Дыхание Хаоса

Отец — так обращаются к Нему. Ему неведом смысл этого понятия, неведома суть этого обращения. Когда-то мысль его оформилась порывами Мрака и сплелась с живой душой мерийки. Когда-то чрево её наполнилось не-жизнью, исторгло пять мёртвых душой младенцев. Это был Его дар Матери Ночи, не первой из них, но лучшей. И она вернула Ему этот дар с благодарностью за возможность прикоснуться к Его величию. Пять осколков Его мысли вернулись в Пустоту дымными столпами первозданной Тьмы, вплелись спиралями в водоворот поющих Ему оды мошек, оттенили тень, омрачили мрак. Пять душ, чья судьба была неизбежна, предрешена ещё до их оформления во что-то из всеобъемлющего ничего. Но души имеют свойство возвращаться в Мундус, и одна из них воплотилась в человеческом теле, чтобы пережить расцвет своей Тёмной Семьи — и её падение. Чтобы вырасти в заботе своей истинной Матери, нежиться в любви своих братьев и сестёр. Чтобы умереть от их же рук и потом вернуться к подножию трона Его жертвой предательства. Канонизированным мучеником. Иконой верности, образцом, мерилом для остальных. Самым верным, самым преданным, готовым пожертвовать всем ради блага своей Семьи. Другая душа родилась на Нирне позже. Пылающая истинной верой, яростная, тёмная. И даже когда рождённое вновь дитя лишилось разума, это не сломило его волю, не изменило его суть, не очернило его преданности своим родителям: Отцу Ужаса и Матери Ночи. У неё много детей, но лишь единицы тех, кто может в полной мере заслуженно зваться так. Все ассасины всех Братств всех Эр — её дети, Его последователи. Если бы Мать Ночи не вернула Его детей в Пустоту, Пустота бы забрала их сама. Они бы взрослели, росли, вытягивая из сердца Нирна саму жизнь, напитываясь изначальной тьмой, перекрашивая тени в истинный Мрак. Его чада, они несли бы смерть всюду, куда падал бы их взор. От касаний детских ладошек гибли бы живые, от взглядов их рушились бы многовековые скалы, обращаясь горстями праха. Если бы они выросли, возмужали, оформились в смертных телах — то суть их, жуткая, смертоносная, разъела бы их самих. Они стали бы бесплотными вестниками чумы и мора, войны и голода, всех пороков, что когда-либо придумывали смертные в своих многочисленных религиях. Они стали бы началом конца — и концом всего. И всё обратилось бы в Пустоту, потому что она пустила бы корни глубоко в твердь, оплела бы Нирн неразрывными тенетами, стиснула бы в объятиях своей несокрушимой воли. Его воли. Но Мать была мудра, была дальновидна. Честолюбива. Она не желала такой судьбы миру, приютившему её воплощение. Она желала жизни своим иным детям, чтобы поколения и поколения Тёмных братьев рождались и вновь возвращались к ней, в её холодные объятия. Она желала славы своим детям. Славы своей, славы своего ужасающего возлюбленного. Он был доволен, Он вновь был единым, целостным, ничто не нарушало плавное и неуклонное течение Его мысли. Его дети, крупицы Его мысли, рождались, чтобы нести Его волю — и возвращались во Мрак, из которого некогда вышли. Он желал… Он не умел желать. Он изучал бытие и небытие вокруг безграничного себя, Он проявлял интерес — и рушились миры. Он приближался ко вселенным своей мыслию — и вселенные бились в агонии. И тогда Он стал только наблюдать за тем, как нелепые мошки пытаются из ничего создать нечто, из праха возвести великие храмы, из Пустоты — жизнь. Почти всегда это вызывало только безразличие. Но иногда в Пустоте начинал волноваться ровный рой жужжащих мошек, и смертные снова пытались удивить Его своей непредсказуемостью, своей нелепостью, бессмысленностью. И им это удавалось.