Догонялки

Сначала Кораблёв пытался относиться к этому философски. Мол, всякое в жизни бывает, за двадцать лет чего он только не видел, кого только не было рядом со Швецовой. Хороший сотрудник, толковый опер; да, голова чуть горячее, чем нужно, но это приходит с возрастом. Пытался игнорировать очевидное, но, когда даже Курочкин высказался на предмет того, что что-то происходит между Платоновым и Марьей Сергеевной, Кораблёву надоело врать самому себе. И надо ж было Платонову появиться именно теперь, когда и у Швецовой в жизни было всё более-менее спокойно, да и он наконец собрался с духом. Кораблёв осторожничал до последнего, совсем как кот на незнакомой территории, и чувствовал себя полным идиотом, поднимаясь по лестнице в знакомой парадной и сжимая в руках тот глупый букет… Он сам не знал, на что надеялся, но держать в себе это он больше не мог. Двадцать лет — это всё-таки слишком долго, слишком сложно носить в себе столько времени этот груз под грифом «совершенно секретно». Отлепив с помощью коньяка свой присохший к нёбу язык и продираясь сквозь идиотские, исполненные пафоса выражения, он почти сказал Швецовой то, что столько раз говорил самому себе: что она — та самая, единственная, которую он и любил, оказывается, почти всю свою жизнь. Об одном только он позабыл: Мария Сергеевна Швецова недаром была отличным следователем. Она «раскусила» Кораблёва ещё в самом начале его сбивчивой речи и мягко, как умеет только женское племя, заткнула ему рот, избавив себя от лишних проблем. Кораблёв это понял, только когда вызывал такси, стоя на лестнице. Где-то внутри начала расползаться неприятная горечь, потом какая-то невнятная жалость к самому себе, сменившаяся глухим бешенством. Ну что он как мальчик, будет страдать из-за того, что ему отказали? И ведь даже не отказали, а просто дали понять, что он совершенно не к месту со своими признаниями. «Ну хватит, — подумал он тогда, глядя на номер таксиста, высветившийся на экране телефона. — Как будто заняться больше нечем». И вот теперь оперуполномоченный Платонов носился по заданиям Швецовой, лихо решая вопросы и принося результаты на блюдечке с голубой каёмочкой. По первости Кораблёв даже обрадовался, ну, а кто не обрадуется такому резвому сотруднику? Но затем что-то пошло не так: каждый раз, когда он являлся к Швецовой с докладом, оказывалось, что она уже в курсе. Он не поверил своим ушам, когда старший следователь по особо важным милостиво разрешила Платонову обращаться к ней на «ты». Кораблёва неизменно коробило, когда, сидя в её кабинете, он слышал за спиной звук открывающейся двери и платоновское торопливое: «Маша, привет». И эти её глаза, этот приветливый взгляд, обращённый не к нему. Платонов присаживался к столу, и они обсуждали детали дела, а Кораблёв чувствовал себя так, будто его здесь и вовсе не было. Словно он был пустым местом. Призраком самого себя. Поначалу спасала новая должность, работа, эти бесконечные бумажки, распределение дел, обязанностей, поручений, доклады начальству… он специально засиживался допоздна: всё равно дома его никто, кроме кота, не ждал. А потом, когда бумажки закончились, ему нечем стало спасаться. Он сидел вечерами один в тихом пустом кабинете и вспоминал РУБОП, все эти бесконечные дела по бандитам, вспоминал пошарпанную комнатушку Швецовой в старом здании прокуратуры, чай из чашки с нелепым рисунком, вспоминал, какой она была худющей тогда, с огромными глазищами на бледном лице… какие у нее холодные были всегда руки — рамы в кабинете напрочь рассохлись ещё во времена царя Гороха, и Швецова постоянно мёрзла: электрические обогреватели на рабочем месте держать запрещалось. Сперва ему просто нравилось, как она работала: молодая девчонка-следователь, только-только после института, с чистым сознанием и синдромом отличницы. Она готова была землю рыть, только бы докопаться до правды, и дела, которые попадали к ней, почти всегда раскрывались. Где-то сама, где-то Ковин помогал или старшие товарищи, но она не успокаивалась, пока не находила разгадку. Кораблёв поначалу посмеивался снисходительно и ждал, пока она перегорит, но время шло, а Швецова почему-то всё не перегорала, только зубы отрастила и бульдожью хватку приобрела — убойный, например, на нее молиться был готов в полном составе. Кораблёва как раз тогда в звании повысили, ну и дел, конечно, насыпали с горкой: занимайся, мол, раз такой перспективный. И где-то на втором или третьем «глухаре» Кораблёв поймал себя на мысли, что ходит в прокуратуру, как на праздник: почему-то и одеться поприличнее хотелось, и шуточки из него лезли, как из рога изобилия — только бы Швецова улыбнулась, увидев его в дверях своего кабинета. Она тогда уже замужем была, но Кораблёва это не сильно волновало, он был птицей вольной и Швецову всерьёз не рассматривал. Так и жили они, что называется, душа в душу, до того дела с актрисой, из-за которого Кораблёву пришлось тащиться в Выборг. Швецова сама не своя была от всей той дичи, что творилась, от звонков этих телефонных, и ему поначалу было приятно даже почувствовать себя этаким рыцарем, оберегающим прекрасную даму. Винокуров ему в общих чертах её состояние обрисовал, но Кораблёв и подумать не мог, что её тот мудак с трубкой в горле так напугает. Он до сих пор помнил, как Швецова вцепилась в его свитер, а сама тряслась, как осиновый лист. В любом другом случае он бы ни за что с ней в одном номере не остался — замужем, всё-таки, — но у неё такой ужас в глазах был, что у Кораблёва внутри всё будто перевернулось. Перед ним стояла не старший следователь, а до смерти перепуганная девчонка, которую хотелось прижать к себе, не отпускать, оберегать… Что Кораблёв и сделал. Он гладил её по волосам, бормотал что-то успокаивающее, а внутри было тепло-тепло, и ещё сладко так щемило где-то слева… И вот с тех пор это всё и началось. Ни мужчины Швецовой, ни его женщины не могли ничего поделать с тем, что с каждым годом Кораблёв всё глубже погружался на дно этого болота, которое какой-то шутник окрестил любовью. Иногда он сам себе удивлялся: взрослый мужик, а сердечко-то нет-нет и заходилось, когда на экране телефона высвечивалось её имя. Бегал вокруг неё, как малолеток, цветочки какие-то вон однажды собрал за гаражами, пока Панов очередной труп описывал… Смешно. В его-то возрасте заниматься подобной ерундой? Эх, Кораблёв, Кораблёв. Но однажды, на очередном выезде грея её озябшие руки в своих — она забыла перчатки в машине, бестолочь, — ему как-то остро вспомнился лютый февраль, её старый кабинет в прокуратуре и такие же вот её холодные пальцы, которые он тогда ради шутки поцеловал. И так нестерпимо почему-то захотелось это повторить сейчас, захотелось до дрожи. Он вскинул на Швецову настороженный взгляд из-под нахмуренных бровей, медленно поднёс её руки к губам и бережно коснулся их, согревая дыханием. Она со странным выражением посмотрела на него и произнесла еле слышно: — Лёня… Улыбнулась смущённо, осторожно высвободила пальцы из его ладоней и отошла туда, где над местом преступления суетились эксперты. И это её тихое «Лёня» его оглушило почище той закладки, которой его контузило когда-то. Да она его по двадцать раз на дню Лёней, а то и Лёнечкой называла, но оно всё было как-то… по-другому. Тогда, кажется, Кораблёва и посетила впервые какая-то надежда, что сумел пробиться к ней через всех этих её бизнесменов, бандитов, стоматологов… Только нужна ли ей его любовь? И ему вдруг в какой-то момент показалось, что — чем черт не шутит — нужна. Что пора перестать играть в догонялки, поймать её за руку, предложить остаться — с ним… он и хотел предложить, а она вот испугалась. Он не был тонким психологом — к чему это оперу? — но сумел понять, что именно в тот вечер она его разгадала и намеренно сделала шаг назад. Почему-то. А теперь этот Платонов… Нет, против Платонова лично он ничего не имел. Отличный опер, результативный, буйный немного, но это лечится. Кораблёв с удовольствием рекомендовал бы его в любое управление, лично бы характеристику написал, не поленился. В конце концов, ну что здесь, в Питере, ловить такому сотруднику? Ему самому вон сто лет пришлось подполковника ждать. Конечно, придётся писать объясниловку начальству, но Кораблёв был уверен, что игра стоит свеч: ему необходимо было попытаться снова. Он должен был расставить все точки над «i» со Швецовой раз и навсегда. А как это сделать, если она готова впутаться в очередные отношения? Ему потом совесть не позволит лезть туда, а вписываться в очередной марафон «подожди ещё -дцать лет и тогда может быть тебе повезёт» он был не намерен, нервишки уже не те, да и сердечко пошаливает. Что ж поделать, если легальные варианты он уже исчерпал? А ему просто необходима была передышка, пока ловкий ум старшего следователя по особо важным не придумал новый способ сбежать. Пару минут он задумчиво смотрел на лежащий на столе телефон, а потом, наконец решившись, вздохнул, разблокировал экран и набрал по памяти номер. После трех гудков на том конце сухо ответили: — Слушаю. — Здравствуй, дорогой. Ну как там Москва, стоит ещё?