Ревнитель веры

Рено медленно сменил положение, усевшись так, чтобы спина его упиралась в ствол дерева. На Этьена он глядел прямо, не отводя глаз. — Извини, что задержался. Наверное, ты беспокоился. — Нет-нет, — быстро отмахнулся Этьен. — Это ты меня извини. Просто я увидел отряд. Хотел сказать, что они зашли в лес не так далеко отсюда. — Значит, у нас еще есть немного времени. Внутри Этьена что-то екнуло. Отвернувшись, он сжал руку в кулак. — Слушай, я думаю, тебе не обязательно мне ничего рассказывать. Прости, что давил на тебя. — Все в порядке, — Рено вновь улыбнулся. Видно было, что делал он это через силу. — Ты ведь не можешь путешествовать с человеком, о котором ничего не знаешь. Так что я расскажу. Присядь, если хочешь. Этьен послушно сел. Рено, продолжая чуть улыбаться, не отводил от него глаз. Впервые за долгое время Этьен совершенно не мог понять, что в его взгляде выражалось. — Ты… — голос показался ему хриплым, и Этьен хорошенько прокашлялся, прежде чем продолжить. — Ты ведь не обязан улыбаться, если тебе не хочется. Несколько мгновений Рено казался удивленным, а затем, опустив голову, тяжело выдохнул. — Прости, — сказал он, протерев пальцами глаза. — Я иногда забываю. Привычка берет свое. — Привычка?.. — Да. Последний год мне только и оставалось, что вымученно улыбаться всем подряд. Иначе меня бы просто прогнали прочь. Но я сильно забегаю вперед. Переведя дыхание, Рено взял в руку свой медальон. Несколько секунд он лишь молча глядел на него, поворачивая так, чтобы на нем отражались солнечные отблески. Затем он взглянул на Этьена. — Так вышло, что вырос я не там, где мы с тобой впервые встретились. Родился я в довольно крупной деревне в предместьях Долины Милосердия. Наша деревенька была самой обычной, не выделяющейся среди прочих таких же ничем, кроме одного. В ней стояла маленькая эотасианская церквушка, а при ней, управляемая одним лишь человеком, состояла школа. И мне, как ты мог догадаться, довелось в свое время там учиться. Заведовал ею, как я и сказал, всего один человек. — Голос Рено вдруг дрогнул, и он, отведя взгляд, несколько секунд молча смотрел прямо перед собой. — Он был священником Эотаса, и звали его Айден. Отец Айден. Он открыл школу самостоятельно и учить предпочитал исключительно сельскую ребятню. «К чему я дворянам, если у них хватает денег и на дорогих педагогов?» — говаривал он, когда к нему, услыхав о его инициативе, наведывались местные аристократы. Властитель владения не слишком жаловал школу отца Айдена из-за ее расходов, превышающих расходы церкви, и несколько раз ее даже пытались закрыть. Деревенские жители не любили его, потому что не могли до конца понять, чему именно он учил их детей. Но школа процветала, и простые деревенские ребятишки учились в ней, вынашивая в себе мечты стать кем-то помимо фермеров. Отец Айден учил нас читать и писать. Учил тому, где находятся другие государства, рассказывал об их культуре и легендах и даже о том, что у них принято готовить. Он рассказывал нам, как нужно залечивать раны, что такое Граница, рассказывал о таком далеком от нас море и о том, что с ним вытворяют иногда луны. Он говорил нам, что такое любовь, доброта и жизнь, и о том, почему все эти вещи так важно ценить. И, конечно, отец Айден говорил об Эотасе. Он мог рассказывать о нем бесконечно долго, его слова перетекали из одной темы в другую, и пусть все это и было сложно для детского ума, но он никогда не переставал говорить. Я, однако, не понимал, почему. Отец отдал меня в его школу, потому что был умным человеком и желал для меня лучшей жизни. Но учиться я ненавидел всем своим сердцем. Мне нравилось драться с мальчишками, помогать отцу в поле и делать все что угодно собственными руками, но сидение часами в маленькой комнатке с горстью таких же, как я, дурачков виделось мне настоящим истязанием. Какими бы ни были увлекательными рассказы отца Айдена, я презирал его, презирал уроки, его неизменное терпение и то, как он совершенно не умел злиться. Сколько раз я намеренно срывал занятия, дразнил его, подговаривал других мальчишек вести себя так же, столько же раз мне сходило все это с рук. Отец Айден был добрым человеком и думал, что однажды я все же пойму, почему он так поступает. Но я не понимал. Время шло, я рос и крепчал, но сколько бы ни проходило лет, я не понимал отца Айдена совершенно. И из-за этого мое презрение к нему лишь усиливалось, а пакости становились все более жестокими. Когда мне исполнилось семнадцать и для всех стал очевиден мой неуправляемый нрав, отец отдал меня на службу в нашу церковь. Боги, страшно даже вспомнить, в каком гневе я тогда был! Я любил задирать девушек, выпить пива после работы в поле, подраться с любым, кто косо на меня глянет, и потому жизнь священника была для меня хуже смерти. Впрочем, отец Айден даже после принятия меня к себе все еще был неизменно мягок со мной, и тогда я быстро понял, что в сущности в моей жизни мало что поменялось. Как-то раз я… Боги, страшно вспомнить. Однажды я попытался утащить на сеновал знакомую девушку — одну из тех, кто умудрялся на меня заглядываться. Когда я решился и все практически дошло до дела, она вдруг начала кричать и кусаться. Я хотел настоять на своем, потому что я привык к этому, но от того она кричала лишь громче. В конце концов я разозлился, и вместо того, чтобы отступиться, ударил ее по голове. Конечно, она потеряла сознание. В какой-то момент я даже подумал, что ненароком убил ее, и, пребывая в страшном смятении, почему-то первым делом побежал к отцу Айдену. Он помог мне привести ее в чувство. Заставил извиняться перед ней чуть ли не на коленях, хотя девушка едва ли помнила, что произошло. А потом он завел со мной разговор, который я вряд ли когда-нибудь забуду. Отец Айден рассказал мне о том, что будет со мной, если я не изменюсь. Он рассказал мне, что самым грешным душам Эотас не позволяет переродиться, и они навечно канут в забвение. Тогда я уже начал задумываться о смерти, и его слова напугали меня. Я впервые наконец осознал, какие последствия может иметь то, что я делаю. И с тех пор я стал прислушиваться к отцу Айдену чуть внимательнее. Время шло, и я понемногу менялся. Я прекратил прогуливать службы и стал понимать что отца Айдена, что самого Эотаса чуть лучше. Оба они, когда-то казавшиеся лишь навязанной глупостью, начали понемногу мне нравиться. А потом случилась Война Святого. Вести до нашей деревушки дошли довольно неспешно — как раз к тому моменту, когда Вайдвен стал подходить к Долине Милосердия. С отцом Айденом тогда начало происходить что-то странное. Он совсем не ходил на службы, все свое время посвящая урокам, а затем надолго запирался в своей комнате, совершенно ни с кем не разговаривая. Я тосковал от того, что не мог обсудить с ним происходящее, и душа у меня была полна сомнениями. В итоге, правда, я все же решил, что защита родной страны должна сейчас быть для меня делом первостепенным. Решил я так еще и потому, что мой родной отец примерно тогда же ушел на войну и сам. Когда выдалась возможность, я рассказал об этом отцу Айдену, и впервые за все годы он показался передо мной в гневе. Тогда я совсем не понял, почему, разозлился на него и решения своего менять не подумал. Но, когда я только собрался покинуть дом, до нас дошли вести, что Долина Милосердия была уничтожена, и мне уже не позволили уехать. Как и отцу Айдену. По деревне начали ходить слухи, что он как-то пособничал проходившему мимо нас войску. В один момент откуда-то объявились пропажи в амбарах и среди скота. Селяне, раздосадованные произошедшим и долгие годы копившие в себе недовольство, наконец могли выпустить на владельце школы все свое негодование. А спустя время обо всем этом прознали сверху. В деревню приехали не занятые на войне люди эрла, разбиравшиеся с такими вопросами. Отца Айдена стали допрашивать, и допрашивали его многие дни, как и других служителей церкви, пока не поняли, что ничего так не добьются. И тогда они уже принялись за меня. Со мной, конечно, все было проще. Ситуацию мне обозначили прямо: для того, чтобы успокоить местные волнения, кому-то из эотасианцев придется умереть. И если бы я так и продолжил молчать, все обвинения перешли бы на меня. Я испугался. Смерть страшила меня, как страшила и возможность не переродиться. К тому же, я и сам, не буду врать, подозревал отца Айдена, глядя на его нетипичное поведение, и мне даже казалось, что все обвинения против него оправданы. Я обижался на него и злился, совсем не понимая, к чему все это может привести. Поэтому я очень быстро подтвердил все обвинения против него. И лишь когда угроза отступила, я наконец понял, что натворил. Отца Айдена обвинили в измене. Конечно, выносить приговор в таком случае мог лишь властитель земель, но люди, говорившие тогда от его имени, сказали нам, что им это разрешено. Поэтому в итоге его… Ох. Боги. Этьен, прошу, дай мне минуту. Рено прерывисто выдохнул, схватившись за медальон. Он молчал некоторое время, судорожно поглаживая свою единственную ценность, а затем, выпустив ее из рук и глубоко вдохнув, продолжил рассказ. — Дабы насытить людскую жестокость и хоть как-то отомстить за Долину, отца Айдена приговорили к сожжению. Я не пересекался с ним после нашего разговора о том, что я хочу уйти на войну. Я и не мог с ним пересечься. Впервые за всю мою жизнь меня охватил такой ужас за то, что я сделал, что я едва мог нормально думать. На деревенском рынке сложили костер. На рассвете к нему под вскрики толпы привели отца Айдена. Меня там не было. Я не мог на это смотреть. Но даже сквозь дверь своего дома, в котором я заперся, мне прекрасно было все слышно. Когда костер подожгли, отец Айден вдруг начал… молиться. Он выкрикивал свои мольбы Эотасу так громко, что, казалось, где бы Эотас тогда ни был, он прекрасно их слышал. Но отец Айден молил его не за себя, а за тех, кто обрек его на все это. В самой последней своей проповеди он вымаливал у Эотаса прощение для душ селян, для людей эрла, сжигавших его, и, когда голос его сорвался от боли, а костер наконец начал глодать его тело, отец Айден начал молиться за мою душу. В предсмертной агонии он молил Эотаса вывести меня к свету и простить мне мои грехи, и молил он до тех пор, пока голос его не стих. И я, наверное, только тогда сумел понять отца Айдена. Из дома я смог выйти лишь следующей ночью. Только для того, чтобы увидеть посреди рынка моего сгоревшего святого отца и... Ах. Прости, я не хочу вдаваться в подробности того, что было дальше. Скажу лишь, что я ушел. Из вещей при мне тогда был отданный мне на прощание одним из служителей церкви медальон Айдена да старая отцовская бутылка блаксона. Конрада я знавал еще с детства: некоторое время он тоже учился в школе, и мы с ним неплохо ладили. Он, пожалуй, был единственным из моих тогдашних знакомцев, кто ничего не знал о случившемся, поэтому направился я в его деревню. Конечно, самого Конрада там не оказалось, но местные жители, пусть и со скрипом, но согласились отдать мне пустующий дом. Впрочем, права там жить мне еще пришлось добиваться. Местные сразу поняли, что я эотасианец, а потому и дня, пожалуй, не проходило без их комментариев по этому поводу. Раньше я, конечно, ни за что не стал бы сносить этого, но теперь любой выпад в мою сторону я был вынужден принимать с низко опущенной головой. Не только потому, что иначе меня бы просто выгнали, но и потому, что еще большее количество грехов я взять на себя уже не мог. Длилось все это... пожалуй, больше года. Ровно до того момента, пока в деревню не пришел ты. Рено тяжело выдохнул, неуверенно дотронувшись до своего горла. Было очевидно, что столь многое он не рассказывал уже очень долгое время. Этьен, в свою очередь, совершенно не находился, что сказать. В голове его было пусто, словно по мыслям давеча прошлись веником. Молчание затягивалось. Тем временем багровое солнце, словно бы убаюканное рассказом Рено, уже принялось прятаться за далекой отсюда полосой леса. По небу, над головой окрашенному в светло-синий, осторожно плыли раскрасневшиеся облака; сквозь толщу древесных крон на крохотную полянку, где сидели Этьен и Рено, пробивались пронзительные алые лучи. Все вокруг казалось укутанным багряным туманом, и черные тени деревьев виделись глазу чуждыми в опустившемся на землю царстве кармина. Впрочем, до заката никому из них не было дела. В какой-то миг затянувшейся тишины по лицу Рено пробежала вдруг тень испуга. Он взглянул на Этьена глазами, полными какого-то словно бы виноватого выражения. — Прости меня, — сипло сказал Рено, вновь отведя взгляд. — Если ты не захочешь после такого мне помогать, то я могу уйти хоть сейчас. Этьен, доселе отсутствующе разглядывая землю, посмотрел вдруг на Рено так, словно тот был самым страшенным идиотом из всех виденных им прежде. Впрочем, выражение это из его глаз быстро пропало. — Я молчу вовсе не потому, что пытаюсь справиться с отвращением. Просто у меня многое из всего этого не укладывается в голове. — Например?.. — Да те парни в твоей таверне буквально собирались меня убить, — раздраженно выдохнул Этьен. — Мне даже представлять не хочется, как они до этого к тебе относились. И вот ты действительно терпел все это просто ради… Ради Эотаса? Вот на полном серьезе? Рено показался вдруг изумленным. — Это действительно все, что волнует тебя в моем рассказе? Не то, какой ужасный поступок я совершил, не то, насколько я гадкий человек, а лишь как я умудрился терпеть отношение селян? — Тоже мне ужасный поступок. — Этьен фыркнул. — Нет, я ни в коем случае не пытаюсь обесценить твои страдания. Я верю, что это было ужасно. Просто я не понимаю, к чему ты до такой вот степени себя коришь. В конце концов, особого выбора у тебя тогда не было. Да и я сам подобное в прошлом проворачивал едва ли не каждый месяц. — И как, — вспыхнул Рено, — хорошо тебе после этого живется? Этьен сплюнул. Какое-то время он не находил в себе сил посмотреть на Рено в ответ. — Ладно, — выдавил наконец он пристыженным голосом. — Прости. Я просто не знаю, что и сказать. Ты стерпел столь многое ради одной-единственной цели… Я так никогда не умел. Наверное, я... теперь даже несколько тобой восхищаюсь. Поэтому сделаю все, чтобы помочь тебе пройти по твоему пути до конца. Опустив голову, Рено облегченно выдохнул. Медальон на его груди отбрасывал на землю красные отблески. — Спасибо тебе. Для меня эти слова очень важны. Правда. — Как и для меня. Чего уж. Этьен медленно поднялся и, обернувшись, вгляделся в мелькающие за стволами последние отблески солнца. — Село все-таки, — вздохнул он. — Нам, наверное, пора идти дальше. — Конечно. — Рено, поднявшись, улыбнулся. Подойдя ближе и вглядевшись в лес перед собой, он положил Этьену на плечо руку. — Осталось всего ничего. Этьен, обернувшись, очень долго смотрел на чужую руку, лежавшую у него на плече. Затем вдруг усмехнулся. «Какой же я все-таки придурок», — с облегчением подумал он.