***
Тихий скрип двери. Сокджин ещё не спит. Король, страдающий бессонницей, весь обращается в слух и на всякий случай запускает ладонь под подушку, где всегда покоится нож. В очень редких случаях его в столь позднее время беспокоит прислуга, да и та имеет обыкновение стучать и спрашивать разрешения. Как только незнакомец приближается к кровати, Ким резко разворачивается и выставляет перед собой нож лезвием к незваному гостю. — Ты? — Сокджин удивлённо распахивает глаза и покрепче сжимает рукоять, — что тебе нужно? — Не включай свет, — шипит гость, стоит Киму потянуться к подсвечнику. Мужчина, облачённый в плащ, снимает с головы капюшон, позволяя чёрным кудрям ниспадать на глаза. Он обходит королевскую кровать под внимательным взглядом Сокджина, который отползает на середину постели. — Моя смерть тебе не поможет. Только посеет хаос в королевстве, одумайся. — Я бы не пришёл сюда, если бы не был уверен в своих решениях. Сокджин вскакивает, но буквально через несколько секунд оказывается вжат лопатками в перины, одной рукой ему закрыли рот, второй — пережали горло. Король, бившийся в сопротивлениях, быстро обмякает. Тогда цепкие ладони отстраняются от него, Сокджин заходится в кашле. — Нет смысла сопротивляться. Разрешаю тебе сказать последнее слово. Ким давно подозревал, что его жизнь кончится от рук этого человека, за дверью его покоев всегда стояла стража, но что-то ему подсказывает, что они отдали жизнь за короля. Ночной гость достаёт из-под плаща короткий кинжал с красной рукояткой, украшенной изображением золотой головы льва. Сокджин широко улыбается, смотря смерти прямо в глаза. — Тебе никогда не достигнуть суммариума, и подохнешь ты как собака, неполноценный. Губы убийцы искривляются в оскале, Сокджин понимает, что попал метко в цель. В следующую секунду клинок проходится по горлу, кровь некрасиво пачкает белые простыни. Великий король погружается в вечный сон, а убийца бросает к его голове кинжал. — Извини, но ты мою смерть уже не увидишь.***
Двери тяжело распахиваются, и в лицо Сокджина ударяет яркий свет. Ким прикрывает глаза и, выдохнув, на ватных ногах вываливается из душной кабинки вместе с потоком других парней, тут же начавших перепалку. Джин не обращает на них внимания, он здесь по делу, которое планирует выполнить максимально быстро. Спать хочется слишком сильно, сильнее, чем протестовать и возмущаться. Парни хихикают, уже предвкушая шоу, а Ким плетётся позади, совсем не поддерживая пыла друзей. В больших залах музея шаги эхом отражаюся от стен. Сокджин сам уже не помнит, как согласился на эту безумную авантюру, как, выпив несколько стаканов соджу, погрузил своё буквально по швам рассыпающееся тело на заднее сиденье такси, и добрался сюда. Одно он помнит точно — всё пошло под откос тринадцатого мая, два года назад, когда он не просто отпустил дорогого человека, а вытряс из него всю душу, совершенно убитым и пустым оставил, однако себя пожалеть не забыл. Он сам себе противен становится, когда вспоминает, в такие моменты, ударить по лицу хочется, спросить, кто он такой вообще, чтобы так с другими играть? Куда он упал, в чём погряз? Это кровь или просто грязь, из его души выливающаяся и всё вокруг затапливающая? О том ли мечтал пару лет назад, сжимая такие родные руки, к тому ли стремился? Для чего он эту жизнь проживает, зачем просыпается? Надевает маску с утра, а вечером себя по кусочкам от пола отскабливает? Ответ не важен. Он ничего не изменит, если ты слаб. А Джин слаб. Будь он сильным, не бухал бы в полдень, прикрываясь жалкими спорами, и не оправдывал бы в себя в душе тем, что просто напиться не может, что с ног не валится, рассудок не теряет, голову не по своей воле полностью трезвой оставляет, от мыслей никак не избавляется. Он в настоящую бездну проваливается, лишает себя права на возврат и реабилитацию, своими же руками веревку на собственной белоснежной шее затягивает, прекрасно понимает к чему идёт. И не останавливается. Двигается, живёт, хотя себя каждый винит, каждый свой вздох через ненависть к себе и собственной жизни делает. Силуэты друзей растворяются впереди, теряются в очередном зале. Сокджин идёт без особой цели, просто идёт, чтобы не упасть окончательно. Хотя ниже падать уже некуда. Во всех смыслах, в последнее время вокруг него собралось слишком много метафор, он запутался окончательно. Коридор петляет, картины на стенах, старинные вазы и графины сменяют друг друга в танце, заставляют сердце парня зайтись в бешеном ритме. Это уже слишком, он не столько выпил, чтобы так с ума сходить, всё болото только в одном месте, и имя ему — голова. Пора брать себя в руки. Тело прижимается к холодной стене и из груди вырывается вздох. Нужно отоспаться. Всего лишь отоспаться, просто придаться сну, хотя бы на жалкие три часа, тогда станет легче, маску не захочется так резко сдёрнуть с себя, вместе с кожей, она не будет уже так сильно давить, можно будет расслабиться и не думать. Потому что сейчас никакие просьбы прийти в себя и держаться уже не помогают, когда чёрная дыра вместо сердца разрастается розовыми кустами, шипами кожу изнутри протыкает и кровоточит, на пол алой жидкостью стекает и тащит за собой. Но он и держится. В данном случае — за иллюзию внутренней силы, за иллюзию веры и надежды, за иллюзию собственной жизни, за иллюзию Ким Сокджина, примерного студента, и самого горячего парня истфака. Двигаясь совершенно бесшумно, словно призрак, парень проскальзывает в очередной зал. Он кажется больше предыдущих раза в три. Стены подпирают колонны, улетающие далеко ввысь, а пол под ногами тает и стеклянным озером кажется, да так, что отражение своё можно увидеть и разглядеть до мельчайших деталей, до каждой царапинки. Однако не собственное отражение заворожило парня. Огромная фигура в конце зала опустилась на одно колено, готовясь сорваться с места, кинуться вперёд, и, небрежно задев одним крылом земли, взлететь и потонуть в поднебесной мгле. Она слишком величественна. Даже больше, масштабнее, сильнее этого слова. Потолок над ней словно улетает в небо, боясь помешать этим огромным крыльям взлететь. Сами Афродиты, Дионисы и Аполлоны головы преклоняют перед этой невидимой силой. Глаза, совсем не такие как у других скульптур, наполненные космосом, всеми звёздами, насквозь рентгеновскими лучами глядят, вырывая сердце, будто бы всё нутро просверливая. Это ангел? Или демон? Мрамор так сильно светится, кажется, во-вот и всё в этой комнате просто сгорит, и Ким заодно, заживо истлеет, без пламени, только от одного взгляда на, казалось бы, бездушный камень. Парень крепко зажмуривается, пытаясь отогнать противную белую пелену перед глазами. Однако статуя по-прежнему будто бы плывёт, в воздухе растворяется и тонет, словно за собой зовёт. Это всего лишь статуя, сотни таких Ким видел в разных музеях, в частных коллекциях и на эксклюзивных выставках, но ни одна из них не пылала такой жизнью, такой бездонной силой, всем своим естеством говорящей о своём могуществе. Сокджин делает первый шаг как в бреду. Это алкоголь наконец дошёл до головы, или же нечто доселе невиданное, непрочувствованное, рядом стоит, в спину дышит и легонько подталкивает? Поднявшись на постамент, парень достаёт телефон и включает камеру. — С вами Ким Сокджин, и сегодня я на спор поцелую статую. Немного думает и добавляет: — Выкусите, придурки. Парень резко приближается к мрамору, но вмиг тушуется. Не от того, что возможно сейчас на него смотрит через камеры охранник, и думает, что тот с ума сошёл, не от того, что кто-то может зайти и увидеть эту картину, не от страха стать посмешищем, даже не от страха проиграть спор. Скорее, потому что эти губы дышат, они пылают жизнью, даже смотреть на них стыдно, не то, что думать, или, о ужас, действительно их целовать. Скульптор точно волшебник, раз смог оживить их, заставил обдавать лицо Джина леденящим дыханием, которое, кажется, даже холоднее, чем сам мрамор, к которому прильнул губами парень, скользя ими по гладкому камню. Будто бы утопает в поцелуе, пригубив самый страшный яд, навек остаётся заключённым в этом мраморе, посреди голого и одинокого камня. Словно холодные руки, за плечи хватают и назад тянут, ониксовая пелена застилает глаза. А Сокджин проваливается, тонет, сам не понимает в чём. Дышать становится труднее, грудь сдавливает, пол из-под ног уходит, океаном расстилается, вниз утягивает. Ким падает. Падает со свистом ветра в ушах, с невероятной скоростью, ниже пола, словно пол землю. Кажется, Сокджин падает в никуда. Невидимые руки касаются, обнимают и внушают покой. Ничего не видно, кромешная тьма, или Ким просто закрыл глаза? Сквозь темноту не пробивается ни единый звук, не выходит даже паниковать. Сокджин мысленно даёт себе клятву, что пил последний раз, и расслабляется каждой клеткой тела, будь что будет. Но вот вскоре лопатки холодит твердый камень, даже сквозь рубашку Сокджин ощущает глубокие трещины и пытается разлепить глаза, но потяжелевшие веки не поддаются. Ким с тяжёлым стоном, словно последние сутки он вместо Атласа удерживал небосклон, приподнимается, мечтает, чтобы эта сковывающая боль пропала. Вокруг полутьма. Сокджин и вправду сидит на каменном неровном полу. Перед его размытым взором силуэт девушки в красном одеянии, подол которого шёлковой дорожкой стелется по камню. Незнакомка отшатывается от него, как от самого страшного своего кошмара, и вжимаясь в стену одними губами его имя произносит. Кажется, будто она не человека увидела, а призрака, живой труп или же саму смерть. — Сокджин, — вновь женский шёпот, почти как выдох сквозь приоткрытые губы. Полное непонимание происходящего. Туман понемногу рассеивается, пропускает в голову мысли, но даже так Сокджин откровенно не понимает, что происходит. Неужели он вырубился в музее, а сейчас он в полиции с какой-нибудь театральной актрисой? Не успевает Сокджин подняться на ватные не держащие ноги, как что-то твёрдое бьёт его в грудь и падает на камень. Женская балетка, украшенная тремя драгоценными камнями. — Ах, собачья морда, — незнакомка заводит руку со второй балеткой за голову, обещает в этот раз попасть аккурат между глаз, вводя и без того оторопевшего Сокджина в шок, — так вы на деле изволили жить, устроив такое представление? Ким успевает приблизиться и перехватить руку, чуть сжимая белое тонкое запястье. Пальцы вмиг расслабляются, роняют обувь. Только сейчас до Сокджина доходит, что от алкоголя в голове не осталось и следа. — Что происходит? Девушка охает, резко нежную ручку выдёргивает и шипит, чтобы он не приближался. Сокджин не настаивает, так и остаётся у стены стоять, свой вопрос без слов повторяя. Недоверие накрывает её. — Быть не может, — опять шепчет она, и не потому, что труп его уже в гробу под землёй покоится, а потому что глаза у гостя другие, взгляд, также до костей пробирающий, но какой-то более тёплый, как будто в мягкое одеяло укутывающий. Тот, кого огромной скорбящей процессией ещё вчера хоронило королевство, ни при жизни, ни после, и даже в другой вселенной так ни на кого не посмотрел бы. Это не он, сейчас ни тени сомнения в серо-голубых глазах. — Кто Вы? Сокджин невольно хмурится. — Я первый спросил. — Как ребёнок малый, право слово, — вздыхает в сторону девушка, но зрительный контакт не разрывает, будто насквозь смотрит, ответы себе найти пытается. Ким сдаётся первым. Спиной на холодный неотёсанный камень опирается и свой длинный рассказ начинает. Он и не надеется особо, что ему поверят или поймут, но что-то внутри подсказывает, что этой девушке, с глазами, сверлящими похуже жуткого оружия дантиста, доверять можно, и не только эту сумбурную, похожую на бред историю, в которую толком-то и сам парень до конца поверить не может, всё украдкой себя за руку ущипнуть норовит. Но девушка молчит. На край жалкого подобия кровати присаживается, Сокджин только сейчас мельком замечает всю скудность убранства комнаты, для себя контраст пышного платья на её фоне отмечает, и слушает, каждому слову вынимает, как губка впитывает этот сумасшедший рассказ. Она не язвит, не перебивает, не охает даже, будто бы действительно верит в то, что у самого рассказчика сил принять нет. — Я правда не понимаю, — шумно и по-театральному вздыхает парень, — я не знаю как так вышло, это же не в какие рамки… Но я прошу простить меня, если доставляю вам проблем, поверьте, я только немного разберусь, что происходит, здесь, со мной, не важно, и сразу уйду, я обещаю вам. Девушка по-прежнему не двигается, будто слова не ей адресованы, лишь склонённой на бок головой легонько покачивает, будто вспомнить что-то очень важное пытается, Ким даже делает шаг к ней, но всё же сесть рядом не решается, мало ли, так и замирает у изголовья, в глаза чужие всматривается, но видит лишь своё жалкое отражение. Будто бы не она парой минут ранее как Золушка в него хрустальной туфелькой кидалась, и снисходительно «собачьей мордой» звала. Будто бы в вакуум после рассказа парня погрузилась. — Я верю вам. — Спасибо, — прикрывает глаза Сокджин. Всего три слова, но они будто заставляют груз с плеч на пол мелким песком осыпаться. Девушка шаг делает от стены, но не успевает и слова молвить, как за тяжелой дверью темницы кто-то отпирает навесной замок. Лицо девушки, и без того белое, бледнеет ещё сильнее, а взгляд мечется по комнатке. Сокджину самому страшно становится от мысли, что его кто-то посторонний застукать может в столь неожиданном положении. — Под койку, — тихо командует она, указывая на тёмное углубление под навесной постелью. Джину бы упираться, отказаться, место кажется отнюдь не удобным, но ключ поворачивается в замке во второй раз, оповещая об истечении катастрофически малого количества времени. Ким с трудом, но действительно быстро, умещается под койкой. Говорят, когда человеку угрожает опасность, у него будто появляются способности делать всё быстро, по щелчку пальцев. Только ключ в третий раз противно скрипит и в темноту от двери прокрадывается полоска света, Сокджин надёжно спрятан, прикрыт потрёпанным криво сшитым лоскутным одеялом, так предусмотрительно спущенным хозяйкой комнаты с края постели до пола. Под кроватью оказывается слишком пыльно, парень не был к такому готов, поэтому, изо всех сил стараясь не чихнуть, он молится, чтобы гостья поскорее ушла, а ещё лучше, чтобы он открыл глаза и оказался дома, немного пьяненький, но на своей любимой кроватке. Но он видит пару ног в потрепанных черных туфлях, и просто нос чешет. Щиколотки открыты, тонкие, явно женские. Что-то, похожее на посуду, гремит. — Поешьте хоть в этот раз, ваше висельное высочество. Ким этому голосу удивляется. Он хоть от природы мягкий, но звучит так, что мурашки врассыпную. Словно концентрация ненависти и желания сомкнуть свои пальцы на чужой хрупкой шеи. Смотритель разворачивается и спешно выходит из камеры, словно ей даже дышать одним воздухом с заключённой противно. Повернув ключ, в замке тяжелой двери, Пак Суджин на неё спиной опирается и глаза закрывает. Завтра её главный враг в петле задохнётся и с жизнью распрощается, она больше никогда не увидит эту девушку и не склонит своей головы перед ней. Служанка всё этот образ содрогающейся в уродливых рыданиях королевы под веками лелеет и горько-сладкий вкус победы на языке смакует. Ей недолго ждать осталось, ещё совсем немного и всё случится, она исполнение своей самой заветной мечты уже на рассвете узрит. Нет, ей не жалко Миён, её грех в сотни раз страшнее и не обычной смерти заслуживает. — Надеюсь, ты будешь о многом жалеть, стоя в петле, — тихо выдыхает девушка и быстро поднимается из сырого подвала, постукивая башмаками по каменным ступеням. — Кто это был? — Сокджин, как только шаги затихают, тихо из своего укрытия выбирается, всё же чихает от пыли. Но девушка опускается на колени и себя руками охватывает, чем-то целым себя удержать пытается, грозится под ноги Кима пылью осыпаться. На столе поднос, уставленный максимально скудно: слипшиеся комья риса, рядом кувшин с водой и овощи, тонко нарезанные, больше похожие на остатки, которые стряхнули в одну тарелку. Девушка ответа не даёт, всё смотрит в одну точку, причину жить вспоминает. — Эй, — Ким пытается приблизиться и аккуратно опускает руки на слегка подрагивающие плечи, — чего ты? Она резко отворачивается, удерживая слёзы. Столько дней держала, не готова так просто сдаться и расклеиться, она будет бороться до последнего. Однако в этих руках, аккуратно притянувших её к себе, кажется, можно даже разреветься, не то, что умереть. Она не виновата в том, что с короной на голове родилась, что от рождения судьбой ей было предначертано быть всеми ненавистной и гонимой, она не виновата, она не выбирала этого. Но почему же тогда сейчас она стоит на краю пропасти, в угол загнанная, как дикий зверёк, потерявшийся в ночи? Умирать не страшно, страшно чувствовать смерть. Чувствовать её руки на своей шее, её холодное дыхание, врывающееся к комнату через распахнутое окно. И понимать, что ты действительно на краю, что пути назад нет, что это тот самый конец, когда на страницах истории жирную точку ставят и книгу закрывают. Она прижимается к Сокджину и беззвучно всхлипывает. Немного стыдно плакать здесь, посреди подвала, перед неизвестным человеком. Неизвестным, но почему-то таким тёплым? Родным? Почему его странного покроя рубашка пахнет так вкусно? Почему его руки так нежно гладят её волосы? Почему она слышит его сердцебиение, чувствует его дыхание? Кто он такой, чтобы заставлять её показывать свои эмоции? Её, девочку, которая с самого рождения глотала слёзы и застывшей улыбкой одаривала всех вокруг. Её, девочку с железной волей, у которой не дрогнул ни один нерв, когда её заставляли смотреть на смерть, казни и слёзы невинных. Её, девочку, которая восемнадцать лет в тишине свои цветы жизни выращивала и лелеяла. Она уже давно поняла, что ласка, тепло, забота, всё то, в чём нуждается каждый для неё излишняя роскошь. Ещё будучи ребёнком, и нежно ластясь к маме, она получала лишь усталые вздохи и фразы, мельком брошенные абсолютно, до мозга костей, лживые. Она привыкла давить в себе эти порывы и сама свои желания, не дав им на свет появиться, душила, в землю, до самого её ядра втаптывала. Поэтому сейчас ей страшно, страшно эту ласку принимать, в чужих объятиях слабость показывать. Но она показывает, потому что нет больше короны, её самой больше нет, она мертва давно уже, а виселица на площади — лишь формальность, повод народ потешить и ярость выпустить. Всхлипнув ещё раз, утерев рукавом кровавого цвета платья последнюю слезу, девушка отстраняется от Сокджина, и треснуто улыбается. — Чо Миён. Королева, хах, нет, — она запинается, и, кажется, трескается ещё сильнее, — бывшая королева Леонтарии. И завтра на рассвете меня казнят. Сокджин сам не ведает, что делает. Просто чувствует, что его поддержка необходима. Вспоминает, как сам мечтал к кому-нибудь прижаться и получить хотя бы одно лживое обещание, что дальше всё будет хорошо. Ким не может объяснить, почему прижимает к себе подрагивающую от рыданий королеву, да и не хочет. Просто проводит ладонью по волосам, спускается на спину, чувствует, как Миён успокаивается. — Расскажите мне, что происходит, я ничего не понимаю. Девушка окончательно отстраняется, садится на другую сторону кровати, щёки покрываются румянцем. Ей стыдно, что она так бестактно промочила слезами чужое плечо, но, как говорится, приговоренным можно всё. А что она теряет? Разве может что-то случится, если она расскажет этому странному парню о наболевшем, в душе скрытом? Стыдно не будет. Завтра уже вообще никак не будет. — Две недели назад, — начинает она повесть, прочистив перед этим горло, — я гостила в соседнем королевстве у бывшего короля, его величества Ким Сокджина. Но стоило моей карете отъехать, как на утро его нашли мёртвым в собственной спальне, а рядом мой клинок. Три дня назад был суд. Завтра — казнь. Не работает. Люди — лгуны. Миён изливает душу, а легче не становится ни капли, хотя должно. Только камень на душе ниже опускается, на лёгкие давит. Королева с трудом сдерживает очередной поток рыданий. Отворачивается от Сокджина. — Я вам такая противна? Вопрос застаёт врасплох, Сокджин даже не знает, что и молвить. Противна? Вряд ли. Скорее, он просто потерян и в глубине души надеется, что просто перепил. Но всё слишком реально. Мокрое пятно на плече холодит кожу. Спина болит от лежания на камне. Всё слишком реально. — Ни капли. И… Можно на ты? Мы, вроде, одного возраста. Миён удивлённо оборачивается. На «ты»? Да немногие смели её даже по имени назвать, а тут " Ты». Чо горько усмехается. Опять же, разве есть, что терять? Её достоинство похоронено ещё в зале суда, где её титул так сурово сорвали, в грязь словами втоптали. — Хорошо, мы можем общаться на «ты». Только прошу, останьтесь… останься со мной до утра, в одиночестве мысли гложут. Не хочу ещё больше мучаться перед смертью. Ким сглатывать, но согласно кивает. Ему всё равно отсюда некуда деться. — Ты очень похож на него. — На погибшего короля? — Да.***
Тихой поступью он спускается всё ниже и ниже, сливаясь с темнотой в одно целое. Тусклая полоска света на мгновение освещает прикрытое капюшоном лицо, и падает на грузных людей в доспехах. В его подрагивающих от подступающего к горлу страха руках покачивается небольшая корзинка, а полы плаща, явно слишком большого, угрожающе шуршат по полу, ползут за ним по ступенькам чёрной тенью, будто сожрать пытаются, целиком проглотить и ни косточки не оставить. Но он идёт, спускается всё ниже и ниже, словно в саму преисподнюю. Как же, наверное, королеве было страшно всё это время, в разы, нет, в сотни раз страшнее, чем ему сейчас. Поэтому он вдыхает пропитанный сыростью воздух, полные лёгкие набирает, и ускоряет шаг, углубляясь по ступенькам всё ниже и ниже. Добирается до тяжёлой, обитой железом, двери, из-под плаща небольшую связку ключей достаёт, пару секунд медлит, с мыслями собираясь, и ключ наконец поворачивает. Вздрагивая от внезапного копошения за стеной, Миён резко поднимается с постели, одним взглядом приказывая Сокджину спрятаться. Кто ещё мог прийти в такой час? Суджин? Другие слуги? Что им нужно? — Быстрее, — испуганно шипит она, однако дверь открывается раньше, чем Ким успевает укрыться, и вечерний холодок пробирается в камеру вместе в маленькой фигурой. Девушка выдыхает. — Чиминни, малыш, что ты тут делаешь? Мальчик откидывает капюшон назад, высвобождая свои светлые кудряшки из-под грубой ткани. — Я пришёл за вами, Госпожа. Окидывая взглядом Сокджина, уголки губ мальчика невольно ползут вверх. Кима холодный пот прошибает от этой улыбки. Неужели он что-то знает? На вид ему лет тринадцать, в глазах маленькие звёздочки вперемешку со страхом танцуют, пушистые кудри в разные стороны выбиваются, медовая кожа немного в золе запачкана, одежда простая, этот малыш, похоже, просто слуга. — Вам с Господином нужно скорее уходить отсюда. У вас есть около часа, пока сестра и стражники спят, я подмешал им снотворные травы. Миён ахает и прикрывает рот рукой. — Неужели… — Во дворце ещё остались люди, которые верят вам. Очень многие верят, поэтому вы должны выжить, Госпожа. Всё уже подготовлено, я принёс одежду, еду на первое время, а ещё испек ваши любимые булочки, кое-какие снадобья положил, — тараторит Чимин, параллельно показывая содержимое, кажется, бездонной корзины, — конь уже готов, вас будут ждать в северной части леса, вам помогут там дальше. Кажется, словно девушка в происходящее не верит, она крепко сжимает подол платья, держаться саму себя просит, на аккуратно завязанные узелки с едой смотрит и всё никак прийти в себя и поверить не может. — Кто? — наконец выдавливает из себя Чо. Всего одно слово, но все, находящиеся в этой камере его понимают. — Я не знаю столького, Госпожа, мне лишь поручено помочь вам покинуть дворец. Заметив растерянность обоих, стоявший всё это время в стороне Ким наконец делает шаг. — Всего час, говоришь? В таком случае нам нужно поторопиться, верно? — Да, Господин. Мальчик достаёт накидки, точь-в-точь такие же как и его, и отдаёт их королеве. Та дрожащими руками берёт их, не глядя протягивая одну Сокджину, взгляд от ребёнка не отрывает. — Ты должен быть осторожен, — склоняется над ним девушка, — я правда благодарна тебе безгранично, что пожелаешь для тебя сделаю, только будь осторожен, слышишь? Не за себя я боюсь, ты ведь знаешь, что будет, если узнают, что ты был здесь, Чимин, ты слышишь меня? Чимин кивает. Медленно так, неуверенно, пытаясь поверить, что данное в сыром подвале обещание сдержит. По крайней мере он будет стараться. Очень сильно стараться, потому что таким как он ни за что нельзя умирать. Пока внизу спит его сестра, пока его выпечку в город поставляют, пока есть люди, которые нужны ему, и которым нужен он — Пак Чимин ни за что не умрёт. Зубами будет за жизнь хвататься, с кровью куски выдирать. Но он не умрёт. Очень сильно хочется в это верить. — Я не умру, Госпожа. Миён крепко прижимает его к себе, на пару секунд зарываясь лицом в пропахшие хлебом волосы, принимает корзинку из маленьких рук и, скрыв поблёскивающие глаза в тени плаща и подобрав полы платья, первая выходит, чуть ли не выбегает, за дверь. Потому что это чувство невыносимое. Потому что в такие моменты грань между «правильно» и «неправильно» стирается. Потому что в такие моменты желание жить набатом в голову бьёт. Потому что страшно безумно, ещё страшнее, чем когда дату собственной смерти из чужих уст слышала. Сокджин слегка кланяется мальчику, и уже собирается последовать за девушкой, когда маленькая рука хватает его за запястье. — Вы должны защитить её. Ким поджимает губы. Это очевидно, было незачем говорить это вслух. Раз уж он здесь, не важно как и насколько, пока может он будет помогать этой девушке. Уж слишком хрупкой выглядит она. Ким сделает всё, что в его силах, всё равно у себя дома он уже никому не нужен, а эта сломанная королева, будто бы фарфоровая кукла, сейчас нуждается в нём. Сокджин надеется, что именно в нём. — Обязательно, — тихо отвечает он и скрывается на тёмной лестнице. Чимин смотрит на удаляющуюся спину и думает, что теперь было бы неплохо и самому поесть. Или наконец-то встретиться с хёном. — Вы здесь, — говорит он в пустоту, — только для её защиты, Господин. Я не буду извиняться. И тушит свечу.***
Сокджин идёт позади Миён, искоса поглядывая на грузные фигуры в доспехах, погруженные в сон. Чо двигается быстро, но аккуратно, замирая возле каждого поворота и спешно оглядываясь по сторонам. Проходя мимо приоткрытой двери, из которой проливается тусклая полоска света, она вздрагивает, и словно дикий зверёк бросается вперёд, так что Киму приходится чуть ли не бежать, чтобы не потерять девушку из виду. Лишь благополучно добравшись до конюшни, где их уже ждёт лошадь, оба беглеца наконец выдыхают. Миён, потому что буквально пару минут назад она ещё была приговорена к смерти и собирала все силы, чтобы свою участь принять, а уже сейчас она спасается, подавшись в бега, за минуту решается на крайний шаг, о котором сама даже думать доселе не смела. А Сокджин… А Сокджин просто слишком много всего узнал за последний час, ему бы чаю выпить, да спать лечь. Но он ловко запрыгивает на коня, будто бы всю свою жизнь только этим и занимался, хотя до этого дня и близко к парнокопытным не подходил, и улыбается всё ещё испуганной королеве. — Тебе не будет неудобно, в таком-то наряде? — подмигивает он, скользя взглядом по пышному платью, какие обычно рисуют художники в книжках про принцесс. — Нет, — Миён хмыкает, кажется, ей уже лучше, и немного примерившись, разрывает подол, по колено оголяя стройные белые ножки, — не будет. Она ничуть не хуже Кима запрыгивает на лошадь, легонько обнимает его за талию и сильно жмурится, хоть парень этого и не видит. Она не успокоится, пока не покинет это место, несущее одни страдания, пока из своей вечной тюрьмы не сбежит. И последнее о чём сейчас хочется думать — люди, оставшиеся здесь, её родственные души, несчастные друзья и верные соратники. Она подумает о них попозже. Сейчас просто сил нет. Сокджин тоже жмурится, но уже от другого страха. — Господи, только бы мы не убились на этой лошади, — шепчет он, и бьёт поводьями. Перед глазами бескрайнее поле, тонкая полоска леса на горизонте, а позади замок грозный, величественный, если обитель тьмы можно называть величественной…***
Чимин расстегивает пуговицу на горловине, и шуршащий плащ падает к его ногам. Мальчишка мнётся около приоткрытой двери, и, набравшись смелости, бесшумной тенью проскальзывает в комнату. Темно. Лишь лунный свет очерчивает силуэты мебели и мягкие черты лица лежащей на постели девушки. Чимин знает, что она не проснётся. После его снотворных трав редко просыпаются раньше десяти часов. Поэтому Пак не стесняется опуститься на колени у постели и положить подбородок на край подушки. Убрать чёрный локон с лица и улыбнуться. Его сестра во сне выглядит очаровательно. Вечная морщинка недовольства на лбу разглаживается, сжатые губы сейчас приоткрыты. Чимин не может сдержать улыбки, подкладывая вторую ладонь себе под щёку. Если бы Суджин узнала, чем он занимался этой ночью, то точно бы получил оплеуху. Иначе она на него руку не поднимала, не решалась, любила. Они — единственные, кто есть друг у друга. Такие разные, но такие родные. Суджин выдыхает и переворачивается на другой бок. Сердце мальчишки сжимается от мысли, что та сейчас всё же проснётся, но этого не происходит. Дыхание девушки выравнивается. Чимин с той же мягкой улыбкой поправляет одеяло, скатившееся с плеч, и выходит из комнаты, с пыльного пола смятый плащ поднимает. Он не умрёт, нет. В этой отдаленной части замка, отведённой прислуге, редко ходит стража. Волнительней больше за королевских особ, а не рабов, драющих посуду в кухне. Главное, чтобы тайна побега сохранилась как можно дольше, нужно дать Миён со своим спутником уйти как можно дальше. Чимин же постарается меньше мелькать перед глазами, чтобы на него не легли подозрения. Как он и сказал, в замке ещё остались верные королеве люди, и его друзья. Чимин спокойно идёт в свою комнату, зная, что на темнице его друг сменит замок на другой, сбитый, тот же человек оставит рядом со стражей камень, которой якобы их вырубили. От Суджин тоже нужно отвести подозрения. Поэтому Пак заходит в маленькую подсобную комнатушку, в которой хранятся инструменты для ухода за садом, а рядом — его постель, не беспокоясь почти ни о чём. Подходит к маленькому круглому окошку и прижимается к нему носом-кнопочкой и ладошками, смотря на опущенный мост. Какое совпадение, что сегодня его забыли поднять. Но Чимин знает, что ни капли не совпадение, мысленно ликует, что у них всё получилось. Прикрывает глаза и шепчет, на стекле след от тёплого дыхания оставляет. — Пожалуйста, выживите. Я буду за вас молиться.***
Мужчина в плаще смотрит на уносящего беглецов коня, медленно вышагивая по карнизу и как-то слишком по-детски балансируя руками. Он-то точно не сорвётся. Глаза, да и всё лицо его, скрываются под вьющимися смоляными локонами, однако видно, как губы расплываются в довольной улыбке. Полночь. Интересно, как скоро ему сообщат?