Волчье Пламя

«Роксана! — Голос Дариуса разнёсся по всему дереву, смущённый, но решительный. — Роксана! Он вернулся ради тебя! Пой!»

      — Невероятный успех! Невероятный, итить его в печень! — снова повторил Лютик. Уже, пожалуй, в сотый раз. Если б он мог, то молчал бы — но он был не в силах молчать.       Геральт заворочался на постели, а потом накрылся подушкой. Лютику показалось, что даже в скрипе кровати ведьмака угадывается укоризненное раздражение.       Бард тоже лёг и даже предпринял героическую попытку смежить веки — за окном тотчас же прогегекал петух. А потом ещё раз. И ещё. Голосом максимально омерзительным. Лютик вскочил и заметался по комнате.       — Я начинаю вспоминать, почему стараюсь не проводить в твоём обществе больше недели. — Геральт не выдержал, сел на постели, мученически потирая шею.       — Драное состязание через три дня! — возопил бард и воздел руки к потолку. — Как мне быть, Геральт?! Я не могу допустить этого, только не такой позор!       Ведьмак молчал.       — Это же чёртов Маркс! Как вообще его набитые пухом мозги могли до такого дочехранить? И где он взял столько денег?!       Геральт не ответил.       — Я должен срочно что-то придумать. У тебя совсем нет наличности?       — На эльфов тебе не хватит, — ведьмак прошагал к тазику, налил воды и, фыркая, принялся умываться. Лютик мрачно наблюдал.       — Если он возьмёт приз в состязании, мне останется только сломать лютню и податься… м… скажем, в наёмники, — наконец вздохнул бард, — как только ему удалось уломать эльфов? Ведь он ужасен!       — Раз он так ужасен, помощь эльфов его не спасёт, разве нет? — Геральт пожал плечами. Шрамы на его коже сложились при этом в уродские ухмылочки, а потом снова расползлись по местам. — Кроме того, если ты когда-нибудь возьмёшься за меч, я рискую быстро помереть. От смеха.       Лютик яростно почесал подбородок.       — Если это была попытка подбодрить, то утешение лучших друзей — самый никчёмный из твоих талантов.

***

      Было начало ноября. Воздух, особенно в утренние часы, здорово захолаживал кожу у обшлагов рукавов и у ворота, пускал вдоль позвоночника крошечные ледковатые разряды.       Бард встряхнулся мокрым котом. Он не любил холодов, Саовина всегда несла за собой грызущую тоску по зелени и солнцу. Приходилось признать, что этот ноябрь угрожал всемирно известному поэту Лютику ещё и неизбежным уязвлением гордости.       «Меньше патетики, Лютик», — поморщился бы сейчас Геральт и был бы по-своему прав. Да уж, высокие материи волновали белоглавого ведьмака удручающе мало.       Палисады замка Вартбург, серо облитые рассветом, пока пустовали в этот утренний час. Но Лютик почувствовал потребность прогуляться, а Геральту дал возможность ещё вздремнуть. Вспомнив, что скоро им нечем будет расплатиться за комнату, бард чертыхнулся.       Ведьмак ведь вообще не собирался в Вартбург, поехал только потому, что пока не нашёл работы, а Лютик, уверенный в своей победе на состязании, посулил ему хорошую гульбу с приза. С тех пор, как они прибыли в замок и узнали последние новости, бард не сомневался, что проиграет.       Вартбург проводил соревнования каждый год, но ещё ни разу до этой Саовины победителю не полагалось награды. Тысяча новиградских крон — на эти деньги они с Геральтом могли бы жить как короли месяц, не отказывая себе ни в женщинах, ни в яствах, ни в выпивке, ни в комфорте.       Могли бы — если б ни Вальдо, сын шакала, Маркс.       С Марксом они всегда находились на ножах, насколько вообще можно применить эти слова к братии виршеплётов. Ещё в университете Лютик и Вальдо бессовестно тырили друг у друга рифмы и мелодии, безбожно закладывали один другого перед профессорами и скрежетали зубами, признавая, что оппонент, чёрт, хорош, и не уступает в профессионализме. Со временем они даже прониклись чем-то вроде взаимоуважения, хоть и по-прежнему не упускали ни одной возможности объегорить заклятого друга.       Но теперь, когда Маркс нанял себе в подмогу эльфов-музыкантов для аккомпанемента, а значит, свёл шансы остальных конкурсантов почти что к самому нолю, Лютику категорически перестало нравиться это соперничество. Наверняка, сидхе решили играть с говнюком Вальдо из-за награды, ведь их, нелюдей, не допустили бы выступать в одиночку. Эта мысль чуточку отогрела поэтову душу, но лишь самую чуточку. Ведь сам он до подобного хода не додумался.       Лютик громко и от души выругался, заметив, что на плечи и волосы начала садиться мелкая белая порошь — первая пробная мука огромного мельника-ноября. Зима в этом году обещала стать зверски морозной.       Палисады уже заполнялись людьми, скотом и звуками. Улочки наводнились телами так скоро, что Лютик, погружённый в свои горькие думки, даже немного удивился, оказавшись вдруг посреди шума, лая, пота, торговцев и брани. Малость взявшаяся снежком почва скрылась под серым, цветастым, ярким, чёрным, людским и нечеловеческим потоком — начинался день.       Бард приободрился, хоть до этого и думал, что подобающую случаю печаль на сердце не развеять уже ничем. Аромат же из лавки пекаря заставил Лютика и вовсе про сердце позабыть. Ввиду недвусмысленного урчания желудка.       Позже, когда он вспоминал последовавшие за покупкой добротной (и добротно стоившей) кулебяки события, то никак не мог понять, почему его занесло в один из тупичковых перекрёстных двориков. Пожалуй что, по нужде, но Лютик не сделал в том дворике ничего из того, что собирался. Вместо этого он раскрыл рот.       Язычки, языки и язычища огня вздымались до коньков крыш и опадали обратно. Они вихрились, струились, скручивались рыже-золотыми спиралями и, всякий раз уже готовые, будто бы, облизнуть соломенные кровли, — покорно складывались в ладонях танцующего на снегу мужчины.       Танцор был худ, жилист и полугол, а кожа его, несмотря на окрепший мороз, блестела от жара, отливала в росцветах огня красным, оранжевым, коричневым и жёлтым.       Сгрудившиеся вокруг зрители вряд ли достигали, самое большее, семи лет от роду. Лютик был несоразмеримо старше, но уставился на пламенную потеху так же восхищённо.       Он давненько не видывал огнеглотателей. Кметы не любили их за частые и печальные инциденты с поджогами, а знать, пресытившаяся красочными иллюзиями чародеев, считала безнадёжно устаревшими.       Наблюдая, как танцор щелчком пальцев высекает искру и раздувает её на ладони до размеров средней розы, Лютик понял, что не согласен с веяниями аристократов. Огнеглотатель не просто играл с пламенем, он рисовал им в пространстве — а бард стоял и глазел, не в силах оторваться от бушующих и сразу же опадающих картин. В огне появилась фигура женщины с длинной косой. Мгновение — и фигура растворилась, сменилась на другую — статного единорога с гривой из звёзд, чтобы тут же взвиться на дыбы и перекинуться сонмом ярких лент и крошечных кометок-взрывов.       За свою жизнь Лютик успел повидать многое, и из всего многого умел как никто другой извлекать бриллианты чистого, незамутнённого вдохновения, чтобы затем перебрасывать его в рифмы и слова. Увиденное им сейчас представление не нуждалось в очистке от плевел. Перед глазами Лютика танцевала в воздухе муза, обернувшаяся в горячую, горящую плоть.       — От одной простой искры… — пробормотал бард, неосознанно зацепив пальцами призрак струн.       Когда он наконец смог выплыть из каскада кинувшихся в голову строк, огнеглотатель уже завершал свою живопись. Он отвесил очарованным ребятишкам очень серьёзный и глубокий поклон — а потом резко выбросил вперёд руку, и дворик огласился испуганно-восторженным писком. Вокруг плечиков в кметских кожушках взмахнули шлейфующими крыльями бабочки из огня. Прежде чем дети оправились и принялись ловить их, бабочки начали таять и рассыпаться ворохами гаснущих золотых точек.       Лютик удержался от чересчур восхищённого вздоха, но зааплодировал очень бурно.       Малышня, окружившая было огнеглотателя плотным галдящим кружком, тут же брызнула в разные стороны, гомоня и чечекая. Наверняка, обманулись нарочито-нарядным костюмом барда.       Художник одевался — скорыми, нервными движениями, будто руки его разом потеряли жёсткость. Будто он не совсем понимал, как управляться с ними без искр и языков пламени в пальцах.       На Лютика он зыркнул лишь мельком — затравленным, бегающим взглядом.       Но всемирно известного барда такая мелочь, разумеется, пронять и смутить не могла. В его гениальной голове уже выстроился восхитительный, стройнейший план без единого изъяна.       — Браво! — начал Лютик, широко развёл руки и изящно поклонился, — браво, маэстро! Изумительное представление, несомненно достойное места в песнях и сказаниях! Я восхищён вашим мастерством.       — Благодарствую, — ответил огнеглотатель и застыл, то и дело стреляя глазами в сторону выхода из тупичка. Говор его звучал странно. Голос был неприятный.       — Я, знаете ли, тоже своего рода комедиант, как и вы. Возможно, вы даже слышали обо мне, меня зовут Лютик. Я поэт. И, как артист артисту, я бы хотел предложить вам кружечку пива, если позволите. За мой счёт.       Огнеглотатель закашлялся затяжным плохим кашлем. Но когда поднял на Лютика глаза, в них было уже гораздо меньше холода.

***

      — Я благодарен за стол и выпивку… милсдарь. Но помочь не смогу, — огнеглотатель по имени Сажерук тряхнул головой. Соломенные волосы упали ему на лицо и скрыли под собой уродливые шрамы.       — Подумайте, ведь за первое место дают тысячу новиградских крон! Я мог бы отдать вам тридцать процентов от приза.       Этот разговор шёл уже по третьему кругу, и изрядно захмелевшему Лютику казалось, что его красноречие вот-вот сломит сопротивление упрямого пироманта. В том, что перед ним именно чародей, бард уже нисколько не сомневался, первый восторг от огненного представления у него прошёл. Лютик подозревал, что маг опальный, потому что, судя по одежде, тот нуждался. А судя по аппетиту — не доедал.       Это не переставало Лютика удивлять. При таком мастерстве даже беглый чародей легко мог найти себе прибыльное занятие, но заплат на плаще у Сажерука было что вшей у юродивого. Впрочем, пиромант от своего волшебничества упрямо отнекивался. Как и от сотрудничества.       План Лютика летел к чертям.       — Даже если вам не надобны деньги, — снова попытался бард, стараясь не обращать внимания на волны досады и отчаяния в горле, — ведь мы с вами могли бы устроить нечто грандиозное! Хотя бы ради искусства! Меня знают даже в Ковире! Вы не прогадаете!       — Простите, — в тоне Сажерука Лютик не расслышал раскаяния. Зато безошибочно уловил, что тот достаточно пьян для какого-то откровения. И оказался прав:       — Местная стража дала мне понять, что выступать за деньги мне тут заказано.       Сажерук бросил на барда взгляд исподлобья. Лютик нахмурился, а потом вдруг понял, почему акцент огнеглотателя кажется ему знакомым. Всё вдруг встало на свои места.       — Так вы из Империи! — он хлопнул по столешнице, но голос заговорщически понизил. — бежали, да? Не волнуйтесь, я — могила. Это ничего, что вы сразу не уплатили им пошлину, я всё улажу. В конце концов, вы не обязаны знать все местные порядки. У нас вашего брата чародея уважают намнооого больше, не то, что под засратым Эмгыром, гороху ему под седалище… Кхм. Так вот, милсдарь Сажерук, стража всего лишь хотела получить с вас взятку. Но это пустяк. Кроме того, на участие в состязании местные порядки не распространяются. В турнире править бал будет музыка и поэзия — а не какие-то там пошлины. Конкурсанты от них освобождены.       Лютик опять отметил, что крутобёдрая подавальщица Муница то и дело постреливает в огнеглотателя глазками. Муница нравилась барду, а он, как правило, нравился ей, но ради дела Лютик готов был этим пожертвовать.       Муница прошествовала мимо, вихляя роскошным задом. Как бы случайно зацепила локтем плечо Сажерука. Тот не обратил никакого внимания.       Лютик вздохнул.       — Я вовсе не чародей. Простой огнеглотатель. И я не могу помочь, — повторил Сажерук. Бард заметил, что когда он говорил, то почти не разжимал губ, — я показал своё искусство не тому человеку. Если я не покину замка до заката, меня бросят в яму.

***

      Сажерук подбросил на ладони огненный шарик. Поймал на себе любопытный, но осторожный взгляд голубых глаз, на мгновение встретил его и смог удержать. Он давно не улыбался, но девушка была чудесно красива. Уголки его губ дёрнулись вверх сами собой.       Незнакомка не походила ни на Роксану, ни на Резу. И это радовало. Как радовало и общее сходство этого мира с его собственным.       Сажерук повёл танец, сфера над его пальцами завертелась — двоясь, троясь, — и вот уже огнеглотатель прогнул спину назад, жонглируя десятком слепящих сполохов одновременно, брызгая искрами от шипящих шариков во все стороны вокруг себя.       Люд вокруг подвывал и хлопал. Сажерук глядел вверх, на сферы, и удерживал в памяти прекрасноокое личико под меховой шапкой.       Он словил все шарики ртом — чтобы тут же вернуть их обратно, на воздух, непрерывным потоком.       Под этими новыми небесами огонь будто напрочь позабыл о том, что может его, Сажерука, обжечь.       Рядом с девушкой застыло двое охранников — но по её богатым одеждам Танцор и без того понял, что это не крестьянка.       «Кметка». Сажерук всё ещё не мог привыкнуть к обструганным местным словечкам. Хоть и провёл в новом мире почти два месяца.       Девушка — на этот раз, сама — перехватила его взгляд. И замаскировала смешок в опушке муфты.       Сажерук добрался до Вартбурга недавно. Пока что ему доводилось танцевать по одним только сёлам, и народ там, мало что неприветливый, разорялся для него разве только на снедь. Теперь, выступая у замка, он впервые увидел монеты.       Здесь люди кидали ему медь. И даже, иногда, серебро. Но всё равно старались лишний раз не заговаривать без нужды. Самой благодарной публикой Сажерука оставались дети.       Сажерук эффектно завершил представление раскрывшимся в вышине кольцом огня и раскланялся. Теперь, когда подступали холода, после жарких игр с пламенем его почти сразу же кидало в дрожь. Но на сей раз Танцор не стал спешить с одеждой.       Он не хотел прозевать момент, когда девушка решит уйти. И потому, рассекая орущую и довольную толпу, направился прямиком к ней.

***

      — Я соткал ей птичку, не больше стопки ваших шелонгов размером. Мне хотелось дать ей понять, что я рад, что смог доставить ей удовольствие своим представлением. Там, откуда я родом, это в порядке вещей.       Лютик застонал.       — Дай угадаю, — бард совсем отбросил церемониал, — твоя птица её напугала?       — Нет. Но напугались стражники и её отец, комендант замка. И, конечно, их испуг способствовал тому, что меня немедля лишили всех денег.       — Холера!       Бард утопил лоб в ладони.       Сажерук поднялся из-за стола, чуть покачнувшись от выпитого.       — Ты хороший человек и, наверняка, отличный музыкант. Ты завоюешь приз, я верю. Жаль, что я не смогу послушать твоего пения. И спасибо, что не испугался меня. Многие тут боятся.       — Такие уж у меня знакомства, — икнул Лютик, смутно радуясь тому, что напился достаточно, чтобы не орать от бессилия.

***

      Залу заполняли запахи, гомон и смех. Зрители — разумеется, только знать и купечество, — уже расселись по местам за длинными столами. Люд поплоше толпился у стен, со всех сторон подпираемый стражниками. Столы ломились от всевозможных блюд и выпивки, но Лютику кусок не шёл в горло. Он позавидовал Геральту, который спокойно набивал себе брюхо в компании худой матроны с нервным ртом.       Заунывные подвывания со сцены, издаваемые древним как прах Фицжеральдо, тянулись уже так долго, что зал перестал обращать на них внимание. Лютик никогда не понимал, почему старика раз за разом пускают на состязания, и для чего сам Фицжеральдо из года в год в них участвует. Его баллады неизменно вызывали у слушателей только одно желание — поскорее уснуть. Предварительно заткнув уши, чтобы поскрипывания Фицжеральдо ненароком не догнали в сновидениях.       Лютик вздохнул, окидывая взглядом судейскую ложу. Впервые в жизни его не радовало, что арбитраж будет беспристрастным.       Главной судьёй, как и всегда, сидела Санья Алламас, неизменный ректор факультета изящной словесности в Оксенфурте. Она благоволила Лютику и могла бы ему помочь в любых других обстоятельствах. Кроме ежегодного состязания бардов в замке Вартбург.       Фицжеральдо — к явному облегчению зрителей и к тоске одного-единственного поэта — завершил, наконец, свои стенания и важно раскланялся. Наступала очередь Вальдо Маркса, а Лютик пытался смириться. В прежних состязаниях Вальдо уступал ему лишь самую чуточку, Маркс был бесспорно хорош и без эльфов. С эльфами же…       — А, курва! — выругался Лютик, оборвав мысль.       Снова отыскав глазами Геральта, он ничуть не удивился появлению подле ведьмака Трисс Меригольд. А также появлению продольной морщины у Геральта меж бровей. Сейчас Лютика не смог бы, наверное, изумить даже Нагльфар, если б гигантскому драккару вдруг приспичило бы свалиться прямиком на чёртов замок. Этот вечер просто-таки стремился стать одним из препаскуднейших вечеров в жизни поэта.       Ведьмак и Трисс выскользнули из залы, а поднявшийся на сцену Вальдо Маркс очень приятно улыбнулся. Лютик, конечно же, знал эту его мину слишком хорошо.       Вслед за Марксом плыли эльфы. Всего двое — со свирелью и с лирой, инструментами такими, чтобы не заглушать лютню Вальдо, а лишь дополнить её звучание. Но чтоб похоронить надежду остальных участников на победу, доставало и этого. Люди так и не смогли не то что догнать сидхе в музыкальном искусстве, но даже и приблизиться. Эльфы — сами были музыкой.       Они начали, и разговоры стихли. Сидхе заиграли.       И тогда Лютик почувствовал, что забывает о зависти и о позоре. Сидхе заиграли, мир перестал существовать, а голос Вальдо показался вдруг самым красивым голосом вселенной. Лютик слушал и ощущал, как мелодия закрадывается во все сердца вокруг и в его собственное, как она нежно царапает их бередящей тоской по недостижимому, сладкому свету. Он вспомнил про Сажерука-огнеглотателя, Сажерука-художника, про мазки чистым пламенем прямо по свежему морозу. Про голубые глазки из-под меховой шапочки. И вдруг понял, что Маркс стал ему безразличен. Потому что Лютику захотелось творить.       Он уже знал, что заготовленная заранее песня не подойдёт. Строчки вспыхивали в голове красно-рыжими язычками, а потом оттискивались на страницах памяти багрянцем углей.       «От одной простой искры…»       В конце концов, он пришёл сюда ради искусства.

***

      Он зажмурился, провёл по струнам — и лютня тотчас отозвалась нежностью. Мелодия шла под пальцы будто сама собой — и Лютик почти кричал от того, как она хороша. Далеко не так идеально-прекрасна, как у эльфов. И всё же — он знал — её станут петь, играть и насвистывать. Потому что в ней была жизнь.       Бард распахнул глаза — и свет факелов бросился ему в зрачки так яростно, словно Лютик принял фисштеха. Его слушали. Слушали все. После сидхе и Маркса — словно с недоверием, но он на это плевал.       — Когда-то жил один художник,       Любви истории писал       И в сердце смешивая краски       Из них шедевры получал       Он верил — нет шагов случайных,       Что жизнь даётся для любви,       И в голубых глазах однажды       Он свои кисти утопил…       Голос, поначалу дрогнувший, повиновался теперь беспрекословно. Лютик позабыл о Санье Алламас, о судьях вообще, о Геральте и Трисс. Он не смотрел на Вальдо Маркса, насмешливо скрестившего на груди руки. Он рисовал голосом и музыкой.       Бард видел перед собой и слышал в себе только диковатую красоту огненных полотнищ — и потому совсем не удивился, когда кто-то в капюшоне прорвался к сцене, невзирая на крики зазевавшейся стражи. Сажерук вскочил на помост позади Лютика и расцветил зал первым щелчком пальцев.       Бард, не прерывая игры, жестом остановил охрану. И тонко улыбнулся уголком губ, заметив, как Вальдо разинул рот.

***

      — То есть как — второе место? — Геральт поднял брови и перестал жевать.       — Похвально, что ты наконец услышал хоть что-то из того, о чём я толкую уже полчаса. — фыркнул Лютик, — да, приз всё равно отдали Марксу и его остроухим. А пироманта бросили в яму. Моих жалких крох как раз хватило, чтобы срок ему сократили до недели.       — Но ты всё ещё не пытаешься ободрать все волосы у себя на заднице, — ведьмак, как всегда, был сама проницательность, — понял, что Трисс подкинула мне работёнки?       — И это тоже, — безмятежно согласился Лютик, — но гораздо важнее, какую песню я сочинил.

***

      Красным цветом словно кровь       Нарисован силуэт       Тех минут простой закат       И последний мой рассвет       Мне не страшно уходить,       Я ведь пламенем горел;       От одной простой искры       Ты смогла меня согреть