Dum spiro, spero (Пока дышу, надеюсь)

      Эсмеральда с её большими чёрными глазами, полными слёз, неотрывно глядевшая на него, так и вставала перед взором. Это не давало сосредоточиться ни на одном деле, к которому Клод пытался приложить руку. Открывал Библию — и видел на страницах её, танцующую на соборной площади; открывал требник — и видел её вздымающуюся полуобнажённую грудь, залитую кровью капитана; открывал документы — и видел её, в отсветах пламени очага, без чувств полулежащую в кресле в одной только простыне.       Тут же Клод вспоминал о капитане, и уже от одного воспоминания лицо хмурилось. Что, если это животное выживет? Что, если он отыщет её, чтобы завершить начатое? И что, если в этот раз будет некому помешать? Такие мысли недостойны служителя Бога, но… Но если бы капитан умер!.. Клод избавился бы от соперника, Эсмеральда — от похотливого чудовища, девица де Гонделорье — от недостойного жениха. Какое счастье ждало бы их всех, не существуй капитан вовсе!       Вслед за этими размышлениями появилось и другое: старая карга позвала стражу, а в комнате остался кинжальчик Эсмеральды и её коза… Разумеется, все решат, что это она заколола капитана. В чём же её обвинят? Кроме убийства, само собой. Пожалуй, в проституции и… в колдовстве. А всё из-за этого бесовского животного!       Помнится, Гренгуар пытался доказать, что никакого колдовства в этом нет, что все её трюки — плоды усердной дрессировки. Но разве могло это глупое животное в самом деле понимать, чему её пытаются научить? Разумеется нет! Однако… В этом случае придётся признать, что Эсмеральда имела дело с колдовством, раз её сопровождает демон в обличии козы!..       Нет, она не может быть колдуньей. Так можно было думать до вчерашнего вечера, но вчера, когда он оставил на её губах первый в своей жизни поцелуй, когда видел её смущение, её неподдельную, почти что детскую чистоту… Нет, она не может быть колдуньей. Она ангел. Не света — мрака; ангел, сотканный из пламени, но ангел — не колдунья. Пусть эти глупцы из духовного суда решат, что она колдунья, пусть решат, что она пропала, исчезла, испарилась, — какая разница? Главное, что ни один из них не коснётся теперь и волоса на её голове. И её не коснётся это истинное порождение Преисподней — таким, как Тортерю, нельзя даже давать дышать одним воздухом с такими, как она.       Да, им всем она не достанется. Ни судьям, ни палачу, ни презренному офицеру. Она его — и только его. Во всём этом повина ἀνάγκη¹. Это ἀνάγκη толкала их друг к другу: она привела Эсмеральду из-под солнца Алжирского царства в Париж, а его — в этот собор. Это ἀνάγκη нашёптывала ей раз за разом приходить танцевать на соборную площадь, а ему — обустроить себе келью, откуда лучше всего будет видно её танцы. Это ἀνάγκη отвернула его от мирской жизни, сделав ревностным священником, а её — способной развернуть его обратно и обратить его внимание на жизнь сегодня и сейчас. Так в их ли власти противиться этой силе?       Колокольный звон возвестил об окончании мессы и прервал размышления. Фролло захлопнул книгу. Неужели его грехопадение однажды завершится? Но не лучше ли пытаться сопротивляться ему и всё же довести дело до конца? Ведь Бруно Аст исцелился, когда ведьму, околдовавшую его, сожгли.       На мгновение перед глазами предстала Эсмеральда, прикованная к столбу, в объятиях пламени, — и он ужаснулся этому видению.       Скорее, туда, к ней! Клод вскочил из кресла, скинув попутно пару тетрадей, книгу и несколько свитков. Подбирая их с пола, он усмехнулся: ведёт себя как глупый мальчишка, как розовощёкий школяр вроде непутёвого братца. Куда подевался суровый священник, внушающий трепет одним своим появлением? Неужели одной мысли об этой девушке достаточно для такой разительной перемены?       Он схватил плащ с крюка в стене, поспешно накинул его и вышел на улицу. Не сорваться на бег оказалось невероятно сложно. Первый порыв прохладного воздуха отрезвил. Клод замедлил шаг, вновь предаваясь размышлениям, — на этот раз совсем отличным от тех, что одолевали в кабинете несколько минут назад. Неудачные попытки представить себя с Эсмеральдой в положении наподобие того, которому явился вчера свидетелем, только разозлили: что нужно делать? Двадцать лет спустя поздно посыпать голову пеплом, но как же беспросветно глуп и наивен он был!..       Теперь ему тридцать шесть, а первая и единственная откровенная сцена предстала его взору лишь вчера! Клод пробовал вспомнить хоть одну грёзу, преследовавшую его с того самого дня, когда впервые увидел цыганку, но — тщетно. Разговоры бывших товарищей по учёбе со смакованием подробностей он никогда не трудился запоминать. Потому почерпнуть хоть какие-то крупицы знаний оттуда невозможно. Так что делать? Как назло, в памяти остался только вчерашний вечер. Потребовались чудовищные усилия, чтобы превозмочь отвращение: воспоминания, как капитан ласкал и целовал её, терзали подобно самому изощрённому палачу. Настолько изуверской пытки не мог бы выдумать даже Тортерю, ни одно его орудие не ужалило бы настолько больно.       Он и не заметил, как подошёл к дому, и вдруг замер, не решаясь вставить ключ в замочную скважину. Что, если… Клод продолжал сжимать ключ, перебирая в голове варианты объяснения, почему ему не стоит входить. Но в какой-то момент опротивел сам себе. Ведь на самом деле всё просто, а он не может сделать шаг вперёд! Разозлившись, Клод дёрганым движением отпер дверь и с силой захлопнул её.       Пустая кухня встретила пыльным воздухом и темнотой. Эсмеральда сидела в комнате на втором этаже у очага с тлеющими углями; в своей недвижимости она походила на статую — не вздрогнула при его появлении, не повернула головы. Бросив плащ на стол, Клод сел рядом с ней на другой стул. И только когда отвлёкся, чтобы уложить дрова в очаг, она заговорила:       — Он умер?       — О ком ты?       — О… капитане. Что с ним? Он умер?       — Да, он умер. Он мёртв. Мёртв! Мёртв, слышишь? Ты обещала больше не говорить о нём, разве ты забыла?       — Как вы можете требовать от меня это? Я люблю его!       — Глупая! Зачем ему ты, если у него есть богатая знатная невеста? Его интерес умер бы вместе с ночью. Хотя тебе могло и повезти — он использовал бы тебя ещё несколько раз.       — Зачем вы говорите мне эти гадости? — она закрыла лицо руками. — Вы говорили их, когда пугали меня во время танцев, говорите сейчас… Неужели вы получаете удовольствие, когда делаете мне больно?       Клод повернулся к ней, вздрогнув всем телом, и сжал её руку:       — О чём ты говоришь? Как это может доставлять мне радость? Послушай, я знаю множество людей, в том числе, таких как капитан. К сожалению, его самого тоже. Такова моя участь. Ты забываешь, что я священник. Я выслушиваю исповеди и знаю то, в чём люди не признаются другим. Увы, я знаю эту породу, — Фролло вздохнул, подперев голову рукой. — Мне горько признаваться, что один из этих повес — мой брат. Я говорил тебе утром, что он друг твоего капитана. Унизительное зрелище! Наблюдать его превращение в такого же, слушать о его похождениях, о его беспутстве, пьянстве — и понимать, что упустил его. Теперь мне его, вероятно, уже не перевоспитать.       Он выдохнул и вернулся к созерцанию огня в очаге. Не следовало рассказывать ей этого, но сказанного не воротишь. Клод украдкой взглянул на Эсмеральду: она, притихшая и нахмурившаяся, сидела в кресле без движения, но вдруг встрепенулась и обернулась к нему:       — Вам? — Эсмеральда внимательно посмотрела ему в лицо: — А ваши родители? Почему его вы воспитывали?       — Они умерли, когда он ещё лежал в колыбели, — чересчур спокойно произнёс Клод. — Тогда он остался у меня на руках.       Эсмеральда замешкалась, опустив глаза.       — Простите, я не знала… Это, наверное, ужасно…       — С тех пор прошло шестнадцать лет, но я до сих пор помню тот день. Чума — самое страшное наказание за наши грехи.       В комнате повисло молчание. Наконец, Клод спросил:       — Почему ты сидела в таком холоде? Ты можешь заболеть, если станешь сидеть в такой стылой комнате. Я боюсь, как бы прошлая ночь не дала запоздало знать о себе. Обещай мне, что больше не будешь их экономить. Не думай об этом, я куплю, сколько потребуется.       — Я не понимаю, — она обхватила себя руками, — почему вы делаете всё это? Зачем?       — Потому что я люблю тебя.       — Но вы же так ненавидели меня?..       Все мысли из головы будто сдуло ветром. Как ответить ей, если он самому себе не в силах ответить на этот вопрос? Однако что-то сказать нужно было, и Клод, оглянувшись, выпалил первое, что всё-таки пришло в голову:       — Ты ела сегодня? Почему еда почти не тронута с утра?       — Немного.       Клод протянул ей полную тарелку:       — Ты и здесь экономила? Разве я просил тебя об этом? Я просил тебя не упоминать о капитане и не оплакивать его. Не пытаться выйти на улицу, чтобы не угодить на Монфокон. Но я не просил тебя сидеть в холоде и морить себя голодом.       Она молча жевала, уставившись в тарелку. Клод отошёл и прислонился спиной к стене. Как подступиться? Что сказать? Как?.. Слишком много вопросов, оставшихся без ответов.       Он так же молча сел обратно к очагу, старательно делая вид, что смотрит на огонь, а не на неё.       Эсмеральда, окончив тем временем ужин, встала, чтобы поставить тарелку на стол. Но как только оказалась рядом с Клодом, вскрикнула, когда он схватил её за руку. Клод вскочил, притянул её к себе, заставив выгнуться назад, и поцеловал. Она, сжав губы, пыталась оттолкнуть его, но это оказалось не под силу — его хватка была поистине железной.       Клод решился выпустить её руку и неумело провёл по ней вверх, с такой силой сжав плечо, что Эсмеральда дёрнулась, сдавленно вскрикнув, — он отпустил её. Она в ужасе отпрянула от него и забилась в противоположный угол. Обернувшись, Клод наткнулся на прожигающий взгляд, полный животного страха и ярости.       Проклятье! Но ведь он делал ровно то же, что и капитан!.. Всего несколько секунд они молча сверлили друг друга взглядами, прежде чем он отвернулся и сел обратно к камину.       — В-вы… вы чудовище, — дрожащим голосом выговорила Эсмеральда спустя какое-то время. Клоду же оно показалось вечностью. — Не трогайте меня… не трогайте!..       Он не отвечал, продолжая молча созерцать пляшущие языки пламени в очаге.       — Слышите меня? Не трогайте! Не приближайтесь! Вы... вы не священник Бога — вы священник Дьявола! Убийца! Насильник! Чудовище!       Клод по-прежнему молчал, сжимая кулаки. Наконец до его слуха донеслись её тихие всхлипы.       — Я — насильник? Разве я посягнул на тебя? Скажи! Разве это так?       — Вы… вы сейчас это сделали…       — Тому презренному офицеру ты позволила больше. Если кто из нас двоих и посягал на тебя, так то — не я.       — Феб любит меня, а я люблю его! Мы бы соединились, если бы вы не… — Эсмеральда не договорила: голос сорвался, и она вновь зарыдала.       — Жестокое дитя! Вы бы соединились лишь единожды. И лучшее, что бы случилось с тобой, — ты не понесла бы от него. Представь, что стало бы с твоей жизнью, появись у тебя дитя? Твой капитан оставил бы тебя раньше, чем ты бы узнала, что беременна! Глупая…       Клод покачал головой, поднялся со стула и медленно подошёл к ней, игнорируя крики; потом схватил её за плечи и грубо встряхнул — Эсмеральда тут же умолкла, испуганно глядя на него.       — Не нужна ты своему офицеру, пойми наконец! А смотреть, как это животное… Как этот солдафон трогал тебя, как… Я не мог представить, что он овладеет тобой! Пусть и на эту ночь. Это чересчур. Когда-нибудь ты поймёшь. — В один миг голос его лишился огня, став холодным, неумолимым, безжизненным: — А теперь вспомни, что ты обещала мне не оплакивать его и не произносить его проклятого имени. О, ты не можешь вообразить себе, чего мне стоит сдерживать себя. От одного только звука этого имени, от твоих слёз по этому ничтожеству кровь в моих жилах вскипает. Не играй с огнём, Эсмеральда.       Она всё так же оторопело смотрела на него, застыв на месте, хотя он давно уже не удерживал её. Она не могла ни шевельнуть рукой, ни повернуть головы, ни, казалось, даже моргнуть — словно взглянула не на архидьякона, а на голову Горгоны Медузы.