боя спустя полторы минуты. — Обычно держатся не больше пятидесяти секунд. Хорошее начало, — одобряет Олаф, склоняя голову и отводя свою рапиру, а запыхавшаяся Кармелита кивает в ответ, слегка присев, точно в реверансе, после чего, абсолютно довольная собой, отходит за пределы поля, чинно опускаясь на землю. — Старик, может присядешь? — шутит Жак, пихая Олафа, нарезающего круги, рассекая при этом воздух клинком, в плечо, и тот язвительно улыбается, отвечая что-то, уже не долетающее до ушей Бодлер, сидящей в противоположном конце. — Вайолет? Готова? — вырывая из потока мыслей и наблюдений, вдруг обращается к ней Арнеле, и девушка мгновенно чувствует, как желудок скручивает самыми что ни на есть неприятными ощущениями, и потому, болезненно побледнев, лишь кое-как качает головой: — Простите. Ещё не перевела дыхание. Арнеле понимающе кивает и подзывает Квегмайра, на что тот с готовностью поднимается с травы, разминая шею и бодро подпрыгивая на месте. — Куигли! — неожиданно даже для самой себя окликает Вайолет, крепко ухватив его за рукав, и юноша, вскинув брови в очевидном удивлении её порыву, тем не менее без лишних вопросов присаживается перед ней на корточки, заглянув во встревоженные, серые глаза: — Знаешь, я… пойду с тобой на пляж. Однако, завидев стремительно расцветающую на его губах улыбку, добавляет с преувеличенной язвительностью, поспешно выпуская край рукава из похолодевших пальцев: — Но если ты будешь мочиться в воду, как в детстве… — Молчи, Бодлер! — отфыркивается Куигли, намереваясь добавить что-то ещё, но Вайолет, завидев взгляды Олафа и Арнеле, поспешно подталкивает юношу к полю, где его уже ждёт оппонент.

***

До похода оставалось ещё около часа, которые Бодлер по привычке, ставшей чем-то вроде дурной традиции, проводит в саду и — в одиночестве, думая о том, что после фехтования не хочется не то, что подниматься в горы, но и просто сидеть на месте. Тем не менее она всё равно не даёт себе отдохнуть, бесцельно прогуливаясь среди аккуратных кустов без соцветий, каменных, местами раскрошенных ваз и зелёных незамысловатых лабиринтов, что в своём завершении приводят к небольшим фонтанам, полным кувшинок и тины. На этот раз, погруженная в свои мысли, она заходит даже куда дальше обычного, придерживая сумку на длинном ремешке и осторожно ступая среди ещё не скошенной травы. Вайолет не думает ни о чём. По крайней мере, потрясающе сильно старается, прогоняя в голове термины, знание которых, скорее всего, будет проверять Жаклин прямо по дороге, и в этом безмерно увлекательном процессе не замечает, как доходит до достаточно широкого ручья и перекинутого через него старого моста, похожего на полумесяц. «Можно лежать на мосту и смотреть, как течёт вода, — вдруг вспоминает Вайолет, мысленно цитируя Туве Янссон и осторожно ступая на деревянную поверхность, после чего опирается рукой о ветхие перила, — или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше. Быть счастливой очень легко…» — Пока что у меня под рукой только мост. Можно попробовать, — тихо бормочет девушка себе под нос, сначала осторожно садясь, а затем и вовсе откидываясь на спину, наплевав на пыль и земляные крошки. Ручей тихо и плавно журчит где-то внизу, а среди деревьев сада, медленно переходящего в целый сквер, надрываются своими тонкими голосами птицы, вполне себе умиротворяя. Но осчастливливая ли? Полежав ещё несколько минут, Бодлер всё же поднимается обратно на ноги, отряхивая серые брюки и заправленную в них рубашку, съезжающую с одного плеча вместе с ремнём портфеля. Поскрипывая старым деревянным настилом, девушка минует мост, оглядывая несколько протоптанных, но не очевидных тропинок, ведущих вглубь сквера, пока взгляд её не натыкается на цветущий куст и торчащий из-за него каменный осколок. Вопросительно вскинув бровь, Вайолет подходит ближе, не слишком заинтересованная, но вконец заскучавшая от безделья. Впрочем, скука эта оказывается сполна вознаграждена: за кустом обнаруживается статуя ежа, весьма крупная и узнаваемая, вплоть до забавного носа и каменных лапок, хоть и значительно потемневших от времени. Бодлер замирает, резко и сразу придавленная тяжестью недавних открытий, а именно — строчками из позабытых, но некогда таивших в себе всю любовь мира писем. …Не вздумай даже предположить хоть на миг, что ты — не совершенство, Беатриче. Ты снова коверкаешь моё имя! В полночь у статуи ежа. P.S. той, что в саду, а не прямо под окнами кабинета отца, дурачок. Вайолет, уставившись перед собой, медленно подходит ближе, после неуверенно опускаясь на корточки и принимаясь стряхивать опавшие листья с покрытых мхом колючек, отчего-то совершенно разных по длине. Она разглядывает эту статую жадно, с такой внимательностью, словно та может, точно по волшебству, поделиться воспоминаниями, хранимыми вот уже больше десятка лет. «А вдруг… и впрямь может?» — мелькает сумасшедшая мысль, подталкивающая девушку заглянуть в приоткрытую пасть ежа, к сожалению, не хранящую в себе ничего, помимо пыли и паутинок. Бодлер, упрямо поджав губы и обвязав вокруг ладоней шарф, не находит другого выхода, кроме как осторожно упереться ладонями в бок статуи, жмурясь от напряжения и неприятных ощущений, пока с трепетно дрогнувшим сердцем не осознаёт: камень поддаётся. С ещё большим энтузиазмом, девушка наваливается сильнее, и через пару мгновений ёж падает на бок, упираясь длинными толстыми колючками в землю под таким углом, что поставить его обратно не составит труда. Весьма продуманно. Однако сердце замирает совсем не от этого. На каменном поддоне, оказавшемся под статуей, лежит тоненькая стопка писем: потемневших, с обветшавшими уголками, но всё же… такими доступными, осязаемыми, таинственными. Воровато оглянувшись, Вайолет быстро хватает их и, отряхнув, запихивает в сумку, здраво понимая, что начинать читать лучше не за десять минут до начала занятий, хоть и любопытство поедает её разум похлеще саранчи на кукурузных полях. На ходу, уже пересекая мост, девушка всё же достаёт из связки одно из писем, до боли в глазах снова и снова вглядываясь в изящную вязь чернил: моей Беатриче… Органы внутри вновь скручивает странными ощущениями, не то болезненными, не то полными необъяснимой нежности, по непонятной причине так быстро передающейся от этой тайны, запечатанной под сургучной печатью с буквой «С». Носок ботинка упирается во что-то твёрдое, и Вайолет переводит рассеянный взгляд с пожелтевшего пергамента вниз, к, похожим на её собственные, остроносым туфлям и полосатым брюкам, по которым она медленно поднимается глазами, переходя к кожаным чёрным подтяжкам, пока наконец не задирает голову. — Снова ты, — устало констатирует Олаф, скрестив руки с такой силой, что ткань рубашки натягивается на бицепсе, и Бодлер чувствует разом вспыхнувшую злость — от одной лишь интонации. Мужчина склоняет голову чуть вбок, разглядывая её, хотя взгляд его будто бы смотрит куда-то сквозь, в то время как освещение делает тени на остром лице волонтёра темнее и глубже, точно у персонажа готической сказки. Да, пожалуй, он был бы отличным безумным учёным, с этим буйством хаоса на голове, треугольной аккуратной бородкой на отточенном подбородке и губами, созданными для коварных ухмылок. Что уж говорить про стиль одежды: одни лишь полосатые костюмы чего стоят. — Что вы имеете в виду? — хмурится Бодлер, отзеркаливая его и тоже складывая руки на груди. Олаф же приподнимает бровь в своей излюбленной манере, слегка пожимая плечами: — Я имею в виду то, что сказал, Вайолет. — Однако вы говорите это так, словно это я вас преследую. А может быть, всё наоборот? — Бодлер, повинуясь слишком долго сдерживаемым эмоциям, переходит в наступление, делая грозный шаг вперёд, и мужчина, очевидно слегка растерявшийся и даже расцепивший руки, вытянув их вдоль тела, рефлекторно отступает назад. — Что ты… Какая муха тебя укусила, Бодлер? — опомнившись, цедит Олаф, только сейчас натыкаясь взглядом на письмо в её руке, которую девушка тут же отводит за спину. — Что это у тебя? — Вам-то что? Дайте мне пройти, — она пытается обогнуть наставника, но тот резко выставляет руку в сторону, перехватывая её так, что девушка, уже набирающая скорость, едва не перегибается через неё, нелепо взмахнув конечностями. Они замирают, и до виска Вайолет долетает чужой выдох, после которого волонтёр свободной рукой спокойно выдёргивает из её пальцев письмо, поднося к себе и пробегаясь взглядом по одной-единственной строчке на конверте. Лицо его слегка вытягивается, а глаза медленно возвращаются к Бодлер, пытливо наблюдающей за реакцией Олафа. — Где ты его взяла? — Вы узнаёте почерк? Снова повисает тяжёлое, густое, точно болото, молчание, среди которого теряются оба вопроса: и Вайолет, и Олаф прекрасно знают, что не ответят на них друг другу — возможно, сугубо из принципа. Тем не менее граф убирает руку, молча протягивая конверт обратно ученице, и та быстро забирает его, пряча в портфеле. После, устремив взгляд прямо перед собой, гордо направляется дальше через мост, нервно поправляя съезжающую сумку. — Вайолет. Чуть притормозив, но не остановившись, Бодлер-старшая смотрит через плечо отчего-то помутневшим взглядом, из-за чего высокая фигура представляется не более, чем водянистыми акварельными мазками на холсте, без чёткости и без лица. Вновь повисает пауза, из которой становится слишком очевидным: он уже не скажет того, что хотел изначально. — Иногда прошлое не даёт никаких ответов. Лишь прибавляет проблем. Девушка невольно хмурится, на миг даже подумав, что эти слова ей послышались, оказавшись не более, чем шумом ветра, безразличного и вечно спешащего прочь от постоянства. Ветру не нужно отвечать. И потому Вайолет лишь ускоряется, держа перед глазами острия шпилей особняка и выбрасывая из головы и сердца необъяснимую, но разрастающуюся тоску.

***

Всё происходит прямо перед глазами, но для людей вокруг она, кажется, не больше, чем невидимый призрак. Убедиться в этом позволяет то, как знакомого вида женщина проходит сквозь неё, глядя прямо перед собой расширенными от страха, тёмно-карими глазами, так выделяющимися на фоне почти болезненной, готической бледности. Плечи её обволакивает чёрная кружевная шаль, а за поясом висит вычурная, хоть и потрёпанная временем, подзорная труба. Вайолет отходит чуть в сторону, пытаясь унять головокружение и как следует оглядеться: безусловно, это дом тысячи дорог, но выглядящий куда более свежо и обжито, чем когда Бодлеры впервые ступили под его свод. Впрочем, полки уже пустуют, и быстро становится понятно, почему: взгляд натыкается на вторую женщину, сгорбившуюся над громоздким чемоданом, где ровными стопками лежат книги и фотоальбомы, по которым она задумчиво проводит тонкими, окольцованными пальцами. — Элоди? Женщина у чемодана поднимает голову, встряхнув волнистыми волосами и посмотрев куда-то за спину Вайолет, заставляя её обернуться: Арнеле молча указывает на разложенные по столу карты и стопки писем, потирая пальцы рук в нервно-неловком жесте. — Оставим здесь. Так будет правильнее… Они принадлежат не нам. Та лишь согласно кивает, опуская взгляд и принимаясь осторожно оборачивать вещи куском плотной ткани, после чего, шелестя подолом густо-чёрного, как и её волосы, платья, подходит к углу комнаты, с трудом приподнимая половицу и осторожно укладывая поклажу в нишу под ней. — Отыщет ли ещё кто-нибудь это место? Так, как было всегда? — вдруг подаёт голос Элоди, закрывая чемодан и, взяв его в руки, выходит в гостиную, где уже стоит несколько таких же крупных сумок. Замирает посреди комнаты, оглядывая её неверящим и не готовым прощаться взглядом: здесь оставалось ещё так много дорогих сердцу вещей, но время… Время стремительно утекало сквозь пальцы. — Раскол — это не конец, — откликается Арнеле, с трудом надевая на подрагивающие пальцы перчатки и бросая обеспокоенный взгляд на часы. — Наше наследие всегда будет найдено нужными людьми. Благородными и смелыми. Элоди, прикрыв глаза, кивает и вдруг распахивает руки, призывая Арнеле подойти ближе, что та и делает, погружаясь в её объятия посреди этого опустевшего дома, в самый разгар раскола дела всей их жизни, оставив позади множество друзей и готовясь потерять ещё столько же. Но когда-нибудь мир снова станет тихим местом. Картинка мутнеет, и Вайолет, одолеваемую чужими, не принадлежащими ей эмоциями и страхами, утягивает на поверхность. В доме холодно: близится осень, а у океана она всегда наступает куда раньше, как и холода, болезни и апатия. От этого всегда так сильно хотелось убежать, но теперь, когда Вайолет наконец может это сделать, почувствовать хоть толику радости мешает так никуда и не уходящее чувство стыда за этот побег. Пока сон, который, как девушка уже успела понять, никогда не посещает её разум просто так, ещё свеж в мыслях, она бесшумно выходит из спальни, кутаясь в шаль и осторожно спускаясь по лестнице. Ощутив головокружение из-за дежавю, навеянного повторением ситуации из сновидения, бросает взгляд на часы, стрелка которых медленно приближается к цифре пять. Вздохнув, девушка ещё раз осматривает комнату, пытаясь сориентироваться и понять, какой именно угол ей нужен. Наконец, медленно подходит к тому, где аккуратно лежат игрушки Беатрис, сдвигая их в сторону и загибая угол пушистого ковра, пытаясь нащупать нужную половицу: она не поддаётся достаточно долго, чтобы чувство разочарования успело закрасться в голову, но недостаточно для того, чтобы сдаться. При помощи кухонного ножа, использованного в качестве рычага, Вайолет поднимает доску, из-под которой в нос ударяет резковатый сырой запах. Тем не менее безо всякой брезгливости Бодлер запускает руку в нишу, и сердце предательски пропускает удар от предвкушения, когда пальцы нашаривают поверхность плотной вельветой ткани. Девушка бережно достаёт свёрток, отряхивая его и поднимаясь с колен, чтобы поднести к окну и тщательнее рассмотреть. Оперевшись о подоконник, разворачивает ткань, оглядывая помятые конверты и скрученные в трубки карты, мельком подмечая смутно знакомые надписи про Великое Неизвестное, Порченый Поток и Лиловый маяк — точно из какой-то прошлой жизни. Нахмурившись, Бодлер туго сворачивает карту обратно, беря в руки поклажу и разворачиваясь к лестнице, здраво решив, что у неё будет достаточно времени в пути, чтобы ознакомиться с этой информацией. Уже в спальне она перепроверяет сумку, переодевается в походное плотное платье и массивные ботинки, когда-то пережившие дорогу через горы. Засовывает в один ботинок небольшой ножик, больше похожий на канцелярский, но достаточно крепкий и многофункциональный на деле, а завившиеся от влаги волосы заплетает в две не слишком тугие косы, перекинув их за спину. Вайолет глубоко, чуть судорожно вдыхает, ещё раз оглядывает комнату и медленно присаживается на край постели, доставая из прикроватной тумбы пергамент и чернила, решаясь всё же написать небольшое послание Солнышку и Бетти. «На случай, если их глупая сестра всё же попадёт в крупную неприятность и… не вернётся», — сглотнув ком в горле, думает Бодлер-старшая, стараясь выровнять скачущие буквы в строчках — из-за тремора рук. Подходя к финалу, девушка замирает в задумчивости, пытаясь подобрать нужные слова, и они приходят сами по себе: снова будто бы из прошлой жизни, то ли прочитанные в давно позабытой книге, то ли услышанные от человека, чьего лица уже никогда и не вспомнить. «Бывают обстоятельства, — выводит она, почти что слыша этот глубокий, ласковый голос у себя в голове, — когда надо стоять, где стоял, и то, чего ты ждешь, придёт к тебе само. А бывает, когда надо отправляться в мир и найти то, что надо, самому.* И я иду искать, храня в сердце безмерную любовь к вам. Обнимаю крепче всех на белом свете, навсегда ваша Вайолет». Отложив чернила, Бодлер осторожно складывает пергамент, поставив его на видное место, после чего, более не раздумывая, поднимается на ноги, закидывая за спину сумку и быстро выходя из комнаты. Олаф не появляется, даже когда она выходит на улицу, уверенно шагая вдоль кукурузного поля и вдыхая утренний, колкий воздух, кончиками пальцев ловя росинки, когда вытягивает руку, чтобы коснуться раскидистой листвы. Океан шумит, дышит полной грудью, наблюдая своими серо-голубыми, сегодня ещё спокойными глазами, и Вайолет вдруг думает, не понимая эти мысли, но чувствуя их правильность, которую когда-нибудь обязательно сможет себе объяснить: таков и есть сам Олаф. Он всегда рядом.

***

На самом деле, поход этот был вполне желанным и совершенно не предвещающим беды хотя бы из-за небольшого количества сопровождающих взрослых: это лишь Густав Себальд, вернувшийся из больницы и уже вовсю бодро вещавший больничные байки, да Жаклин Шипка, часто находящаяся в разъездах, но иногда всё же преподающая у них историю Г.П.В и политологию. — Очередной день, который можно было провести в постели за чтением Цветаевой, — вздыхает Айседора, нервно поправляя подпрыгивающий при ходьбе хвостик и бросая взгляд на Клауса, идущего чуть впереди. — Просто признай, что ты боишься ночевать в лесу, — фыркает Куигли, обводя руками раскинувшееся по обеим сторонам поле с редко попадающимися в нём яблонями, и добавляет: — Ты только глянь, какая красота! — У тебя вообще как, температуры нет? Не притворяйся, что ты больше не такой же книжный червь, как и мы, — ворчит его сестра, и Клаус с Вайолет прыскают от смеха, весело переглянувшись. — А где Дункан? — встревает Вайолет, дабы спор между Квегмайрами не набрал обороты, и Айседора охотно откликается, ухмыльнувшись: — Отмазался болью в животе. На самом деле сидит над очередным расследованием, чтобы наконец сдать его Сникету, потому что все сроки давно оставили после себя лишь горстку пепла. Бодлер понимающе кивает, поправляя концы клетчатой рубашки, связанные меж собой у неё на талии, и Куигли, проследив за движением её рук, замечает: — Красивое, — он указывает острым подбородком на синее, матросское платье с круглым воротничком, — но для похода лучше сгодились бы штаны. Только не такие нелепые, как на моей сестре. — Ты заткнёшься? — шипит Айседора, тем не менее украдкой оглядывая собственные брюки: домашние и сшитые из разноцветных лоскутов самой разнообразной ткани. — А мне они очень нравятся, — парирует Вайолет, взяв девушку под руку, и Айседора благодарно улыбается, протягивая ей кулёк с лимонными леденцами. — Ох! — вдруг коротко выдыхает Клаус, резко замирая и вынуждая врезаться в его спину, из-за которой Вайолет тут же с недоумением выглядывает, пробегаясь взглядом по тропинке и ученикам, слегка загораживающих прочий вид, пока наконец не натыкается на то, что так удивило брата: у обрыва, начинающегося по правую сторону от дороги, стоят несколько высоких людей, среди которых Бодлер без труда узнаёт их отца. Он улыбается, одетый в яркую гавайскую рубашку и бежевые туристические брюки, на поясе которых прикреплена подзорная труба. Вайолет, немного обескураженная, медленно переводит взгляд на стоящих рядом, бледнея ещё больше, когда обнаруживает в его собеседниках, помимо Жака, ещё и Олафа, тоже одетого не по-походному, за исключением кожаного плаща до колен, впрочем, тоже не слишком подходящего для весьма солнечной погоды. Бертран Бодлер поворачивает голову в сторону учеников и преподавателей, сначала пожимая руки подошедшим первыми Густаву и Жаклин и только после наконец замечая удивленные лица своих детей, широким шагом преодолевая расстояние до них и распахивая руки. — Кто тут у нас! — с улыбкой восклицает он, крепко приобнимая их за плечи, и дети тут же прижимаются к нему с обоих боков, всё ещё удивлённые, но уже вовсю разулыбавшиеся. — Мы думали, ты ещё не скоро вернёшься! — озвучивает их мысли Клаус, и отец неопределённо кивает, потрепав того по волосам: — Кое-что изменилось. Как вам поход? Привет, Куигли, Айседора, замечательные брюки! Я бы и сам в таких отправился хоть на приём герцогини. Квегмайры, тактично отошедшие чуть в сторонку, с улыбкой здороваются тоже, подходя обратно и цепляясь к их братии. — Спасибо, мистер Бодлер. У вас есть вкус! Бертран посмеивается, коротко целует Вайолет в макушку и нагоняет держащихся впереди взрослых, напоследок приподняв перед детьми шляпу. — Всё страньше и страньше, — бормочет девушка, разглядывая спины идущих впереди с крайне смешанными чувствами, вскоре отвлечённая от них очередным спором между Квегмайрами. Через ещё сорок минут активной ходьбы вся компания, изрядно запыхавшаяся, наконец выходит к плато, по правую сторону которого — обрыв, ведущий непосредственно к океану, волнами омывающего скалы, а по другую — всё тот же лес и поля, на этот раз полные клевера и луговых цветов. — Разбиваем палатки! — звучно хлопает в ладони Жаклин, после поправляя шарф и присаживаясь на скинутую сумку Густава. Тот нарочито возмущённо смотрит в её сторону, сетуя на то, что она раздавит его конфеты, но женщина лишь хмыкает, закуривая трубку и выдыхая дым в сторону коллеги. Солнце, следуя своему графику, медленно опускается к линии моря, оглашая о приближении вечера, что добавляет этому походу атмосферы и некой таинственности — из-за сумерек и опустившегося на поле лёгкого шлейфа тумана. Вайолет старается внимательно слушать Айседору, повествующую о своих новых стихах, но когда та отворачивается, чтобы выложить на плед бутерброды и фрукты, всё же выискивает взглядом отца, расположившегося на бревне и раскладывающего на коленях карту, а затем и Олафа, усевшегося рядом у костра, уже разведённого Густавом. Языки его пламени вьются вверх озорными, искрящимися лентами, пуская в небо столп дыма, и сквозь эту трескучую жаркую стену Бодлер чудится чужой смазанный взгляд, брошенный на неё то ли в ответ, то ли уже обращённый к ней ранее. Впрочем, она быстро отворачивается, отвлечённая шумом вернувшихся с лукошком ягод и стопкой хвороста юношей, наперебой галдящих о том, что видели где-то на горизонте очень крупную птицу. Айседора и Вайолет, скептически переглянувшись, остаются к этой новости равнодушными, больше увлечённые вытаскиванием из ягод малины мелких жучков и прочих букашек. — Дети! Кто хочет послушать увлекательные истории о походах? — Густав упирает руки в бока, с энтузиазмом оглядывая собравшихся и встряхивая чёрными кудрями, в отблесках костра кажущихся ещё более смольными и подчёркивающими его южные, карие глаза. — Ты хотел сказать «старческие приукрашенные байки»? — уточняет Олаф, расставив колени и уперевшись локтем в одно из них, чтобы после пристроить подбородок в ладони. Студенты, удобно развалившиеся вокруг, прыскают от смеха, а Себальд лишь хмыкает, весело и без капли обиды взглянув на коллегу. — Но мы правда хотим. Уверена, вам точно есть чем нас удивить, — подаёт голос Кармелита, обращаясь к Олафу и попутно тыча в костёр длинным прутиком с нанизанным на него зефиром. — Он расскажет, если вы вспомните о просьбе миссис Уокер собрать для неё полынь и луговой сердечник! — не дав волонтёру ответить, встревает Жаклин, принимая от Густава уже поджаренные маршмеллоу и надкусывая их так, чтобы не размазать ярко-красную помаду. — Уокер? Чёрт возьми, она ведь ещё у нас преподавала, — Бертран качает головой, словно не веря тому, сколько лет прошло, разглядывая принесённую Себальдом гитару, и Олаф хмыкает в ответ, стаскивая с плеч плащ и оставаясь в одной чёрной рубашке: — Она ещё всех нас переживёт. До сих пор на меня косо смотрит. — За то, что ты тогда сыграл её в школьной пьесе? Похоже ведь было, — смеётся в ответ Бодлер, улыбаясь этому воспоминанию и вновь качая головой от такой вопиющей несправедливости. — Надеюсь, что когда я состарюсь, ты так же сыграешь и меня, — соглашается Жаклин, тоже тепло улыбнувшись, и вытаскивает из-за пояса трубу, развернув её боком к коллегам: — Видишь вмятину? Помнишь, как оставил её? — Ложь и провокация, — едва сдерживая усмешку, откликается Олаф, прикладываясь к бутылке и делая большой глоток. — Прямо на работе! — осуждающе комментирует Жак, только вышедший из леса, так неожиданно, что мужчина вздрагивает, едва не подавившись напитком и с возмущением обернувшись к другу. — Вайолет? — отрывая от едва ли не восхищённого наблюдения за волонтёрами, Куигли касается плеча девушки, и та вздрагивает, подняв на него слегка испуганный взгляд. — Пойдём, мы нашли отличные заросли сердечника! Бодлер кивает и осторожно поднимается, однако не успевает даже поправить платье, когда Квегмайр уже хватает её за руку, бегом уводя куда-то в поле, скрытое раскидистыми соснами. — Вот это туман! — удивлённо бормочет Вайолет, когда они наконец останавливаются, переводя дух и оглядываясь. — А где все? — Попрятались, чтобы нас напугать, — хмыкает Куигли, хитро щурясь и пытаясь разглядеть фигуры друзей среди достаточно высоких растений. — Сейчас мы их сами напугаем, чтобы неповадно было, — сверкнув глазами, откликается Бодлер, решительно ступая вперёд, и Квегмайр восхищённо присвистывает: — Что-то злодейское в твоём голосе я слышу! Любопытно. Вайолет лишь загадочно пожимает плечами, всё же чуть притормаживая, когда щиколотки начинает неприятно холодить роса, а после и вовсе вскрикивает, почти что наступив на лягушку, быстро скрывшуюся в траве. — Что там? — Куигли тут же подпрыгивает ближе, едва не налетев на неё, но девушка вовремя успокаивает его, выставив руку и придержав на месте: — Всего лишь милое земноводное. — Вы чего тут бродите? Теперь уже они оба подпрыгивают, резко оборачиваясь и натыкаясь взглядом на вышедшую из тумана Кармелиту, тут же недовольно сложившую руки на груди. — Прошу прощения. Надеюсь, штаны остались сухими? — усмехается их реакции девушка, вынуждая недовольно переглянуться, после украдкой закатывая глаза. — Чего стоите? Куигли, тебя Жаклин зовёт. — Да как же, десять… — начинает было сопротивляться Квегмайр, но Вайолет, осторожно тронув его за плечо, перебивает: — Сходи проверь, может, и правда что-то важное. Юноша, недовольно зыркнув на уставившуюся на него Спатс, ещё пару секунд медлит, но всё же послушно покидает их, напоследок ещё раз оглядев Вайолет. Повисает неловкая тишина. — Куигли сказал, где-то здесь заросли сердечника. Можно найти, — подаёт голос Вайолет, улыбнувшись уголками губ, и Спатс вскидывает тонкую бровь, продолжая молча сверлить её взглядом. Бодлер устало вздыхает, делая шаг ближе, и Кармелита отчего-то заметно напрягается, подозрительно нахмурившись. — У тебя… какая-то претензия ко мне? — Вайолет, всей душой ненавидящая и без того большое количество неопределённости в своей жизни, решает не ходить вокруг да около хотя бы сейчас, явно слегка обескураживая этим рыжеволосую студентку. Та, впрочем, быстро справляется с эмоциями, слегка склоняя голову набок: — А для неприязни обязательно должна быть причина? — В моём понимании — да, — серьёзно откликается Бодлер и хочет было добавить что-то ещё, но из тумана ураганом выскакивают две фигуры, сбивая Спатс с ног и заваливая во влажные кусты. Вайолет вскрикивает, тут же быстро прижимая ладонь к губам и подскакивая к образовавшейся куче мале, из которой явственно можно определить только рычание Кармелиты и звук звонкого удара. — Да успокойся, ненормальная! — на ноги вскакивает Клаус с отпечатком ладони на щеке и абсолютно растерянным выражением лица. Вайолет помогает подняться Айседоре, тогда как Кармелита отказывается от помощи, раздражённо отбросив её руки. — Какого чёрта?! — Та птица! Снова! И она правда огромная! — тараторит запыхавшаяся Квегмайр со смесью страха и восторга, боком прижимаясь ближе к Бодлер. — Скорее бы нам уже выдали эти трубы. В неё было бы лучше видно! — активно кивая головой, говорит Клаус, оборачиваясь и задирая голову к вечернему небу. — Сумасшедшие! — рычит Кармелита, раздражённо отряхнувшись и тут же быстро зашагав прочь с поля, попутно что-то бормоча себе под нос. Вайолет чувствует странный укол страха, повторяя за братом и тоже принимаясь напряжённо вглядываться в небо, местами уже мигающее звёздами. — Пойдёмте греться, — наконец решает она, беря друзей под руки и быстро уводя их из тумана в сторону шума голосов и уютного треска дров. Когда они возвращаются на плато, взгляд сразу цепляется за Куигли и ещё пару юношей, стоящих у обрыва и, кажется, запускающих в океан камни, тогда как остальная часть ребят либо пританцовывает под гитарную партию Жаклин, либо уже спит, свернувшись калачиком прямо на пледах. Взрослые волонтёры смеются, распивая бутылку чего-то крепкого, однако даже вид этой умиротворяющей картины не успокаивает странное, пульсирующее чувство внутри Вайолет, вынуждая её сделать несколько неуверенных, почти инстинктивных шагов в сторону костра, у которого сидят Олаф, Бертран и Жак. Первым приближение ученицы замечает Олаф. Он слегка распрямляется, вглядываясь в неё с привычным спокойствием, которое, однако, очень быстро сменяется на обеспокоенность — он словно бы сразу понимает, что что-то не так, даже толком не видя выражение её лица. Осознав это, Бодлер ускоряется, почти переходя на бег и на ходу открывая рот, чтобы что-то сказать, а волонтёр тут же поднимается с места, делая несколько широких шагов ей навстречу, сопровождаемый недоумевающими взглядами своих собеседников. — Вайолет, что… Договорить он не успевает: девушка видит, как глаза графа, резко устремившиеся куда-то над макушкой Бодлер, расширяются, а лицо — искажается гримасой, тогда как сам мужчина резко бросается вперёд, оказываясь рядом в пару прыжков. Вайолет не может даже закричать, в отличие от всех остальных людей, только лишь рефлекторно выставляет руки, и они тут же ложатся на плечи Олафа, повалившего её на землю. Она не чувствует удара, бережно придерживаемая чужой рукой под поясницу, а возможно, просто от чувства ужаса, перетянувшего на себя всё внимание. Прямо над их с Олафом головами стремительно проносится гигантская тень, и на месте, где ещё недавно были плечи Вайолет, сверкают массивные когти. — Быстро, к деревьям! — оглушающе кричит Жаклин среди общего шума и возни, но Вайолет, не способная пошевелиться, всё ещё смотрит только лишь в плечо и шею наставника, который, в свою очередь бегло оглядев её, быстро вскакивает обратно на ноги, выхватывая из сапога увесистый кинжал. — Вайолет, ты слышала! К деревьям, быстро! — командует он, но взгляд Бодлер уже с ужасом оказывается прикован к поражающих размером орлам, с истошными воплями витающих над лагерем в попытке ухватить кого-нибудь из людей. Она, чувствуя фоновое секундное облегчение, быстро отмечает, что Жак отталкивает Клауса под своды деревьев, и принимается искать остальных друзей, но… — Куигли! — девушка не замечает, как начинает кричать, только-только завидев не способного скрыться Квегмайра, так и замершего у обрыва, когда один из орлов молниеносно спикирует на него, толкая в грудь лапами и сбрасывая вниз. Олаф, не медля ни секунды, бросается в ту же сторону, пока остальные волонтёры, собрав позади своих спин не успевших убежать студентов, отбиваются от птиц, размахивая факелами. Вайолет, пригнувшись, устремляется следом за наставником, но тот резко оборачивается к ней, на ходу стаскивая сапоги и напряжённо оглядывая пространство позади её головы: — Бодлер! Живо к Сникету! В этот же момент вовремя поспевает Бертран, прижимая к себе дочь и попутно прикрывая Олафа от нападения, пока тот, разбежавшись, не ныряет прямиком вниз, в видневшуюся бездну вод, окружённых острыми скалами. Она рефлекторно пытается кинуться следом, с ужасом в глазах провожая скрывающуюся фигуру и резко ощущая при этом, что ноги, повинуясь шоковому состоянию, вот-вот предательски подкосятся. — Папа, пожалуйста, пусти! Надо ждать их на берегу! — взмаливается девушка, и Бертран, тревожно вглядывающийся в небо, молча суёт ей в руки перочинный нож, сам же повыше поднимая факел и подталкивая вперёд. — Беатрис меня убьёт, — бормочет он, переходя на бег вместе с дочерью и быстро доводя её до спуска, ведущего к пустынному, зловещему пляжу. Оба понимают: там достаточно темно, чтобы её не увидели вовсе, а значит, факел лишь помешает. — Бертран! Свисток! — кричит Жаклин, завидев вновь приближающихся птиц, и он, посмотрев на Вайолет взглядом, из которого она всё понимает без лишних слов, кидается к волонтёрам, тушащим костры, чтобы снизить видимость. Остального Бодлер уже не видит, со всех ног пускаясь по тёмной тропинке, за пару-тройку минут быстрого бега, лишь чудом не споткнувшись ни о какую корягу, добирается до пляжа, после чего тут же бросается к кромке чернильно-тёмной воды. Сердце сжимается так сильно, что всю грудную клетку стягивает ноющей болью, однако девушка почти не замечает этого и, сгорбившись, чтобы чуть притупить её, напряжённо вглядывается в гладь океана в поисках признаков хоть какого-то движения. Даже заходит по колено в воду, беспомощно бегая вдоль берега, оскальзываясь на камнях и нервно прикусывая распахнутые губы до крови. Возможно, эта кровавая жертва оказывается оценена высшими силами, поскольку впереди наконец показывается Олаф, гребущий одной рукой, второй же удерживая Куигли под грудью. Вдоль всего позвоночника проходится целая армия мурашек, а ноги вновь предательски подкашиваются, но Вайолет усилием воли удерживает себя в вертикальном положении и лишь быстро идёт им навстречу, ступнями утопая в мокром песке. — Господи, — выдыхает она, уже заходя в воду почти по пояс, затем — молча перекидывает одну руку юноши через себя и вместе с волонтёром вытягивает его на берег. Олаф тяжело дышит, но не даёт себе ни секунды отдыха, лишь вновь бегло оглядывает Бодлер, вероятно, на предмет наличия ранений, после чего переворачивает Квегмайра на бок, надавливая ладонью на его грудную клетку и стимулируя вытекание воды из лёгких. Вайолет, рухнув рядом с ними на колени, дрожащими пальцами проверяет наличие пульса, а когда, похолодев ещё больше, понимает, что его нет, поднимает стеклянный взгляд на Олафа. Тот понимает всё сразу, укладывая ученика обратно на спину и складывая ладони на его груди, приготовившись к массажу сердца. От страха не думая совершенно ни о чём, Бодлер рефлекторно действует в соответствии со вбитыми в подкорку знаниями, запрокидывая голову неподвижного Куигли, пальцами выдвигая вперёд нижнюю челюсть и приоткрывая его рот. Ровно два выдоха, после чего Олаф, напряжённо хмурясь и ведя счёт у себя в голове, совершает тридцать безукоризненных компрессий, за которыми следует взгляд на Вайолет, и та вновь мгновенно склоняется к чужим посиневшим губам, с силой в них выдыхая. Так проходят несколько бесконечных, неописуемо напряжённых минут, пока Квегмайр резко не вздрагивает всем своим телом, сплёвывая остатки воды и заходясь в натужном кашле вперемешку со рвотой, предусмотрительно перевёрнутый на бок. Глаза его остаются закрытыми, но это уже не так важно. Вайолет сгибается пополам, уткнувшись лицом в свои колени и тяжело, прерывисто задышав из-за подступивших к глазам слёз, однако всё её тело тем не менее окутывает нереальное облегчение, никогда ранее не испытываемое в таких масштабах. За спиной слышатся встревоженные окрики, а после и топот ног, но Вайолет так и не поднимает головы, чтобы взглянуть на подоспевших волонтёров, тут же принявшихся что-то вталкивать Олафу, попутно хватая вновь притихшего Куигли за ноги и руки. Ледяные пальцы Квегмайра, которые Бодлер доселе неосознанно сжимала в своих, медленно ускользают из крепкой хватки, и девушка рефлекторно вздрагивает, отнимая ладонь от лица, теперь уже обеими руками вцепляясь в юношу лишь сильнее. — Всё хорошо, милая, всё хорошо. Отпусти, — это голос отца, бережно поднимающего её на ноги, после обнимающего и прижимающего к себе так, что тут же становится чуточку легче. — Я прослежу за ней. Ты нужнее там, а от меня сейчас… толку мало, — это Олаф, едва слышимый из-за бешеного стука сердец обоих Бодлеров, но вполне осязаемый, когда подрагивающая рука его ложится на плечо Вайолет. Бертран, помедлив, всё же кивает, коротко целуя дочь в лоб, и спешит следом за уже оторвавшимися волонтёрами, уносящими Куигли и что-то кричащими друг другу. — Идём, Вайолет, — хрипло, но чутко и бережно просят где-то над ухом, и девушка медленно кивает, невольно прикрывая глаза и без толики страха шагая вслепую, лишь крепко прижимаясь к боку наставника, держащего её ладонь в своей.

***

________________________________________________________________________ Сноски: *батман (отбив) проходящий — выполняемый скользящим движением вдоль клинка с последующим обведением острия. *стрела (бросок или «флеш») — приём нападения, выполняемый бегом или прыжком из боевой стойки и приземлением на выставляемую сзади стоящую ногу. *цитата самого Лемони Сникета