***
Ночь была замечательная. Серебряные луны смотрелись в реку, мирно шумел лес, где-то кричали припозднившиеся птицы… Карета стояла на берегу; от неё неторопливо разбредались распряжённые лошади. Возница — высокий белокурый юноша в богатых одеждах — снимал упряжь с последней. Пассажирка — хрупкая девушка в простом домашнем платье — наблюдала за ним из окна. Закончив хлопотать вокруг лошадей, юноша вернулся к карете, распахнул дверцу и с наигранно-серьёзной миной подал девушке руку: — Не окажете ли мне честь, сударыня? Девушка рассмеялась и с такой же шутливой торжественностью вложила свою ладонь в его, увенчанную хищными когтями, которые, как ни странно, не вызывали у девушки ни капли беспокойства. И всё же тень его вскоре легла на нежные черты: — Ты думаешь, мы правда оторвались? — Уверен в этом, — убеждённо отозвался юноша, осторожно, но уверенно, явно привычно привлекая девушку к себе. — Я не слышу их танк уже вторые сутки. Думаю, они потеряли след. Но, даже если это не так — не забывай, нас прикрывают трое лучших бойцов Барбароя. — От которых ничего не слышно те же вторые сутки. Что, если… — Ш-ш-ш, — когтистый палец невесомо коснулся девичьих губ, прерывая беспокойный монолог. — Прекрати себя пугать, Шарлотта. Всё хорошо до тех пор, пока не доказано обратное. Она вздохнула и покорно опустила голову. — Как скажешь. — Боже, — юноша возвел очи горе, — никогда больше так не говори, не то я начинаю чувствовать себя тираном. — И деспотом? — слабо улыбнулась названная Шарлоттой. — И им тоже. Но ты, кажется, имеешь в виду что-то конкретное? — Это стих. Про очень приукрашенную героиню… — тут Шарлотта тряхнула копной роскошных локонов, словно набираясь храбрости — и звонко процитировала: — «Только отчего вдруг стало тесно сердцу в героической груди? Перед ней — стоит — тиран и деспот! Невозможной прелести блондин!»* Юноша расхохотался, тем самым предоставив всякому стороннему наблюдателю возможность убедиться, что не только выглядит, как аристократ, но и является им биологически — выдающиеся клыки и сияющие алым глаза не оставляли простора для фантазии. Только что же делала живая и едва ли находящаяся под внушением девушка в таком обществе? — …И что же было дальше? — спросил юноша, отсмеявшись. — Ну… — Шарлотта густо покраснела. — Сначала… Сначала всё было хорошо, а потом… Потом он из неё… чучело сделал. Юноша картинно всплеснул руками: — Какие ужасы ты читаешь! — Ну… Лучше читать, чем когда они наяву, — нашлась Шарлотта. — Книгу-то всегда можно закрыть и забыть. — Я бы не был так уверен, — пробормотал юноша, хмурясь, точно припомнил нечто малоприятное из собственного опыта. — Но твою позицию я понял. Пойдём к реке? — Пойдём, — согласилась Шарлотта, легко опираясь за подставленный ей локоть. Мышка, держащая кота за лапу — зрелище немыслимое, но видимое слишком ясно, чтобы принять его за лунный мираж.***
У воды Майерлинг сбросил плащ и опустился на него, подавая спутнице пример, которому та, подобрав подол, не замедлила последовать. Живое тепло ощущалось даже через все слои одежды. Майерлинг аккуратно обнял Шарлотту за талию и прижал к себе теснее; девушка не воспротивилась, привычная уже к его манерам, и, доверчиво склонив голову ему на плечо, расслабленно притихла, глядя в воду. Течение пело свою неумолчную монотонную песню. На волнах качались серебряные блики. Идиллическая картина, вот только молодому аристократу не давало покоя какое-то смутное предчувствие… Или ощущение… Будто судьба смотрит в спину. Но это точно были не Маркусы — как ощущаются эти выродки, по недоразумению являющиеся людьми по крови, Майерлинг выучил намертво и не спутал бы ни с чем другим. Но, кроме них — кому ещё может быть дело до двух странников, никому не чинящих зла? Возможно, не стоило делать эту остановку… Но она была нужна — и лошадям, при всём совершенстве их моделей, всё же не способным гнать без продыху под солнцем, и, главное, Шарлотте. Девушка держалась молодцом и не жаловалась, но Майерлинг видел, как угнетают её необходимость сидеть в четырёх стенах и напряжение гонки, в которой от неё ничего не зависело. А люди — хрупкие, никогда нельзя быть уверенным, в какой момент запас их душевных сил иссякнет необратимо. Уж лучше самому сейчас, сохраняя внешнюю безмятежность, прислушиваться к малейшему шороху… Пока ничего не происходило. Казалось, за ними просто наблюдают. Что ж! Самый придирчивый взгляд не нашёл бы ничего предосудительного в этих объятиях живой и немёртвого. Пусть смотрит. Может даже позавидовать, Майерлинг был не против.