Письма дорогому другу Теодору Уокеру

Окрестности Манжера, Франция Июнь 1916 года

Приложив фонарик к винтовке, он шагал впотьмах без страха. В нос настойчиво вдавался сладко-гнилостный запах подвала, но Уокер не предполагал, что найдет здесь что-то кроме убежища. После длительного марша ноги его начинали подкашиваться, и уставший мозг не мог думать ни о чем: ни о спасительной Антанте, ни о проклятом городке Манжере, окруженном немцами двенадцатый день, ни о раненой руке. «Сон. В любом месте, минут на тридцать», — вот, что занимало все мысли младшего капрала Уокера. Ступени вели вниз, сапоги шагали по ним тихо. Холод летней ночи смешивался с холодом подвала. Фонарик создавал пирамидку света, под которым стали виднеться сначала полки со стоящими на них банками, а затем деревянные ящики. Темно и сухо. Пусто. Уокер посветил дальше, надеясь на одиночество, но взгляд, который он почувствовал внезапно, как приступ ужаса, говорил об обратном. В отличие от прошлых моментов, присутствие в темноте кого-то другого не грозило смертью, более того, человек, который так пристально смотрел сейчас на Уокера, боялся его. Но не солдатским презрительным страхом, который часто граничил с отчаяньем, а каким-то… детским страхом. — Не стреляйте. Здесь только я и мой брат, — услышал он перед тем, как свет озарил лицо говорящего. Совсем юная девушка, моложе двадцатилетнего Уокера года на два-три, смотрела на него, стараясь не морщиться от света. Одна коса была грубо срезана до середины шеи, вторая лохмато обрамляла ее удлиненное лицо. Покрасневшие карие глаза блекло мерцали под каемкой ресниц, делая взгляд бархатным и пытливым. Уокер не опускал винтовки, руки у него закостенели от неожиданности, и штык-нож все еще был направлен на девушку. — Не стреляйте, — она отступила назад на шаг, немного разведя руки, прикрывая кого-то. Позади нее, на ящиках, под немецким кителем лежал человек. Уокер не мог разглядеть его, не мог даже заключить, жив ли он, и опустил оружие. Слова девушки с приятным французским дрожанием он мог перевести на уровне инстинкта. — Друг, — сказал Уокер, не сводя глаз с человека на ящиках. — Антанта, Великобритания. Друг. Девушка кивнула. Запах разложения удушливо встал в носу Уокера, вызывая тошноту. Он отошел, забирая вглубь подвала свет фонарика, и сел в углу — ноги совсем его не держали. Упершись затылком в стену, он думал, что сон придет мгновенно, но смрад не давал закрыть глаза. Это стало раздражать. — Он умер? — спросил Уокер, немного злясь на девушку, и посветил на человека. — Если он умер, то вам нужно выбраться отсюда. Немцы скоро покинут деревню и войдут в Манжер, вы сможете уйти. Свет снизу перешел на девушку. Она стояла около ящиков с замершей кистью надо ртом человека, как будто тот должен вот-вот вскочить со своего места или завопить. Юбка на ней была надета задом-наперед, и посередине чернело большое круглое пятно. — Манжер? — услышал он ее голос. — Манжер… разрушен немец? Разрушен? — Еще нет, но немцы скоро займут город. Девушка подошла поближе, точно хотела лучше расслышать, и села, осторожно разглядывая штык-нож, перед Уокером. Она понимала его так же машинально, вырывая слова и анализируя их вместе и по отдельности. Манжер находится в опасности и, возможно, он скоро падет — такой вывод сделала девушка. Привыкшая заключать фатальные исходы, она приняла этот факт с покорностью, как и мирное вторжение английского солдата. Как только свет упал на лицо Уокера, девушке показалось, что оно даже красиво, вероятно, оттого, что было слишком юным. Но от мальчишеского его отличал беспокойный измученный взгляд, постоянно ищущий точку для внимания. Он постоянно прикусывал нижнюю губу, и она не сразу поняла, что та разбита. Уокер дышал неспокойно от спертого воздуха и напряжения. Его все еще смущал полутруп на ящиках, и он спросил: — Ваш брат… он мертв? Он болен? Девушка наклонилась ближе, вслушиваясь и не понимая, тогда Уокер показал на человека пальцем и повторил вопрос. Широкий белый луч снизу полз по пыли подвала, светил на колени девушки и задевал рукав немецкого кителя, свесившийся до земли. Около него пробежала крыса, и Уокер с омерзением перевернул фонарик кверху. Теперь он видел девушку и ряды банок вокруг нее. — Не брат, — сказала она, вглядываясь в его лицо с поразительной внимательностью. Свет, который принес Уокер, был для отвыкнувших глаз болезненным, но она радушно ловила его, как солнце. — Я не знаю, кто это. Но я знаю имя. Армэль. Он совсем мальчик, тяжело ранен. Я полагаю, у него заражение крови, он редко приходит в себя. У него жар и гниет нога. — Так вы ждете, когда он выздоровеет? — Выздоровеет? — ломая язык, повторила девушка и покружила глазами по мраку подвала, вспоминая значение. — Нет, — после недолгого молчания ответила она. — Не выздоровеет. — Вы ждете его смерти? — Да, — она рассеяно кивнула, начав заплетать отрезок волос. Слово «смерть» по-английски она знала прекрасно. — Мне кажется, здесь есть вина этой мерзкой крысы. Она повадилась сюда ходить. Она садится на Армэля, подлезает под китель и грызет его ногу. Гангрена пахнет чем-то сладким… Однажды она сгрызла у него целый кусок, пока я спала. Я не сплю. Мое имя Авелин Морель, — неожиданно девушка протянула Уокеру руку, и черная коса распустилась снова. Смрад гноя, не пришедший сон, крыса, половина косы француженки, ее речь, понятная в половину — все раздражало его. — Теодор Уокер, — ответил тот, пожимая руку и боясь сломать ее. — Теодор Уокер, — повторила Авелин, словно вкручивая в свою память эти два слова. — В деревне много немцев? Немцы еще не ушли из деревни? — Немцы ушли из деревни? Нет. Немцы сейчас везде. Сделать ровно? — Уокер потянулся за уцелевшей косой девушки, но не рассчитал и грубо провел по щеке пальцами. Авелин в ужасе отпрянула, притягивая волосы к себе, и оглянулась на Армэля. — Нет, Авелин, я ваш друг, — сразу же спохватился он, усаживаясь удобнее. — Я лишь хотел сделать ваши волосы ровными… ровными… эм… — Что вы хотите делать? — почти зло спросила Авелин. — Вы приходите друг… Говорите друг. Делаете немец. Немец ходит, убивает… Семья, кошка, собака… Бьет… Делает, — она оторвалась от косы и схватилась за юбку с кровавым пятном, натянув сильнее на колени, — делает мертвый ребенок. — Я не немец. Немец отрезает косы. Я хочу сделать красиво, — Уокер тяжело задумался и затем выдал, ужасно переиначив. — Красивые волосы Авелин Морель. Авелин смотрела на него неизменно внимательно. Пальцы вновь погрузились в волны волос, заплетая косу. Аккуратно, без единого звука она придвинулась к Уокеру и постаралась бесчувственно смотреть, как он снимает штык-нож с винтовки. — Свет, — тихо сказал Уокер, и Авелин взяла фонарик, снизу освещая его руки и часть своего лица. — Сейчас будет красиво. Красиво. Хруст, затем легкость. Авелин не было жалко волосы, и она смотрела на протянутую Уокером косу, как на нечто чужое. В зеркало пришлось смотреться несколько недель назад, поэтому ей было совершенно все равно, как она выглядит сейчас. Когда деревню заняли немцы, Авелин несколько раз думала о том, чтобы полить голову кислотой и стать уродливой. Но какой-то светловолосый солдат успел до этого, и именно от него на днях она родила несформировавшийся комок плоти размером с котенка. Солдат испортил все, что мог: большое и малое, человеческое и животное. Среди прочего девушку расстраивало то, что она потеряла счет дней из-за родов, потому как не знала, лежала она без сознания день, два или вообще находилась во сне с самого начала. Но даже поломка системы подсчета так не гложила Авелин, как проклятая крыса, неизвестно откуда пришедшая и принявшаяся сжирать ногу Армэля. Она ненавидела ее так же, как того светловолосого немца, но не могла убить. А та, словно смеясь, стала бегать по банкам, подгрызая крышки и стуча по ним лапками. Вот и теперь она делала то же самое. — Опять пришла. Крыса, — сказала Авелин и бросила в сторону шороха косой. Фонарик Уокера уставился на полку, и зверек, напугавшись, соскользнул с банки, утягивая ее за собой. Звук разбившегося стекла оказался не таким громким — полка находилась невысоко. Крыса на мгновение увязла в разлившемся джеме, но потом сразу определила выход и забралась по рукаву кителя к Армэлю. Авелин в ужасе бросилась к нему. — Убейте ее, месье Уокер, — страшным полушепотом воскликнула она, и Уокер привстал. — Убейте! Она опять начнет есть его ногу. Месье Уокер, держите ее! Вот она! Крыса залезла под китель со стороны ног и копошилась теперь на животе. Армэль впервые, как видел Уокер, стал подавать признаки жизни. Он все еще не открывал глаз, но шевелил рукой, пытаясь поднять ее к тому месту, где сидела крыса. Рука падала. Каждое движение распространяло смрад. — Ави, Ави, — слабо бормотал он, — она пришла. Она кусает меня. Ави, Ави… — Месье Уокер! Авелин стянула китель, скомкала его в ужасе и злобе и навалилась сверху. Ком дрожал. Уокер светил на него, нависнув сверху со штык-ножом в руке, и медлил. Дыхание участилось, но он уже не чувствовал запах, который витал вокруг. Крыса бешено билась под куполом сукна и пищала. — Месье Уокер, — снова воскликнула девушка и зажмурилась, зажимая китель. — Пожалуйста. Он ударил дважды. Второй удар был убийственным — лезвие вышло из кителя, обагренное кровью, и с глухим звоном упало на землю. Фонарь лег рядом. Под провалившимся куполом прекратился писк. Все было кончено. Уокеру показалось, что Авелин проводила его странным благодарным взглядом, когда он ушел во тьму, где сидел раньше. Слабость и желание сна, чувство разочарования и ненависть к подвальному воздуху вновь овладели им. «Ави, Ави», — снова слышалось во мраке угла, и это имя, эти едва живые буквы так били по голове Уокера, что он закрыл глаза руками. Он увидел простор поля в Лайт Плейсе, калитку с ржавым крюком и зеленую английскую траву. Небо виделось как яркий свод, и не было солнца, не было облаков. Он увидел белый дом и матушку, стоящую на его скрипучих ступенях. Увидел отца в форме, но без оружия, и к нему бежали его дети — братья и сестры Уокера. «Папа, здесь Тео! Наш Тео!» — кричала ему самая младшая Саманта. Неожиданно перед Уокером возникла черная строчка: «Милый Тео, с прискорбием сообщаю, что малышка Сэм и Кэти умерли от скарлатины в этот апрель». Он открыл глаза. Авелин сидела напротив Армэля, как надгробный ангел. Наконец, схватив фонарик подобно скипетру, она смогла разглядеть того, кого без зазрения совести называла братом. Нога у него разбухла и почернела до перехода стопы в голень, а крыса успела выгрызть из нее небольшой кусок. Гной с кожи и мышц натек на ящики, как сок испортившихся яблок. Сепсис был несомненен. И скорая смерть была несомненна. — Ави, здесь кто-то есть. Я слышал голос… голос. Она подняла китель, отряхнула, чтобы сильно не пылить, и вновь накинула его на Армэля. — Здесь только я и ты. Крысы нет. Я и ты, дорогой Армэль. — Спасибо, Ави… Я видел горящий Манжер и людей на руинах… Скажи, что он не пал, Ави. — Манжер не пал. —  Спасибо, — и тут Армэль приоткрыл глаза, начав искать руки Авелин. Та взяла его горячую руку, немного сжав. Их рукопожатие ярко осветилось, больно ударив по голубым глазам Армэля. — Где твои косы, Ави?.. Они спускались до самого пояса, — сказал он печально. — Ави, даже когда я умру, не оставляй меня здесь, прошу тебя, вынеси меня на улицу. Ави… Ави… Я так не люблю этот воздух. Напиши, что мое имя Армэль Клеман… что я… в свои пятнадцать был против войны… всяческой. Не пиши, что я умер обузно. Не ври, что я умер геройски. Напиши две цифры — мою жизнь, — он обессилел и закрыл глаза. — Я больше не прошу. Ави, Ави… Девушка отпустила руку Армэля и, приподнявшись, вытерла глаза. Его жар она чувствовала на расстоянии: «Что же ты сделал, если умираешь так мучительно?» Свет покинул Армэля. —  Вы ранены? — спросила Авелин, подходя к Уокеру. Он не ответил. Она села рядом неизменно осторожно, почувствовав, как легко локоны бьются о щеки и как ей приятно от этого. Уокер медленно сворачивал и разворачивал веером четыре открытки. Все они были зелеными, фигурно обрезанными по краям, и на каждой из них пестрели английские пейзажи. Авелин посветила на них, стараясь разглядеть оттисненную надпись. — Лайт Плейс… Англия, — не в силах отвести взгляд от открыток прошептала она. — Мой дом, — ответил Уокер и отдал их Авелин, начав рассматривать ее профиль с неприкрытым интересом и каким-то трепетом. — Вы пишете домой письма? — она не знала, как сказать, и написала пальцем на открытке несколько невидимых строк. — Писать? Письма? — Нет, уже давно, — говорил Уокер, смотря на руки девушки и резные края. — Я люблю писать письма. — А читать письма любите? — Читать? Я люблю все. — Вы счастливая. А я все это ненавижу. Словесные выдумки, придумывание для поднятия настроения… Вранье на благо семьи. Мне нечем их радовать, а они врут, что все хорошо. В Лайт Плейсе началась эпидемия, и сестра только через несколько месяцев сообщила, что умерли Саманта и Кэти. Мать боялась мне сообщить, думала, что это подорвет мой дух. Они не сообщили мне даже, что отца тяжело ранили в марте под Тевой, — внезапно он отвернулся и вхлипнул, вытерев запястьем щеку. — У них эпидемия и голод… Мать ростит пятерых, валится с ног от усталости, засыпает чуть ли не стоя. Сестра продает вещи… Семья лишилась двоих человек, не знает, что есть, но высылает мне шарфы с носками, утешает себя моей медалью и желает удачи. Они ждут от меня еще большего геройства, но я даже не знаю, за что воюю. Я не на своей земле уже второй год. Убиваю тех, кто хочет убить меня, и читаю о том, как умирают мои сестры. Все. За убийство наследника гансы отплатили уже тысячекратно, но остановить их уже нельзя. Колесо покатилось, — он задумчиво вздохнул, успокаиваясь. — Если война и долг измеряются в убийствах, то я свой долг выполнил. Будь я таким же где-то еще, меня бы повесили или посчитали душевно больным, ибо часть здравого смысла всегда должна теряться, когда ты протыкаешь человеку живот, стреляешь в него и пускаешь кровь, — Уокер снова посмотрел на Авелин, поймав взгляд темно-карих глаз. — Я могу убивать и дальше, но как же меня гложет мое предательство, бездействие, запутанность… — он отвернулся, помолчал, вытирая глаза. — Если умрет еще кто-то, если заболеет хотя бы один маленький Уокер, я себе этого не прощу. Я нужен дома больше, чем на фронте, я хочу спасти семью, но я… ничего не могу сделать. Впрочем, я говорю глупости, — вдруг Уокер растерянно улыбнулся, коротко взглянув на девушку. — Это глупо, да. Я так рад, что вы не понимаете меня, Авелин. — Но я могу понять. Вы хотите… Лайт Плейс. Я знаю это… знаю здесь, — и она приложила руку к груди. — Если Антанта отбросит немцев от Манжера, то вы станете намного ближе к Лайт Плейсу. Я слышала, к нам на помощь идут русские войска… — Русские войска? Пока они придут, немцы уже сожгут город дотла. Манжер не Париж, он не имеет ценности. Вы это тоже понимаете, Авелин? - Нет. — Вы понимаете только то, что хотите понимать? — желчно улыбнулся Уокер. — Плохие вещи вас пугают? Авелин опустила голову и погладила пятно на юбке: — Плохие вещи. Что вы знаете о плохих вещах, месье Уокер… Не думайте, что вы больше других хотите домой. Я хочу так же, как и вы, возможно, больше, но я не могу выбраться отсюда. Я вынуждена сидеть здесь и смотреть, как мучается бедный Армэль. Если бы я могла, я бы держала его на руках, как ребенка, потому что для меня нет ничего страшнее его пролежней. Манжер полыхает, я вижу это через щели в подвальной двери. Порой мне кажется, что я ослепну от мрака и от того, что мне приходится видеть. Месье Уокер… Я всего лишь приехала в гости к бабушке и застряла… в этом подвале, — губы Авелин мелко задрожали, она закрыла их руками, и всхлип тихого плача ударился в ее ладони. — Мой дом здесь, во Франции, но я не дома. Мой дом так же далек от меня, как и ваш, месье Уокер. И если Манжер сожгут, пропадет последняя надежда на то, что я смогу выжить, ведь этот город моя единственная обитель. Земля кишит немцами, и я не вынесу еще одной встречи с ними. Я не справлюсь. Но вы, месье Уокер, справитесь, — она сжала рукав капральской формы, притянув к себе. Ей хотелось прекратить плакать, и девушка вглянула на Уокера, чтобы его уставшее лицо успокоило ее. — Если каждый солдат захочет сбежать в Лайт Плейс, бросит оружие и плюнет на Манжер, если каждый устанет читать письма про смерти и сдастся, то кто защитит меня и Армэля, всех тех, кто сражаться не в силах? Вы здесь ради нас, и я не жду от вас геройства, — полные слез глаза бегали по его лицу, а он не мог и не хотел смотреть на что-то другое. — Вы не изнасиловали меня, вы убили крысу, месье Уокер, поэтому для меня вы навсегда защитник и друг. Я не могу… Не имею права говорить, что вы не можете нас бросить, потому что вы можете. Я не могу вас заставить разлюбить Лайт Плейс и полюбить нас. Я могу лишь попросить вас остаться, — девушка вдруг замолчала, набираясь смелости. — Останься, Теодор Уокер. Защищать Манжер, Авелин Морель, Армэль Клеман. Вы понимаете мои слова?.. Пожалуйста. Уокер кивнул медленно и покорно и стал снова смотреть впереди себя. Он понял малую часть из французской речи, вырывая из контекста «оружие» и «выживание», «борьбу» и «бессилие», «геройство» и «сражение», «друга» и «дом», но и ее было достаточно. Уокер должен был спасти Манжер и тем самым спасти француженку Авелин Морель, иначе он больше, чем трус. Она обняла его руку посередине плеча, не зная, что прижимает перетянутую рану. Тень прежней боли шелохнулась в ней, но вскоре затихла. Уокеру не хотелось понимать, что Авелин положила голову ему на плечо и что ему становится страшнее за нее, сидящую в пропахшем смертью подвале подножия Манжера. Он тяжело закрыл глаза, впервые пожелав, чтобы сон не шел. План, который он стал лелеять после прочтения письма из Лайт Плейса, рушился с легкой руки Авелин, но Уокер не жалел об этом, ведь предстоящий путь его был гораздо честнее, хоть и не безопаснее. Стрелки расколотого циферблата показывали третий час, и он выключил фонарик. Спать оставалось немногим больше десяти минут. Дальше рассвет — смерти подобное рождение дня, и все начнется с начала: развалины, запах гари и пепла, разможенные тела, падения от убийственной пули. Война пойдет дальше, держа Уокера за руку, а он теперь не смеет вырваться и уйти с этой прогулки. Второе дыхание открылось неожиданно. — Авелин, — сказал он, видя, как дыряво свет пробирается сквозь дверь подвала. Это Уокер заметил только сейчас, интересуясь, наконец, что его окружает, — в вас кто-то стрелял? Она слышала его голос четко, как нечто отдельное и ощутимое. Нечто казалось уютным и добрым. Нечто источало спокойствие. — Стрелять меня? — девушка поправилась и взглянула на расстрелянную дверь, на которую не любила смотреть, потому что не могла открыть. — Меня стреляет немец на часовне, полагаю… играет и… не дает выход. Раз он стрелял мне в… лицо, когда я чуть открыла дверь, но… не вышло. Он не хочет, чтобы я покинула подвал, но меня не убивает. Наверняка он хочет, чтобы я умерла здесь от голода. Эти банки дают мне… еда, но мне нужна вода и… свет. Армэль нужна вода и свет. Я смогла… взять… украсть… немецкая куртка для Армэль. Это неразумно… Но как он не застрелил вас? Решимость как вспышка. Уокер вновь включил фонарь, сам не зная, отчего так волнуется. Его подстегивала к действиям сама собой образовавшаяся спешка. Первое, что поймало свет — часы. Он подскочил. Время играло против него, и Уокеру стало не по себе. И хотя он знал теперь точно, чего хочет и что его ждет, ему хотелось немедленно выбраться из подвала и кинуться навстречу судьбе. Двадцатилетний мозг Уокера думал, что именно то, что он собрался сделать, оправдает его преступление. — Мне нужно идти, — он нервно похлопал по нагрудному карману, как будто хотел отряхнуть и чуть не сорвал медаль. — Простите, Авелин. Мне нужно идти. Авелин начинала бояться суетливости капрала, ведь именно так, в такой же шепчущей нервозности, ее хотели спрятать от светловолосого немца. И Уокер уходил, хотя обещал остаться. — Не…уходите, не уходите! — прошептала Авелин, во все глаза смотря на запястья и часы Уокера. — Месье Уокер… — Посветите мне, — Уокер передал фонарь девушке, нашел впотьмах штык-нож и стал приделывать его к винтовке. Тиканье часов в его голове казалось оглушительным, и сердце билось бешено. Он заметил, что у него трясутся руки, поэтому, перекинув через плечо оружие, сразу же забрал фонарь. — Не уходите, — бормотала Авелин, поникнув головой. — Останьтесь, пожалуйста, месье Уокер. — Авелин, я должен, — твердо сказал Уокер, развернувшись к продырявленной двери. Лунный свет заходил чуть сверху и рассеивался по ступеням, он становился единственным для девушки. Пять серебряных глаз, постоянно смотрящих на нее. Ему стало так тоскливо, что душа вновь скомкалась в груди. Уокер услышал всхлипы за спиной и обернулся — Авелин стояла так близко, что, казалось, он мог чувствовать, как слезы стекают по ее щекам и падают на холодную землю. — Месье Уокер, вы забыли открытки, — говорила она тихо, как завороженная. — Не оставляйте нас здесь, не оставляйте… Мне так страшно. Уокер не знал этих слов, но знал, что они значат. Руки Авелин шарили у него по груди, ища карман, но слишком дрожали, чтобы открыть его. Обомлев от волнения, Уокер опустил вдоль себя руки, конусом осветив босые ноги девушки. Он смотрел на нее сквозь тьму, не ощущая на себе ее взгляда, не слыша ее французского шепота, не чувствуя смрада подвального воздуха. Кажется, все это время она извинялась и плакала. Кажется, она извинилась и тогда, когда металлически звякнула о землю оторвавшаяся медаль. Кажется, это стало для нее потрясением. — О Боже… Авелин, прикрыв рот рукой, села на землю, ища рукой медаль Уокера. Открытки мялись во влажной ладони, пелена слез застилала глаза, и фонарик освещал ее бессилие. Она настолько напугалась, что медаль раскололась по ее вине, что стала хныкать, хотя думала, что сдержится. Уокер сел рядом. Ему не хотелось утешать ее, даже руку Авелин, нашедшую награду, он взял как-то грубовато. Девушка виновато взглянула на него, дрожа всем телом. Этот жест напомнил ей светловолосого немца, и почему-то вспомнился хлесткий удар по лицу и хруст косы. — Я хочу помнить вас, месье Уокер, — сказала она сквозь слезы. — Я хочу… иметь память… запомнить… Теодор Уокер. Хочу говорить… Теодор Уокер друг. Позволите мне? Иметь память… о вас? Ее пальцы слабо пошевелились под рукой Уокера, показывая жесткость его пожатия, и он ослабил хватку. — Хотите, чтобы я вам что-то оставил? Память о себе оставить? — спросил он быстро и глухо. Она осторожно посмотрела в его лицо и так же осторожно кивнула. Резким движением Уокер запустил пальцы в карман и достал карандаш: — Держите. Вы говорили, что любите письма. Это вам, — он протянул ей карандаш, который Авелин пугливо не взяла, тогда ему пришлось поднять открытки и положить ей на подол. — И это вам. И это, — медаль тускло сверкнула, когда Уокер разжал тонкую ладонь. — И фонарь тоже вам. Все вам. Авелин, пообещайте мне… Авелин, скажите всем, что я был хорошим человеком. Что я не был трусом и любил Англию так же, как люблю свою семью. Я любил весь мир. Это скажите. Пообещайте, пожалуйста. — Я обещаю, — ответила Авелин, запоминая Уокера и его голос. — Жду нашей встречи, как благо, месье Уокер. Тот рассеянно улыбнулся, мелко закивав: — Жду нашей встречи, как благо. Как же он гордился собой в этот момент, каким же добрым и честным он себя считал. Свет фонарика, прощаясь, проводил Уокера по ступеням. Авелин запомнила в нем все, даже шорох подошвы и скрип винтовки за спиной. «Ави, Ави», — дверь распахнулась, тень младшего капрала задержалась немного в проеме и ушла в июньскую темноту.