Anthology

Примечание переводчика: ООС Драко, но такой милый:)

Завязка: “Но как же можно уходить и одновременно возвращаться?” Нил Гейман ***

Все дороги ведут в Рим. В детстве Драко вычитал это в какой-то книге. Он не имел ни малейшего представления о том, что означала эта фраза, но постеснялся спросить отца. Всю его жизнь окружающие восхищались его умом. Его мать. Его отец. Его бабушка и дедушка. Чужие родители. Он был Драко Малфоем. Он был крайне умен. Ему было предначертано разбивать сердца. Эти три факта составляли фундамент его личности. Вся жизнь Драко строилась вокруг необходимости убедить остальных, что он чертовски сообразителен. Он не задавал вопросов, которые другие могли бы посчитать глупыми. Он брался только за то, в чем обязательно преуспел бы. Да, Драко пускал пыль в глаза — и, уж конечно, это было нечестно — но раз ему хватало ума для этого, значит, он и вправду был хорош. Однако по какой-то неизвестной причине текущая жизнь и близко не походила на то, что ему было уготовано. Во-первых, фамилия Малфой теперь стала позорной. Во-вторых, на протяжении всех учебных лет в Хогвартсе какая-то маглорожденная утирала ему нос по всем предметам. И в-третьих, что важнее, та самая маглорожденная теперь отплясывала на его истекающем кровью сердце. Вероятно, все дороги однажды и вели к Риму, но Драко по опыту знал, что в его случае они вели к взлохмаченной и заносчивой всезнайке — умопомрачительной Гермионе Грейнджер. Не имело значения, что он собирался предпринять или каким хотел казаться — ее раздражающе огромные глазищи вечно маячили неподалеку и лишали покоя. В ее присутствии ему никогда не удавалось блистать своим интеллектом. Никогда. Даже капельку. Грейнджер затмевала остальных словно по щелчку пальца. Напротив всех головокружительных успехов Драко она успела поставить свои галочки, что вероятно, за пару лет до него и, уж наверное, безо всяких усилий. Он был Драко Малфоем. Поэтому, как и все Малфои, он оставил эту битву и стал Пожирателем Смерти, рассчитывая, что мир станет гораздо лучше, если уменьшить засилье всяких грязнокровных заучек. Невероятным образом сей путь также вел к Грейнджер: в гостиной его дома, разрывающейся в криках от пыток его тетушки. Тогда он застыл в ужасе и до него дошло: мир без грязнокровных заучек вовсе не лучше, просто это мир с более низким потолком. Поэтому Драко порвал со всем этим сборищем и сжег мосты. Он предполагал, что разворот на сто восемьдесят направит его в ту сторону, где их пути с Грейнджер никогда не пересекутся. И знаете что... Или мир действительно был так тесен, или она умудрилась занять в нем невероятно много пространства, или она нарушила вселенские законы мироздания, но Грейнджер оказывалась поперек каждой дороги, по которой он шел. Они стали попечителями одного и того же благотворительного фонда. Драко убеждал себя, что это даже неплохо. Фонд был большим, а сам он не то чтобы активно участвовал в его деятельности, ограничившись выписыванием внушительных чеков. Но потом его каким-то образом втянули в проведение благотворительного приема в Малфой Мэноре, который, в конце концов, ему, конечно же, пришлось планировать с Грейнджер. Драко убеждал себя, что это неплохо. Пускай его и потащило в водоворот, включающий чрезвычайно большие, яркие глаза Грейнджер и ее задумчиво поджатые губы. Он был готов увернуться в последний момент, исполнив этакий Финт Вронского* или что-то наподобие. Эта мысль стучала в его голове весь вечер, пока он опрокидывал бокал за бокалом шампанское, танцевал, сжимая Грейнджер в своих объятиях, и все безнадежнее тонул в ее возмутительно огромных глазах. И все было хорошо, пока не стало плохо. Позже Драко пришел к выводу, что в тот вечер выпил слишком много, уверившись, что это действительно будет последний раз, когда нелегкая принесет по его душу Грейнджер. Они остались в опустевшем бальном зале, девушка сняла туфли и вытащила шпильки, удерживающие сложную прическу, чтобы помочь домовикам прибраться. Ее глаза становились все больше и больше, и, когда она взглянула на него и пошутила что-то о тающей ледяной скульптуре, Драко позабыл, что весь вечер собирался увернуться. Он ее поцеловал. Он ее поцеловал, и она ответила, и они продолжили целоваться всю дорогу вверх по лестнице, а затем по коридору, ведущему в его комнату. И он стянул с нее платье, и запутался пальцами в густых волосах, упивался стонами, срывающимися с ее умненького рта, и покусывал, и сжимал, и покрывал поцелуями ее восхитительную кожу, и наблюдал, как темнели ее огромные глаза от желания. Когда он кончил в ней и затем уснул, целуя и сжимая в объятиях, Драко окончательно убедился в том, что, вероятно, все дороги и должны были вести к Грейнджер. Судя по всему, в этом и заключался весь смысл. Только вот она ушла еще до того, как он проснулся следующим утром. И теперь Драко валялся в постели десять часов кряду, пытаясь разложить на кирпичики и пересобрать всю суть своего бытия. Его дорога вела к Грейнджер, и вот он сдался ей, а она бросила его и ушла, не сказав ни слова напоследок — даже своим любимым домовикам. Он в отчаянии затянулся сигаретой, болтавшейся между пальцев. Теперь, когда Грейнджер со своими миндалевидными глазами в кои-то веки не маячила на горизонте, все дороги исчезли вместе с ней. Начиная с одиннадцати лет, в его жизни всегда было два вектора движения: к ней или от нее — что, положа руку на сердце, в сущности всегда кончалось одинаково. Теперь же стрелка его жизненного компаса словно отказывалась крутиться, и он больше не понимал, что вело к Грейнджер, а что отталкивало, и как вообще был устроен этот чертов мир. Поэтому он принял волевое решение не вставать с постели до самой смерти. В голову прокралась заманчивая мысль о том, что алкоголь и табак в должных количествах смогут ускорить исполнение этого обета и сократить отпущенное ему время вдвое. Итого, ему оставалось только сорок-пятьдесят лет скорби. Пришла мать и умоляла его спуститься на обед. Он отвергнул ее просьбы. Весь день прошел под парами огневиски, и, когда он почти забылся или, возможно, умер от алкогольного отравления, Грейнджер собственной персоной аппарировала в его спальню. — Кааакие люди, — с трудом ворочая языком, проговорил он и попытался принять вертикальное положение, пялясь на нее: — ну как, Грейнджер, как ты каждый раз превращаешь мою жизнь в полное дерьмо? Она стояла и смотрела на него, скрестив руки на груди. Драко всплеснул своими в ответ: — Плевать, что я делаю. Все всегда вертится вокруг тебя. Я пытаюсь свалить с твоего гребанного пути, но там тоже ты, ты везде. Вот даже умереть спокойно в своей постели не даешь. Драко прижал руку к сердцу и обреченно упал на подушки. — Что же я сделал тебе, чтобы заслужить все это? Он моргнул. — Ну, кроме очевидного. Грейнджер хранила молчание, как рыба, и это было только на руку, потому что Драко мог говорить бесконечно: — Ты сломала мою жизнь. Уничтожила мое доброе имя. Из-за тебя я никогда не был умником, а теперь и чистая кровь перестала всех впечатлять… И знаешь что, я справился с этим, да, но зачем — почему тебе вздумалось еще и разбивать мне сердце? Он послал ей гневный взгляд, продолжая сжимать свою истерзанную грудь. Грейнджер вздохнула и заправила выбившиеся из прически кудри за ухо: — Драко, я должна была воспользоваться портключом сегодня утром. Уверена, я предупреждала тебя. Драко моргнул и уставился в потолок. Теперь, когда она упомянула об этом, он припомнил ее бормотание между вздохами, пока он покрывал поцелуями ее шею и стягивал платье. Что-то о невозможности остаться. Что-то о Швеции. — О, — медленно ответил он, — точно. *Финт Вронского — прием в квиддиче, названный в честь всемирно известного польского ловца Йозефа Вронского. Согласно данной тактике, ловец резко летит вниз, делая вид, что увидел снитч у самой земли, и выходит из пике прямо перед ударом о поле. Таким образом он сбивает с толку ловца другой команды и может устранить противника.