В Мире Лукавых Обличий

Стучат копыта, глухо и обреченно бьют беду. Трясясь в карете, Алина смотрит на блеклую синеву, пятнами расплывавшуюся по небу среди газетно-серых туч. Думать больно, приходится смотреть в окно, впиваясь в каждую улицу жадным, но невидящим взглядом. Матушка поминутно смахивает слезы и сжимает ее руку. Обе молчат. Одна потому, что говорить не в состоянии, другая — потому, что не хочет. «А что говорить? — думается внезапно. — Не убеждать же, что все хорошо будет. Оно-то будет, но позже. А сожалеть — только рану зря бередить, так что толку». Вспоминается сомнамбулический речитатив молитвы, чьи-то рыдания, сестрицына рука на плече и неестественную, одуряющую пустоту, от которой не спрятаться. «На все воля Божия», — сказал дядя, протягивая матушке платок. Странный был день. Никто не суетился, говорили шепотом и ходили по дому тихо, медленно занавешивали зеркала и зачем-то закрыли на ключ отцовский кабинет. Алине все это казалось сном, а от запаха ладана и чадящих свеч кружилась и болела голова. Ночью долго уснуть не могла, смотрела в потолок и слушала отчего-то неровный стук сердца. И все мерещился чей-то голос, звон колокольчиков и колыбельная из детства. На следующий день приехали тетки, суетливые и нелепые старые вдовы. Подняли дом на ноги, устроили уборку на всех этажах, хлопотали и крестились поминутно. Велели пораскрывать окна, впустили прохладный, но свежий запах еще не распустившейся весны, понатаскали вербу — бог знает, где нашли. Непонятно было: суетятся ли они о похоронах или о Пасхе, к которой в доме тоже не готовы. У Алины от общения с ними болит голова. Последние дни Алина чувствует себя куклой на шарнирах. Её возят, с ней возятся, одевают, что-то ей говорят, но она не вслушивается. Она оживает только рядом с мамой — потому что знает, что боль матери сейчас еще больше, чем её собственная, и что если она не будет держать её за руку, значит, никто не будет. Даже Коля. Все замкнулись в своей утрате, у каждого она своя. Они никогда, наверное, не были так близки, как сейчас — Коля, Даша с Лизой и она. Но мама? Кто утешит маму, когда ей самой нужно утешать всех детей?  Николка будет шептать, что нельзя падать, и Алина знает, что эти слова он произносит с трудом — потому что повторяет их не только ей, но и себе, а к себе он всегда строг, не дает поблажек и не допускает слабости. И, наверное, он также строг к маме, к её тихому, замкнутому горю — мама не показывает ему, как ей плохо. Она считает, что от сыновей нужно прятать измаранное слезами лицо и пустые глаза.  Почему-то тяжесть боли каждого члена семьи валится на Алину. На нее вешают хлопоты о Пасхе приехавшие как снег на голову тетки: они не решаются отвлекать маму, но и допускать к такому ответственному делу младших детей не хотят. Хлопоты о похоронах разделяют мама и дядя. Дядя же отбирает у Алины необходимость отвечать на почту — на их адрес уже неделю приходит огромная корреспонденция, и ответить на каждое письмо Алина сможет, только если будет заниматься этим от рассвета и до поздней ночи.  Хуже всего, что ей все сочувствуют. Нет ни одного человека, который бы не назвал её «бедной» или жалостливо не опустил глаза, разговаривая с ней. Алина напоминает себе, что такие люди (тетки, друзья семьи, знакомые и коллеги отца) желают ей добра, и она благодарна им, правда. Но чувство злости и непонимания само просыпается в ней каждый раз. Когда тетки поочередно заключали её в сухие, крепкие объятия и шептали: «Бедная, бедная девочка! Держись, ты должна быть сильной!» — Алина не понимала и тупо благодарила. Она и так сильная. Она и так выдержит. Как будто это поможет ей пережить боль. Как будто это вообще кому-то помогало.  Сочувствие не унижает её, но колет, словно в модистка позабыла в платье иголку и та в самый неподходящий момент вылезла и проткнула кожу сквозь корсет. Просто — ей трудно объяснить это даже самой себе — она не желает к себе сочувствия. Она просто хочет, чтобы от нее и мамы наконец отстали, и чтобы им дали отгоревать свое. И чтобы потом, спустя много лет, всё наладилось. И так и будет. Просто нужно это пережить. Дожить до Пасхи, и потом отпустит.  Алина зажмуривается так, что перед глазами начинают плясать желтые пятна. А ведь правда, весна уже. Пасха послезавтра. Там и Светлая седмица, что растянется в один бесконечный день. Вон, и небо, кусками видневшееся за пятнами туч, совсем голубое, чистое, как после зимы и полагается. И воздух другой: холодный, но не злой, пронзительно-чистый. В таком любой звук громче становится, и даже самое незаметное чириканье птиц слышно. Наверное, это хорошо. К ним приближается прозрачный колокольный звон. Алина опускает на лицо вуаль и сжимает руку матери. — Все будет хорошо, — все-таки произносит она, целуя холодную щеку. Вот только непонятно: кому сказала — матери или себе? В церкви пристают с глупыми вопросами тетки, лепечут о пустяках и неподходящих к месту обычаях. Алина не выдерживает, глядя на измученное выражение материнского лица (она постарела, за пару дней — как за десять лет), и — Господи, прости — приструняет родственниц громким, шипящим, злым шепотом, веля оставить все на потом. В сонме чужих, незнакомых лиц сливаются черты и взгляды, гипнотизирующе звонят колокола. Всё похоже на сон, из которого на границе рассвета не получается выпутаться, как из перекрутившихся простыней. Она изредка как будто просыпается от серой дремы, невпопад кивает на соболезнования или благодарит, не различая лиц. Кто-то задерживается перед нею дольше обычного, и говорит больше положенных слов (это и будит её, возвращая в церковь: мельтешение лиц прерывается и приходится сосредоточить внимание на одном человеке), и Алина говорит с меньшей отстранённостью, но все ещё бесчувственно: — Благодарю, — и оборачивается к Николке: — Не могу я больше, упаду. С пробуждением приходит боль. Брат качает головой и незаметно поддерживает под локоть: — Нельзя падать. Она вновь погружается в полузабытьё, в котором утопают, как в пене морской, слова и лица, монотонно кивает и стоит, стоит, стоит. Половина Москвы приехала выразить соболезнования вдове и детям покойного генерала Ададурова. Половине Москвы Алина сегодня кивает и говорит тихое, неразличимое из-под вуали, но угадываемое по движению губ бесцветное «благодарю», хотя языком управляет кое-как, и каждый раз буквы приходится проталкивать через застекленевшие губы. Потом она лишь раз стряхивает мучительную дрёму, и взгляд выхватывает не лицо, а ветки с вербой — толстые, в палец толщиной, и с огромными, пушистыми сережками. Папенька вербу любил, всегда велел её с нераспустившимися почками по дому ставить, и в тепле и радости усадьбы они набухали, лопались, и голубоватый пух рождался на синеватых от ранней весны ветках. Среди цветастого хоровода венков верба кажется неправильно, небрежно уроненной его, батюшкиной рукой — и возвышается над тяжёлой вязью других цветов в своей простоте и радостном величии весеннего духа. Затуманено подняв глаза, как во сне видит Алина лицо с прозрачными глазами, уже второй раз вытянувшее её из сомнамбулического сна. Мужчина, бледный и размытый от внезапности пробуждения, кивает и поправляет связку. Она кладет руку на грудь, где лопнул какой-то комок сдерживаемого воя, и рвано втягивает воздух. Но вдруг становится легче, словно её погладили по голове, и ласковое прикосновение несуществующей руки придает сил выстоять перед нескончаемой толпой безликих. Вечером дядя зовет Алину в отцовский кабинет и предлагает увезти их в Петербург. Он собирается говорить долго, это ясно по его серьезному лицу. Думает, наверное, что она будет спорить. Вспомнив осунувшееся и постаревшее за несколько дней лицо матери, опухшие от слез лица сестер, она соглашается — раньше, чем Алексей Петрович успевает пообещать представить ее ко двору, а Николку устроить в Преображенский полк. Соглашается за всех, даже не поинтересовавшись, почему спрашивают только ее — ни мать, ни старшего брата, а ее, девицу семнадцати лет. Потом уже, лежа в беспокойной бессоннице, понимает: она одна сегодня не плакала. Даже Николка смахнул пару слезинок, когда генерал-губернатор говорил речь. Про мать и Лизаньку говорить не стоит — те то и дело прикладывали платок к глазам. Лишь она в своём бесчувственном гипнозе не плакала. Николка в столицу ехать отказывается. Он пишет письма Анечке Смолиной из Елизаветинского Института благородных девиц (она три класса младше Алины). Круглое чистое лицо, овечьи кудряшки и губы бантиком — мечта поэта. Она отвечает на его письма с подобающим девушке опозданием в неделю. Алина не настаивает, только берет с брата слово, что тот будет навещать семью часто. И писать, Николка, часто и исправно, каждые несколько дней, слышишь? Он не слышит, он мечтает об Ане. Николка провожает их на вокзале. Прощаясь, просит присмотреть за матушкой и младшими сестрами, долго и серьезно говорит о том, что она разумная, что сильная и со всем справится. С чем, Алина так и не понимает, наверное, плохо слушала. Наконец, он целует сестру в лоб и говорит тихо, чтобы другие не услышали: — В Петербурге осторожна будь, революционеры только и ждут повода. Не верь никому. Никому, поняла? Когда приходит время садиться, она поспешно вбегает в вагон, словно за ней кто-то гонится, и садится у окна, чтобы видеть брата. Она смотрит на него долго, не моргая, пока взгляд не расплывается пелены слез, и Николкина фигура исчезает в тумане паровоза. Начинают ходить разносчики. Среди лотков с пирожками и бубликами протискивается старушка, резанув по глазам ярким платком. — Верба, господа, верба! Барышня, купите вербу, хорошая верба, пышная! На счастье, а? Купите! На счастье ведь!