Наследство

— Можно вопрос? Виктория скосила на него глаза. Она медленно крутила педали, пребывая в крайне благостном настроении. Профессор шел рядом, вертя головой по сторонам. С одной стороны дороги земля медленно поднималась, перерастая в возвышенность, с другой лежала ровным изумрудным ковром. — Валяйте. — Почему же вы всё-таки здесь? — Какой философский вопрос. Сразу видно профессора античности. — Смешно. Почему вы не хотите возвращаться в Лондон? Я, пока бродил среди ваших родственников, наслушался о ваших талантах и способностях, которые вы решили зарыть в Озерном крае. Тут, конечно, красиво, не спорю, но молодой женщине… Или решили пойти по стопам тети Софии? Она вздохнула, устремив взгляд куда-то вдаль. — Я всегда делала то, чего они от меня хотели. — Они? — Мама. Отчим. Дядя Леопольд. Дядя Билл. Дедушка. — А чего вы сами хотели? Виктория вдохнула полной грудью чистый воздух. — А я хотела свободы. — Чтобы жить, нужно солнце, свобода и маленький цветок… — Я хотела творить… Ну а если и не вышло бы из меня художника, то хотя бы чтобы у меня была возможность выбора. Я, может, и сама, по собственной воле пришла бы в компанию и с радостью карабкалась бы по карьерной лестнице — сама, если бы мне не напоминали ежеминутно о долге перед семьей и не повышали просто потому, что я Ганновер. Мне ведь даже нравилось в бизнес-школе. Но меня пригнали туда из-под палки, и знаете, без розовых очков я увидела там много чего, что разглядела бы, наверное, только годам к сорока. …Вы думаете, моя мама, которая ни дня в жизни не работала, и ее брат, который с моим отделом вообще никогда дела не имел, действительно верят в меня и мои способности? Профессор пожал плечами. — Какая разница, если они у вас есть? — Очень большая. Они понимают, конечно, что я не дура, но считают меня импульсивной и наивной и думают, что если посадят меня в директорское кресло, то смогут через меня управлять компанией. Что мной легко манипулировать. — Манипулировать вами — всё равно что манипулировать вырвавшимся из клетки бешеным тигром, — усмехнулся профессор. — Я бы не стал и пробовать. — Вот видите, мы с вами знакомы сколько — пару недель? А вы уже это понимаете. — Но почему бы не сесть в директорское кресло и не манипулировать ими самими? — Потому что для того, чтобы туда сесть и усидеть там, нужно стать такими же, как они. Мои кузены, сыновья дяди Билла, может, и не гении менеджмента, но не заслуживают того, чтобы им нож в спину всадили. — А если… — Профессор, — перебила она его. — Я просто устала от всего этого. Я просто хочу… не знаю, чего я хочу, но огни Лондона сейчас наводят на меня тоску. Я приехала сюда ухаживать за бабушкой, донельзя радостная, что у меня появился предлог сбежать оттуда. Я сто лет не была так счастлива, как в последний месяц, даже несмотря на то, что бабушки больше нет. У меня есть сбережения. У меня есть, в конце концов, солнце и свобода. Не хватает только маленького цветка. Профессор задумчиво кивнул и, кажется, хотел что-то сказать, но у Виктории зазвонил телефон. — Глядите-ка, Нэнси проснулась. Поворачиваем обратно, пока она не выпила все наши запасы. «Наши»? Почему она сказала «наши»? Профессор странно взглянул на нее, но вслух сказал только: — Моя очередь на велосипеде. — Какой вы джентльмен! Он расхохотался. — Уговор дороже денег! Вы человек чести или где? Пересаживайтесь на багажник. — Да вы что, — с напускным ужасом возмутилась она, спрыгивая с седла. — Это очень дряхлый Боливар! — Вы весите-то наверняка чуть больше цыпленка. Боливар не заметит. Приятно было ехать, утыкаясь на поворотах лбом в широкую теплую спину профессора — держаться за его талию она не решалась. — Что вы там словно дятел у дупла, держитесь как следует. Я сейчас разгонюсь и потеряю вас в какой-нибудь канаве! Велосипед действительно набирал скорость. Виктория ойкнула и обхватила профессора обеими руками, прижавшись к его спине щекой. Как она и опасалась, ехать таким образом было еще приятнее. — Только не щекочитесь, я щекотки боюсь, могу начать брыкаться, — зарокотал под щекой смешок. — Слушайте, у меня в заднем кармане телефон жужжит, достаньте, пожалуйста, посмотрите, кто это. Ее грозный подозрительный прищур не возымел действия, поскольку глаз на затылке у профессора не было. Освободив одну руку, она осторожно вытянула из заднего кармана его джинсов и правда вибрирующий смартфон и взглянула на горящий экран, где капслоком высвечивалось: «ЕДИНСТВЕННАЯ МОЯ». Виктория смотрела на экран невидящим взглядом, и сердце почему-то пульсировало тупой болью. Телефон перестал вибрировать, и несколько секунд спустя на заблокированный экран выскочило уведомление о входящем сообщении: «Уилл, ты забыл свои очки. Твоя любимая…» Текст перед глазами расплывался. — Ну что, кто там? — Подонок. — Кто? — переспросил профессор, слегка повернув к ней голову. — Подонок! — крикнула она, больно ткнув его кулаком в ребра. От неожиданности профессор забыл о педалях. Виктория успела соскочить с багажника, продолжая сжимать в руке его телефон. Профессор Лэм барахтался в пыли у обочины дороги, пытаясь спихнуть с себя велосипед. Она нависла над ним грозовой тучей. — Мерзавец! — Вам что, голову напекло? — заорал он. — Скотина! Наврал, да? Всё наврал! Не было ведь никакой изменницы-жены, больного ребенка, ничего не было… — Она сунула ему в руки телефон. — Ты и бабуле эту слезоточивую сказочку напел, сволочь? Я так и знала, не могла она повестись на такого наглого, беспардонного… Ты вообще профессор или это тоже вранье? Высвободившийся наконец профессор сел на обочине и трясущимися пальцами разблокировал экран телефона. Она с ненавистью смотрела на его манипуляции. Если бы взгляд мог убивать, Уильям Лэм — если его действительно так звали — уже был бы кремирован и развеян по ветру. — Держи, — вздохнул он, протягивая ей телефон. — Да мне и дотрагиваться противно. Он поймал ее руку и насильно вложил в нее черный прямоугольник. — Читай целиком. «Уилл, ты забыл свои очки. Твоя любимая сестра заставляет меня совершить немыслимое — поехать в богом забытое село, где ты затворился от мира. А я человек занятой, на мне весь город. Забери сам, не разрушай ячейку общества». — Не понимаю, — пробормотала она. — Кто это и почему «единственная моя»? — Вот именно, — проворчал профессор, со стоном поднимаясь на ноги. — Не понимаете, а сразу калечить. Сначала делаете, потом еще раз делаете, а думаете, только если заставят. Единственная моя сестра. Нет у меня больше сестер, понятно? Одна-единственная. Генри, обормот, опять свой телефон в офисе оставил. — Генри? — Генри — ее муж. Они живут в Кокермуте. Я к ним сегодня утром ездил, забыл очки у них дома. Еще вопросы есть? — Простите, — еле слышно выдавила Виктория, не поднимая головы от стыда — то ли за истерику, то ли за ее причину. — Прощаю. Но дальше пешком.

***

О прогулке Нэнси пришлось рассказать — та сидела в саду, баюкая раскалывающуюся голову. Увидев их вместе, она еле дождалась, пока профессор скроется во флигеле. Виктория умолчала о происшествии с телефоном, но и остального подруге оказалось достаточно, чтобы мечтательно закатить глаза и завздыхать. Ужинать он не явился, но предупредил и пояснил, многозначительно глядя на Викторию, что едет за своими очками. Шел уже первый час. Виктория время от времени подходила к окну, но ни свет фар, ни шум мотора не нарушали ночную тишину. Профессор, наверное, остался ночевать у сестры. Или совсем уехал, сбежал от ее закидонов. Так ей и надо. — А профессор твой ничего так, — мечтательно выдохнула Нэнси, потянувшись к почти пустой бутылке привезенного ею же Шериданса. — Никакой он не мой! — Но то, что он ничего так, ты не отрицаешь, очень интересно. Виктория безмолвно и несколько раскоординированно замахала руками. — Нечего тут… пантомиму изображать. — Нэнси резко выпрямилась и схватила подругу за локти. — Слушай, Вик, не дури, а. Зациклилась на своем Альберте, молодость проходит, а тут такой мужик зря пропадает. Дважды — нет, трижды трагическая фигура, душа, истосковавшаяся по любви. — Да что ты болтаешь, что ты знаешь вообще! Ты в курсе, что ему уже полтинник? — Не ожидала от тебя эд… эж… эджизма, вот! Очень надеюсь, что Чарли в его возрасте будет выглядеть хотя бы наполовину так же шикарно. — Ладно, черт с ним с возрастом, ты же вообще не знаешь ничего! — Ну а что, считай тоже бабушкино наследство. Виктория замерла, смотря на подругу широко распахнутыми, полными ужаса глазами. — Он что, разболтал тебе? Когда успел только… Вот ведь трепло! — Успокойся, ничего он мне не говорил. Надо быть полной идиоткой, чтобы после его «истории» из два плюс два не получить четыре. А ещё я фотку нашла. На фотографии профессору не было, наверное, и тридцати пяти — буйные темные кудри, почти полное отсутствие морщинок вокруг глаз. Шарлотта, которую он приобнимал за плечи, выглядела примерно на свои шестьдесят, что для нее, всегда моложавой и энергичной, было нехарактерно. Виктория помнила это время. Дед тогда был уже совсем плох, и бабушка, категорически отказывавшаяся положиться на профессиональную сиделку и лишь изредка оставлявшая его на попечение дочери, почти не спала. Позировали они в оранжерее, которая, лишившись умелых бабушкиных рук, уже начинала приходить в запустение. Интересно только, кто это снимал. Или автоспуск… ...Память, словно разбуженная фотографией, вернула ее в то злосчастное лето, когда погиб отец. Тот тип, с которым шепталась бабушка, — это он и есть, высокий молодой человек с темными кудрями. Она не видит его лица — только руку на бабушкином плече, пока они идут к оранжерее, и слышит жидкий, дрожащий, как воздух над раскаленным асфальтом, шепот: «Не надо, не здесь...» — Вик, фотка фоткой, но ты бы видела, как он на тебя смотрит… — Как? — Точно не как на внучку твоей бабушки! — А вдруг он грач… — уныло вздохнула Виктория, вытряхивая последние капли ликера в свою рюмку. Нет, не будет она думать о том, чем профессор с бабушкой занимались в оранжерее. И что когда он был ее возраста… то есть, когда ему было тридцать два, ей было… — Чего? — Ну, знаешь, я где-то слышала, не помню где… грачи вроде как выбирают себе пару раз и на всю жизнь. Сказал же вот, что всегда будет жену любить. Вдруг он грач? — Хуяч! — От сотрясшего журнальный столик удара кулаком пузатая бутылка грохнулась на бок, и мелодично звякнула стукнувшаяся о нее хрустальная пепельница. — Крутил же он с твоей бабулей, и ничего, ни живая жена не мешала, ни ее призрак! — А вдруг бабуля и была его грачихой… грачкой… грачицей… парой, в общем, — Виктория с трудом поймала отчаянно жестикулирующие подружкины руки. — Знаешь что, давай-ка спать. — Спать так спать, — неожиданно покорно кивнула та. — А ты всё равно подумай. Такие мужики на дороге не валяются. Виктория только хмыкнула, вспомнив недавнюю велосипедную прогулку.

***

Два дня Виктория загорала с Нэнси на солнышке на берегу реки и показывала ей окрестности. Когда окрестности закончились, она повезла подругу смотреть достопримечательности Кокермута. Они прогулялись вдоль реки Деруэент, побывали в Кокермут Касле и в доме-музее Вордсворта — о чем Виктория решила профессору не рассказывать, дабы не спровоцировать желудочные колики — проехались до деревни Папкасл, где сохранились остатки самого настоящего древнеримского форта. Виктория рассказывала о бабушке, Нэнси делилась планами подготовки к свадьбе будущей весной. Об Уильяме Лэме они, не сговариваясь, почти не вспоминали, да и он, вернувшись наутро после их шеридановой ночи, только раз пообедал с ними и снова уехал. «Тактичный какой», — думала Виктория с необъяснимой досадой, гадая, где его носит вторые сутки. Нэнси, чувствуя настроение подруги, с расспросами не приставала, как ни распирало ее любопытство. В день ее отъезда профессор нарисовался на пороге флигеля, когда Виктория укладывала в багажник машины чемодан, собираясь везти подругу в аэропорт Карлайла. Они молча кивнули друг другу. Вышедшей из дома при полном параде и восторженно попрощавшейся с ним Нэнси, профессор широко улыбнулся. — Мисс Скерретт… — Нэнси! — засмеялась та. — Нэнси, — кивнул он, — было очень приятно познакомиться. Я рад, что у Виктории такие замечательные друзья. Жаль, что вы так скоро нас покидаете — если бы я знал, непременно отложил бы все дела. Приезжайте еще… я научу вас колоть дрова. «Вот ведь павлин, — буркнула себе под нос Виктория, наблюдая, как он склоняется над рукой Нэнси. — Мало ему бабушки, он и подругу мою решил окучить». Вернувшись через час, Виктория заглянула в открытую дверь флигеля, не поднимаясь на крыльцо. Профессор, черкавший что-то в записной книжке, поднял голову, мистическим образом почувствовав на себе ее взгляд. Улыбнулся — приветливо, но ей показалось, что как-то невесело. — Я только хотела сказать, что если вы обедать не будете, то увидимся вечером. — Вы работать? — Работать. Он встал из-за стола, подошел, присел на верхнюю ступеньку. — Не решились еще писать автопортрет? — Я, профессор, всё больше по пейзажам. С людьми сложнее. — С людьми всегда всё сложнее. Особенно с самим собой. И свет терять нельзя. Виктория улыбнулась. — Свет? Нет, я имела в виду… — Да знаю я, что вы имели в виду, — махнул он рукой и повторил задумчиво: — Нельзя терять свет. Оба замолчали, но неловкости почему-то уже не ощущалось, словно разговор продолжался без слов. — Профессор, можно вопрос? — спросила она наконец, слегка нерешительно. — Валяйте. Она села на ступеньку ниже, чтобы не видеть его лица. — Это вы подарили бабушке тот шарфик? Тень профессора на дорожке из гравия молча кивнула. — Вы, наверное, заметили, что я его убрала. Вам, кажется, неприятно на него смотреть. — Не то чтобы неприятно, просто… грустно, — ответил он. — Простите. — За что? Мне тоже вот… грустно, когда я на него смотрю. — Она повернулась и заглянула ему в глаза. — Поэтому я тут подумала… Что если я его перекрашу в другой цвет? Брови профессора поползли вверх. — Знаете, я думал, что уже привык. Но вы продолжаете меня удивлять. — Я уже даже погуглила, как это можно сделать. — Виктория похлопала себя по карманам в поисках телефона. — Погодите, я сейчас! Найдя забытый телефон и подлетев к входной двери, она вдруг застыла у окна. У ворот остановился черный мерседес. Выскочивший из него водитель торопливо распахнул заднюю дверцу, из которой, оглядываясь по сторонам презрительно-надменным взглядом, вылез Джон Конрой. Не в силах пошевелиться, она смотрела, как отчим медленно, вальяжно шагает по саду. Даже увидев, что к нему подходит спустившийся со своего крыльца профессор, она продолжала сжимать дрожащими повлажневшими пальцами дверную ручку, не решаясь выйти и зная, что выйти придется. Джон действовал на нее как удав на кролика. Он ни разу в жизни не тронул ее и пальцем — он был слишком умен и изворотлив, чтобы открыто показывать свою неприязнь: его слова унижали и обижали, формально не оскорбляя, и почти всегда имели скрытый подтекст, понятный лишь адресату. Виктория напряженно вслушивалась, но голоса бубнили глухо и неразборчиво. Лишь когда профессор, стоявший к ней лицом, нахмурился, она открыла дверь — пора было доказать раз и навсегда, что Конрой больше не имеет над ней власти. Но профессор, заметив ее на пороге, украдкой покачал головой. Непонимающе наморщив лоб, она, тем не менее, послушалась и отступила обратно в дом. Они разговаривали минут пять, показавшиеся Виктории, изнывавшей от нетерпения и любопытства, пятью часами. Конрой вдруг начал тыкать профессора пальцем в грудь, но тот перехватил его запястье и спокойно отвел его руку в сторону. Играя желваками, Конрой зашагал прочь, резко обернулся, оглядел дом — она еле успела отшатнуться от окна — вышел за ворота и уселся на пассажирское сиденье. Хлопнула дверца, и черный автомобиль снялся с места, оставляя за собой клубы взметнувшейся пыли. Профессор с полминуты смотрел в сторону ворот, потом с тяжелым вздохом развернулся, махнул ей рукой и побрел к скамейке. Она медленно вышла из дома и приблизилась к нему. — Познакомился с вашим отчимом. Проделал такой путь, чтобы повидаться с любимой падчерицей, и такое разочарование. Чудесный человек. Его бы в медицинских целях использовать — цены бы ему не было. — Что? — Неиссякаемый источник яда. — Что вы ему наговорили, что он так резво умчался? — Ничего особенного. Сказал, что вас нет дома. Что вы уехали в Кокермут до вечера, по магазинам. — Он не спросил, кто вы? — Спросил. — А вы что? — Сказал, что друг Шарлотты, приехал на похороны, а вы упросили меня остаться, потому что вам страшно и одиноко… или страшно одиноко? Не помню. Страшно, одиноко и не хватает крепкого мужского плеча. — Профессор! — Ну, это не точная цитата. — А дальше? — А дальше он спросил, какие у вас планы. — И? — И я сказал, что вы собираетесь поселиться здесь, раз уж дом вам завещан. — Так. — Будете разводить картошку и цветы и писать картины... — Ладно, сойдет. — И выйдете за меня замуж. — Что?! — Кажется, он шутки не понял, потому что начал меня оскорблять. Вы уверены, что он вам отчим, а не настоящий отец? Стиль неподражаемый... Дежавю какое-то. — Вы что… что вы… вы ведь шутите, да? Вы правда ему это сказали? — Я уже понял, что не стоило, простите. — Вы хоть представляете, что сейчас начнется? — Что начнется? Как по сигналу, телефон в ее руке завибрировал. Виктория подскочила и заметалась. — Вы — вы, сидите и не двигайтесь, пока еще дров не наломали. …Да, мама. Кто? Когда? Нет, я сейчас в Кокермуте. Вернусь только к ночи. А зачем он приезжал? Мам, успокойся, пожалуйста, не тараторь. Ну да, есть тут один такой, живет по соседству, заглядывает иногда. Что? Мам, что за глупости. Он безвреден, просто болен. Психически. — Она покосилась на профессора и показала ему язык. Тот пожал плечами. — Успокойся, не собираюсь я ни за кого замуж. Мам, я перезвоню, ладно? Я за рулем сейчас. Да-да. Не волнуйся. Закончив разговор, она шумно выдохнула и брякнулась на скамейку рядом с ним. — И за что мне такой подарок судьбы... Профессор поерзал, сгорбился, сложив руки на коленях, уставился на свои ноги, обутые в подаренные Викторией сандалии. — Простите, не удержался. — Я-то боялась, что это он вам наговорит гадостей обо мне… — Например, что вас нужно сдать в психиатрическую клинику на принудительное лечение, что вы неуравновешенны, истеричны, ни в чем не разбираетесь и вообще вас лучше за ручку по лестницам водить? Виктория побледнела. — Я же говорю, чудесный человек. — Профессор вздохнул. — Виктория, я вполне способен составить собственное мнение о чем и о ком угодно. И ничто из того, что изрыгало это напыщенное ничтожество, моего мнения о вас не изменило. Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, изо всех сил стараясь не заплакать. Не то чтобы Уильям Лэм был первым человеком, признавшим, что Джон — говнюк и ничтожество. В конце концов, у нее были хорошие друзья, всегда готовы ее поддержать, да и никто в ее семье не обманывался его елейным голосом. Но видеть, как человек, знающий ее какие-то две недели, без тени сомнения, не колеблясь ни секунды, встает на ее защиту, тогда как родная мать… — Живи мы в другое время, — сказал профессор, — я вызвал бы его на дуэль за оскорбление чести дамы и с превеликим удовольствием заколол или пристрелил бы. Можно было бы, конечно, дать ему в морду, но увы, конрои нашего времени заявляют на обидчика в полицию, вместо того чтобы дать сдачи, а у меня с полицией связаны неприятные воспоминания. Разве что вы действительно выйдете за меня замуж. — Он весело подмигнул. — Ради законной жены я был бы готов на всё. Можете даже продолжать звать меня профессором. Виктория рассмеялась и шмыгнула носом. — Не плачьте, ваше величество. Не доставляйте мудакам такого удовольствия. — Улыбаемся и машем? — Улыбаемся и машем.