Дети бабочек

      Лето на этот раз выдаётся свежим, холодным молоком, ромашковым чаем, полуночной речной водой. Бабочек вокруг летает тьма. На каждом цветке пестрота разнокрылых узоров глаза режет. Ставрогин умеет ловить их пальцами, удивительно щедрую форму кончиками гладить, умертвляя их ещё не эфиром, а одним своим касанием. Такой же фокус он способен сотворить и с человеком.       Со дня встречи с Марфой проходит несколько дней. Ставрогина крестят царевичем и идолом, пока сам он собирает по городу слухи про слепую, живущую за чертой. У каждого есть своя история про знахарку, которой он охотно, а иногда и не совсем, шёпотом делится с ним. Одни говорят, она пришлая, беглая монахиня, другие — дочь мелкого лавочника, третьи — бывшая крепостная одного знатного генерала, которую бог ослепил за прелюбодеяние со своим хозяином. Ставрогин ни в одном из слов и крупицы истины не находит, кроме, пожалуй, одной — она людей лечит на самом деле, шепчет молитвы и травы вплетает в кожу. У Лебядкиной он спросить не решается, как и снова прийти к ней заполночь. Это выше сил его, внимать проклятиям полоумной, стыдящим его за то, кем он стал. Ставрогин мысль об её ясновидении далеко не отпускает. Нож ведь всё-таки был. Нож так или иначе неизбежно будет. В конце концов, всякий человек сам себе лезвие.       Где-то сбоку Шатов спрашивает о правдивости ползучих слухов. Из уст его так и сыплется «а правда ли?», а следом тянется очередной кусок ставрогинской жизни. Он почему-то стал знаменитостью, всем до него есть дело, когда как сам Ставрогин порой не в силах понять, где кончается его тело и начинается бытие. У бабочек в его животе крылья — сплошные лезвия, внутрь входят незаметно, а кровоточить начинает, когда дёрнешься. Их колпаком не накроешь и не накормишь эфиром. Тех, что внутри, никак не умертвишь.       Шатов, наконец, наступает в рытвину — а правда ли, что вы совращали детей? — и Ставрогин с оглушающим свистом летит в пропасть, судорожно хватаясь руками за пустоту. Детей он не обижал, нет, никогда. Только вызов себе бросал, гадая, сможет или нет.       — Вам к Тихону надо, к нему все ездят, — голос Шатова режет заложившие уши, — или к Марфе, она поближе будет. Ещё и вылечить сможет, если где болит.       — Марфа? — Ставрогин хватается за неё волчьей хваткой, — Марфа Матвеевна?       — Она, — Шатов кивает, — за чертой города живёт, рядом с рекой. К ней всё деревенские ходят, но иногда и помещики заглядывают, только тайно ото всех. Марфа хоть и слепая, но сердце у неё зрячее. Им и лечит.       Ставрогин не хочет, чтобы его лечили. Он не болен, не хвор, он просто застрял в зеркальной комнате и бьётся на сотни осколков с оглушительным грохотом, обсыпая кровавой крошкой всех, кто попался на иглы его пальцев сухими тельцами бабочек.       Сонька, подобрав под себя ноги, ёрзает в солнечной пелене, удобно устроившись на сундуке. Неподъёмный Новый Завет на коленях щекотно кусается потёртой обложкой.       — Громче, душа, громче, — просит Марфа, переставляя склянки да горшки на полке. Руки нужно занять, трясутся ошалелые с последнего визита к Лебядкиным.       Тяжёлая коса бьёт по спине, передние пряди липнут к щекам. Жарко и душно, в доме все распахнуто, но прохлады нет совсем, простое льняное платье не спасает. Марфа будто варится в котле, кожа её дышит волдырями пузырящими и нарывает бесконечно. Сонька же от речного ветра в спину ёжится. Сегодня до странного тихо, как перед бурей. Никого не зашибло оглоблей, ни схватило капканом, ни замучило тоской. Но то ли ещё будет, чувствует Марфа, то ли ещё.       Она плохо спит, бессонница у них на двоих с Лебядкиной. И сны всё так же не хороши, липкие, гнилые, червяков полные. Молитвы не помогают. Марфа ложится так, молчаливо, бережёт слова и всю святость их для того дня, когда весь мир станет одним только краем.       — Софья, — Марфа поднимает руку, девчушка послушно кивает, умолкая, и превращается в одно большое ухо. Пёс во дворе предупредительно гавкает. Торопливые шаги приближаются, гость дышит тяжело и загнанно, а лестница под ним измученно стонет. В дом он вваливается, едва не растянувшись на полу.       — Марфа Матвеевна! — запыхавшийся паренёк упирает ладони в колени. Сонька соскальзывает с сундука и торопится дать воды страждущему. Марфа оборачивается на возглас, в нетерпении постукивает пальцами по склянке с цветками зверобоя.       — Анна Сергеевна вот-вот разродится! — он тянет пустую кружку обратно Соньке, дышит ещё тяжелее. — Меня послали, чтоб предупредить.       — А что же доктор? Разве не с ним у Анны Сергеевны договор?       — Василий Семёнович в отъезде, а до повитухи бежать дальше, чем до вас. Марфа Матвеевна, не губите! — Марфа по голосу слышит, нарочный готов упасть на колени. Сонька тихонько шмыгает носом — ей, совсем крохе, сердце большое выдали, что в тельце её влезло только сотой долей.       — Готовь воду, Софья, — Марфа возвращает склянку на полку, — а ты, Архип, за повитухой, чтоб у господ потом не было жалоб.       — Храни вас бог, Марфа Матвеевна! — Архип на колени всё-таки бухается, а Сонька от неожиданности вздрагивает, едва не выронив кружку из тонких пальцев. Марфа заученно поворачивается к иконе, единственной во всём доме. Последнее, что осталось у неё от матери, кроме шали в цветах. Молитва у неё на губах скатывается в комки и застывает — знак страшнее, чем скисшее прямо в вымени коровы молоко.       Когда появляется повитуха, недовольную Соньку выставляют за дверь. Она морщится, вздёргивает нос и бежит по ступенькам вниз, во двор, к лохматому Полкану, что души в ней не чает. Марфа однажды спасла её, и отец отдал Соньку знахарке в помощницы. Вдовый Стрельцов, мелкий купец, до сих пор считает себя обязанным, по гроб жизни должным и навек к Марфе привязанным. А Марфа ему только слабо улыбается, сжимая ладонь. Белоглазая, она видит больше, чем ей следует. Больше, чем вмещается в неё саму.       Сонька падает на шершавую скамью, ногу под себя снова подбирает и раскрывает книгу. Где-то в лесу птицы тянут вечернюю песнь, Полкан сонно клацает пастью, пушистый одуванчик щекочет голую пятку. Соньке нравится. Она любит бегать по заросшему двору босая, а потом ступать на прохладное гладкое дерево. Марфа слышит её босые шлепки каждое утро, а вечером, перед приходом отца, заставляет Соньку лезть в мыльный таз.       Степан хотел, чтобы Марфа жила с ними, но каждый раз, как только мысль эту он допускал к языку, она качала головой. Ей было хорошо здесь, на краю, где достать её мог любой желающий. Здесь, на краю, она могла спрятаться, если только захочет. Сонька огорчалась. Матери она не помнила, а Марфу любила.       День сворачивается к вечеру кислым молоком. Стены дома человеческими голосами не кричат. Ефим Захарович, прокурор и будущий отец, изредка выходит на крыльцо нервно перекурить. Сонька за ворота его не гонит — жалко, волнуется ведь. Она читает Полкану вслух, по складам, а мошки лезут в глаза. С речки тянет прохладой и тиной, комары грудятся в небе кучевыми облаками. Калитка скрипит. Полкан открывает глаз и хлопает им обратно. Сонька поднимает голову.       — Марфа занята, придётся ждать, — она сдувает со лба чёлку и болтает ногами. Ставрогин внутренне содрогается, в землю врастает, пока Сонька хлопает глазами, на него глядя. Глаза большие, чистые, с хитрецой, а лицо совсем хрупкое. По телу Ставрогина тянется холод, почти могильный.       — Долго? — Ставрогин тростью в руке проигрывает и проходит вглубь двора, мысли крамольные прогоняя прочь.       — Не знаю. По обыкновению долго, но рожают с полудня. Стало быть, конец скоро, — Сонька жмёт плечами и двигается на скамье. — Ждать будете?       Ставрогин кажется ей исполином, даже больше, чем собственный отец. Он решается принять её молчаливое предложение и аккуратно рядом присаживается, целомудренно сохраняя расстояние между. Сонька смотрит на него внимательно, пронизывающе, взгляда его искоса не боится и не зажимается. Ладошки её чистые лежат на бумаге почти симметрично. Ставрогин замечает красное пятно между большим и указательным пальцами. Сонька принимает его молчаливый ответ, кивает и возвращает внимание книге. Она никогда не спрашивала, зачем приходят к Марфе, наученная, что каждому слову своё время. А такие, как Ставрогин, могут подолгу молчать, прежде чем начать расстёгивать душу пуговица за пуговицей. Такие, как Ставрогин, могут вовсе никогда её не расстегнуть.       — Софья! — Марфа появляется на крыльце с полотенцем в мокрых до локтя руках. Сонька подскакивает, но книгу закрывает аккуратно, бережно, обнимает её двумя руками и спускается на землю. По шлепкам её босых ног Ставрогин догадывается, что именно она встречала Марфу в тот день.       — Ещё один пришёл, Марфа Матвеевна, — звонкий голос взлетает по ступенькам и теряется на крыльце. Ставрогин поднимается, голову запрокидывает, ждёт. Сердце, как слепой птенец в скорлупу яйца стучится бесперебойно, вот-вот вылупится. Половицы под Марфой молчаливы, когда она, наконец, к крыльцу подходит.       — Марфа Матвеевна, — Ставрогин обозначается, помнит, она обещала его узнать в толпе.       — Николай Всеволодович, — и Марфа даже не удивляется, будто ждала, будто знала, что придёт, рано или поздно наскитается и на черте у города свалится. Может, ей просто сказал об этом бог, в которого все здесь так веруют, в которого сам Ставрогин уверовать никак не может.       Прокурор с женой торопливо уходят, оставив на столе пухлую бумажную гору, что Марфа делит с повитухой пополам. Сонька резво наводит порядок, замачивает окровавленные тряпки в тазу и оставляет там на ночь. Ставрогин входит в комнату, отделаться от странных ощущений не может, будто попал не в дом, а в палату больничную с признаками кельи монастырской. Марфа сегодня другая. Тонкая, белая, хлопковая, насквозь светящаяся.       — Что вас привело? С Марьей беда или с вами? — Марфа садится за круглый стол, уставшая, со следами новой жизни на руках, что раз на кожу попавши с неё не сойдут никогда. Ставрогин смотрит на икону в красном углу, снующую по сторонам Соньку, на растёкшийся за окном закат и медленно перекатывает на языке иглу. Он иглы эти всё с собой носит, тонкие, блестящие, по карманам да пальцам рук, и вонзается ими в тела без разбора, будь то плоть своя или чужая.       — С Марьей Тимофеевной давно беда, — Ставрогин отводит взгляд от краснеющего желтка солнца и смотрит на Марфу. Глаза её целятся точно в сердце ему и проходят сквозь. — Ей уже никто не в силах помочь.       — Софья, — Марфа угадывает всё очень точно. Мёд густеет, темнеет, комкуется, на зубах вязнет. Сонька наливает воды в рукомойник и подходит к столу. — Иди домой, душа. Сегодня я справлюсь без тебя.       Сонька сдувает соломенную чёлку со лба и бросает косой взгляд на Ставрогина. Ему чудится горький запах герани, он лёгкие заполняет, и они трещат по швам, по альвеоллам лопаются. Сонька поочерёдно целует Марфу в глаза, прощается со Ставрогиным, цепляет сброшенные ещё с утра сапожки и гулко сбегает вниз по лестнице, довольная, что мыльный таз сегодня грязных ног её не получит.       Марфа поднимается одним лёгким движением, огибает стол, берёт с полки стакан, льёт в него воды и протягивает Ставрогину.       — Возьмите и подержите в руках, — Марфа даёт ему время, позволяет пробить в сетях брешь, чтобы руку выставить на свет божий, а сама зажигает свет, пока Ставрогин, стакан в пальцах сжимая, следит за ней нетрывно, непременно поражаясь каждому её движению. Она ни разу не споткнулась, не наткнулась на стул или стол, будто пространство вокруг чувствует кожей, будто сама она пространство и время, божия суть.       Марфа к Ставрогину приближается, катая в пальцах свежее куриное яйцо. Она расплетает косу, следуя древним заветам — колдовать простоволосой, чтоб сила по ним текла и ей отдавалась. У Ставрогина в горле перехватывает — форма удивительно щедрая, а глаза молочные блестят льдом на зимнем озере.       — Идёмте на порог, — и Ставрогин трость оставляет, со стула поднимается и в пороге становится распятым, сложенным пополам, безропотно ждёт, что будет с ним дальше, что сделает с ним слепая захарка и как ей понравятся его бесы.       Марфа поднимает руку, высоко, неудобно, ладонь устраивает у него на груди.       — Вам неудобно, Николай Всеволодович, слишком высоки. Садитесь на пол.       Ставрогин в порог усаживается, локти в колени упирает и смотрит в озерцо в стакане, где на дне плавают его глаза. Любопытство засыпает гвоздей в кровь — что скажет о нём яйцо, мёртвый зародыш, муляж солнца в скорлупе. Марфа встаёт у него за спиной, для начала молится, а после шепчет заговор, аккуратно, почти нежно, касается макушки Ставрогина яйцом, а затем катит его по дуге его хребта, шепча и приговаривая, второй рукой вонзается ему в плечо. Ставрогин ничего не чувствует, только святотатственная улыбка сечёт ему рот. А Марфа всё шепчет, яйцо по спине катится, пальцы её сюртук сминают. И Ставрогин в единственном живом на теле месте чувствует тепло. Он иглы свои из карманов вынимает, они в свете тусклом всё одно блестят, рассыпает их к босым девичьим ногам и руки по-паучьи складывает в ожидании иссушенного тельца её. Он не сразу замечает, как шёпот прозрачный совсем тает, а сама Марфа вырастает перед его лицом.       — Поднимайтесь, — Ставрогин режет пространство тёмной головой. Марфа опускает ему руку на ладонь, ощупывая стакан, и ловко бьёт яйцо второй. — Что наверху, Николай Всеволодович? Желток или белок?       Ставрогин смотрит в стакан, а лицо его тянет белизной, глаза вспыхивают, он смотрит на Марфу исподлобья.       — Желток растёкся, — он хрипит.       — Стало быть, и вы больны, разбиты, целого в вас нет.       — А в нём труп, — Марфа хмурится, на мгновение теряется, назад отшатывается, но в локоть больно вонзаются иглы ставрогинских пальцев. — Цыплёнок нерождённый, Марфа Матвеевна, только цыплёнок.       — Дитя погибнет, — Марфа опускает пальцы в вязь и нащупывает скользкий комок. Дрожь тело прошивает картечью. — Ваше дитя.       — Какое дитя, что за вздор! — Ставрогин дёргается и уходит с порога прочь. — Детей у меня никогда не было, и я в самом деле сомневаюсь, что они будут.       — Марья? — скорлупа дрожит на липком белке, Марфа бухает стаканом по столу, руки моет по локоть.       — Что? — Ставрогин смотрит на чернеющее небо, руку подпирает, пальцы к губам подносит. — Марья Тимофеевна? Нет, боже упаси.       Марфа трёт скользкую кожу, рассыпанные волосы падают вперёд, в нечестивую воду. Марфа имеет ввиду совсем не это.       — И это всё, что вы можете, Марфа Матвеевна? Яйцо да стакан с водой, ребёнок, которого нет? Как вы можете лечить людей, когда сами, — Ставрогин оскальзывается. Марфа вытирает руки, оборачивается и по прямой, по канату, по лезвию идёт прямо к нему, острие иглы смотрит ей в самый центр тела. Ставрогин ждёт, может, она ударит его, прогонит прочь, проклянёт, продаст богу.       — Мне не нужны глаза, чтобы лечить людские души. Мне не нужны глаза, чтобы изгонять бесов.       Марфа Ставрогина обходит, оставляет на нём муку от своих касаний, флёр трав, мыльной воды, новой жизни. Он за ней следом головой вертит, а потом и всем телом.       — Садитесь, господин Ставрогин, — Ставрогин медлит. На белом лице у Марфы пляшут тени, отблеск свечной, ржаные волосы отливают ржавчиной. — Садитесь же. Вы пришли за чудесами, за доказательством бога. Только верить в него вы не торопитесь, страшно. Вдруг есть что-то, от чего бог вас не спасёт.       Ставрогин смотрит на неё во все глаза, бешено, ошалело, лицо его каменеет. Он срывается с места, падает на предложенный стул, головой в сторону ведёт, будто воротник вспарывает ему горло. Марфа ставит перед ним миску с водой.       — Возьмите свечу, — и свои пальцы в его вплетает, руку кладёт в выбоину на плече, к спине прижимается. Ставрогин выпрямляется, ёрзает, щека Марфы от его лица в близости совсем не этичной, и он глазами в неё впивается. Марфа свечу в его руках над водой наклоняет, чувствуя пальцы его длинные, гибкие, как стебли, плотные, глухие, если щёлкнуть, а если надломить, потечёт тёмный сок, молоко маковое, умертвляющее. Ставрогин на пятна восковые по воде не смотрит, в том красоты никакой нет. Марфе его дыхание сбитое щёку сжёт инфернально, но она словно вся из камня, не восковая, не плавится, холодная земная твердь.       Марфа заканчивает так же внезапно, как начала. У Ставрогина ломит пальцы, у Марфы в ладони блеском скалятся иглы, но она до сих пор жива. Она садится напротив, достаёт из воды восковую кляксу и ощупывает каждый изгиб. Ставрогин молчаливо ждёт, но вперёд подаётся в нетерпении.       — Вы одержимы, — Марфа гладит кляксу, Ставрогин видит в ней бабочку, а следующим поворотом жирного паука, — одержимы самим собой, Николай Всеволодович. Вам любопытно, где же у вас находится край.       Ставрогин откидывается назад, ладони складывает и к губам смеющимся подносит.       — А вы уже к нему на полпути, до края рукой подать. Вот только вас самого на свете нет, вы есть в глазах, в устах других, но не в своих собственных, — Марфа замолкает, паукообразную бабочку из рук не выпуская поднимается и отходит к окну. Она видит так много, что тело её с треском рвётся, а разум задыхается, её язык такое слепить и исторгнуть не в силах.       — Отчего ж вы замолчали, Марфа Матвеевна? Продолжайте, это всё крайне интересно.       — Идите к Тихону, Николай Всеволодович. Идите к нему, а мне дайте день или два. Тогда слова мои созреют, и будет им самое время.       Ставрогин поднимается разочарованным, угасшим. Он спасает пальцы прохладной тростью, зло перекатывает её тубус, поджимает губы и широким шагом ломает пол. И только хлопнув калиткой Ставрогин с ужасом понимает: всё это время, пока он был в доме у слепой знахарки, ему не досаждал ни один бесовской голос.