Ревнитель веры

В низеньких оконцах заброшенной деревенской таверны рассвет забрезжил многим позже, чем ожидали находящиеся внутри. Первый солнечный луч, пробившись сквозь полумрак, озарил просторный пыльный зал, из которого уже долгое время не шел прочь въедливый табачный дым. Второй легко пробежался по трем печально замершим в центре зала столам, что не использовались по назначению многие месяцы. Третий, самый, казалось, нерешительный, оставил свой невесомый свет на стоявшей у дальней стены зала скамье, на которой замерли в ожидании скрытые тенью фигуры. Мужчин было четверо. Они молча и недвижно сидели у стены уже битый час, неловко сжимая в руках увесистые колуны и мотыги. У одного из сидевших — дылды с рябым лицом, — в кулаке был зажат отливавший серебристым охотничий нож. Грузный рыжеволосый детина, что пристроился рядом с ним, держал в левой руке курительную трубку, а правой поглаживал лежавший на коленях топор. — Он не выйдет, — нерешительно сказал рябой. — Небось вылез давно уж в окно и смылся. Полный и низкий мужчина, что сидел слева от него, обреченно вздохнул. — А я говорил, что трактир давно надобно было с землей сравнять, — подал он сиплый голос. — Тогда б никакая шваль типа него к нам не наведывалась. Все остальные согласно закивали. Кто-то вздохнул. — Да я к чему это говорю-то, — не унимался рябой, — может, по домам пойдем, а? Не выйдет он, ясно же. Уже который час сверху ни слуху, ни духу. А нам уже работать надыть. — А я поддерживаю, — гаркнул верзила с трубкой в руках. — Эотасианцы все, как один — жуткие ссыкуны. Он небось ночью еще убег, а мы тут сидим и маемся понапрасну. Сутулый и тощий мужчина в самом правом углу, до этого сидевший тихо, расправил вдруг плечи и неудовлетворенно вздохнул. — Хватит уже чушь нести, — строго сказал он. — Мы сюда пришли за конкретным делом и, его не выполнив, никуда не уйдем. Уговор помните? Трое нерешительно кивнули. — Если вам так невтерпеж, — продолжил сутулый, — можете хоть щас наверх подняться. Я тут никого не держу. Идите, убейте спящего, мне начхать. Только вот перед богами за свое бесчестье сами потом оправдываться будете. Рыжеволосый верзила вдруг усмехнулся и, взяв топор, медленно поднялся. — Да какое ж может быть бесчестье в убийстве таких уродов?! — громко возмутился он. — Пойдемте, братцы, покончим с этим. И правда засиделись уже. Но идти им в итоге никуда не пришлось. Потому что в следующий же момент дверь наверху с грохотом распахнулась, и на лестнице, ведущей вниз, послышались легкие шаги. Эотасианец, шумно зевая, медленно спустился в зал. Он плавно подошел к стойке у северной стены, неторопливо уселся на стоявший подле нее стул и скинул на пол болтавшуюся на плече сумку. Затем развернулся всем корпусом и, оперевшись согнутыми локтями на стойку и закинув ногу на ногу, наконец-таки посмотрел на безмолвно замерших у стены четверых мужчин. Эотасианец был молод, бледен и безобразно худ; впалые его щеки с высокими выделяющимися скулами были едва-едва подернуты юношеским пушком. Несмотря на тонкие, несколько даже аристократичные черты, лицо его казалось неприятным из-за светлых прищуренных глаз, в которых замерло насмешливое, даже несколько издевательское выражение. Коротко остриженные его волосы были черны, как и все, что было на нем надето. Эотасианец носил высокие кожаные сапоги со шнуровкой, узкие штаны и длинный изящный плащ с растительной вышивкой по нижнему краю. Оружия при нем не было. Под закрывающим плечи плащом, перетянутая на талии кожаным ремешком с металлическими бляхами, скрывалась простая черная туника. И если бы не эта туника, четверых вооруженных мужчин в таверне сегодня утром бы не было. Потому что в центре туники, на самой груди, у эотасианца серебряными нитками вышит был символ его бога. Символ этот, правда, изображен был перевернутым — серебристые лучи, исходившие от трех мерцающих звезд, тянулись книзу. Но четырех вооруженных мужчин это вовсе не смущало. Довольно смерив собравшихся взглядом, эотасианец вновь зевнул. — Неудачное вы место выбрали для того, чтобы рассвет встречать, — скучающе заметил он, переведя взгляд на окно. — Советую выйти на улицу. Там вид всяко получше будет. Вопреки его словам, солнечный свет, пробиваясь через оконные стекла, озарял все пространство мягким золотым сиянием. День обещал быть ясным. Поднявшийся со скамьи и вставший напротив эотасианца рыжеволосый верзила, нервно мотнув головой, сжал в руке топор. — Да чхать мы хотели на этот вид! — рявкнул он, откинув в сторону свою трубку. — Мы здесь ради тебя, недоумок. Можешь начинать молиться своему плешивому божку, потому как очень скоро ты с ним встретишься! Верзила тяжело дышал, в любой момент готовый сорваться, но с места не двигался. Остальные трое также сидели недвижно. Ждали. Эотасианец, прикрыв глаза, напрягся. "...вот сейчас он упадет на колени. Начнет рыдать и молить о пощаде. Может, от ужаса даже в штаны наложит. А как он будет вопить, когда получит по башке топором! Ведь так? Так ведь это будет, да? Бран же рассказывал о чем-то похожем... Ух, пламя, да почему ж он с места не двигается?" Эотасианец хмыкнул. "...нет, нет, нет! Это не по плану. Он сам должен напасть, должен разозлиться... От нас требовалось только защищаться! Если этот изувер сейчас не опустит топор, не остановится... Нет. Боги нам не простят." Эотасианец глубоко вдохнул и выдохнул. Затем, все также не открывая глаз, медленно поднялся со стула. От четверых вооруженных мужчин разило потом и возбуждением. Конечно, они убивали и раньше — некоторые, по крайней мере, — в их глазах, остервенелых и безжалостных, это виделось абсолютно ясно. Но ведь это совершенно разные вещи — прирезать кого-то в бою и убить безоружного человека. Неужели они взаправду не понимали этого? Неужели ненависть и так никуда и не девшаяся после окончания войны жажда крови затуманили им разум настолько, что они больше не ведали, что творили? Эотасианец сжал руки в кулаки и наконец-таки открыл глаза. — Жалкие, ничтожные создания, — начал он с усмешкой. — Допустим, вы убьете меня. Зарубите безоружного с гордой мыслью о том, что совершаете это во имя тех, кто погиб из-за самодурства Вайдвена. Но разве вы не страшитесь той ужасающей тяжести греха, что обрушится на вас после моей... Эотасианец не смог договорить до конца, потому что в следующий же миг рыжеволосый детина вскинул топор у себя над головой и, зарычав, кинулся к стойке. Но его занесенный для удара топор в итоге не достиг своей цели. Потому что, не успев сделать и пары шагов, верзила вдруг выронил его из рук и с отчаянным визгом упал на пыльный пол. Прозвучал хлопок. Черепные коробки четырех собравшихся перед эотасианцем мужчин прорезало ужасающей силы ультразвуком. Кто-то вскрикнул; кто-то тут же упал вниз, скорчившись и изо всех сил зажимая уши. Ультразвук, схлопнувшись, перешел вдруг в ужасающей силы вой; с каждой новой секундой громкость его, казалось, лишь нарастала. Кто-то застонал. Кто-то начал мысленно умолять о пощаде. Сквозь пальцы, которыми лежавший на полу рыжеволосый детина зажимал уши, выступила кровь. Но эотасианцу не было до всего этого дела. Он был зол. — Слушайте меня, сука, когда я с вами разговариваю! — вскричал он, вскочив и с силой надавив каблуком сапога на голову лежавшего у его ног верзилы. — Вы, жалкие кретины! Твари, утратившие человеческий облик! Вы не заслуживаете вставшего для вас сегодня солнца, не заслуживаете земли у себя под ногами... Ничего вы, блять, не заслуживаете! Эотасианец, тяжело выдохнув, раздраженно потер пальцами переносицу. Затем он медленно отвернулся к стойке, поднял и повесил себе на плечо дорожную сумку. Вой в головах мужчин не прекращался ни на секунду. — Прекрати... Прекрати! — надрывно прошептал кто-то. — Мы поняли... перестань... Ради всех богов! Эотасианец обвел мужчин взглядом и сплюнул на пол. — Да еще бы, Хель, вы не поняли, — невесело усмехнулся он. — Только боль понять и можете. Снаружи послышалась возня. Дверь с еле различимым скрипом приоткрылась, но внутрь не решился войти никто. — Впрочем, в отличие от вас, я не садист, — глухо сказал эотасианец, прокашлявшись. — Поэтому на первый раз прощаю. На короткий миг вой в головах мужчин усилился, а затем схлопнулся и пропал так же неожиданно, как и возник. — Но благодарите за милосердие не меня, а бога, которого вы все так дружно ненавидите, — процедил эотасианец. — Однако теперь рассвет я вам посоветую встречать с осторожностью. Потому что тех, кто ее не принимает, заря привыкла сжигать. Из носа у него выступила кровь. Эотасианец, небрежно утерев ее рукавом своей туники, усмехнулся. Он сделал несколько неловких шагов по направлению к двери, но на полпути вдруг остановился и посмотрел назад. Все четверо мужчин, безуспешно пытаясь подняться, глядели на него с нескрываемой ненавистью. Рыжеволосый детина, не сводя с эотасианца глаз, шарил по полу рукой в поисках своего топора. "Урод." Эотасианец несдержанно усмехнулся. Затем все-таки распахнул дверь и вышел прочь.