о диких кабанах

      В лазарет Иноуске попадает регулярно, едва ли не после каждой миссии, на своих двух или на спине кого-то из спецотряда. Второе, кстати, случается чаще: сражения с демонами дело увлекательное, а беречь себя Хашибира, несмотря на все увещевания, так и не научился.       Так или иначе, но в Доме Бабочки он уже, считай, свой, признан и принят в стаю – даже троица малявок его не шугается, а ведь поначалу и носу не могли сунуть в комнату без кого-то из старших.        Иноуске такое положение дел устраивает, хоть и раздражает немного – маску не снять без этого их странного хихиканья и переглядывания, еще и Зенитсу жалуется, чего это ты, мол, всех девчонок на себя перетягиваешь. Знать бы, что это значит.       Единственный человек, который до сих пор наотрез отказывается принимать его, это, как ни странно, Аой. Имечко это Хашибира запомнил хорошо, потому как после его «эй, девка», Канзаки здорово отлупила пациента скрученным в тугой жгут полотенцем, неделю синяки не сходили.       Наверное, с тех пор и получилось, что Иноуске для нее как бы не «свой». Танджиро вот «свой», и Зенитсу «свой», а Хашибира каким-то образом оказался за бортом, хоть Аой и старалась из всех сил быть с ним хотя бы умеренно вежливой – они втроем за нее заступились перед «богом торжеств», как-никак.       И вроде бы ничего особенного – Канзаки ворчала, всплескивала руками, глядя на новые раны и ссадины, раздавала всем отвратительно-горькое лекарство и даже в соревновании на восстановительных тренировках вела со всеми более-менее равный счет. Хашибире доставалось не меньше других: и тычков, и окриков, и похвалы.       Однако Иноуске все равно чувствовал эту отчужденность: в отведенном взгляде, в поджатых губах, в затяжном молчании, возникавшем, когда Аой приходила в их палату, чтобы проветрить и сменить белье. Даже маску, которую поначалу хотела отобрать, девчонка оставила в покое, лишь раз переглянувшись с рассвирепевшим охотником.       Боится, что ли?       Хашибире, в принципе, все равно, – девица не демон, а значит интересного в ней мало – однако Танджиро, а за ним Зенитсу почему-то дружно косятся на него, каждый раз, когда Аой поспешно выскакивает из лазарета, стоит Иноуске появиться в дверях. И длится это бог весть сколько – тренировки сменяются миссиями, миссии сменяются лечением и новыми тренировками, а Канзаки все так же сдержанно обходит парня, стоит им столкнуться в коридоре, даже на вонь от маски больше не ворчит, о как. Иноуске смотрит ей вслед и фыркает – ну и пожалуйста.       Иноуске ее подчеркнутая холодность начинает бесить.        Даже дикие звери и то приветливее, а уж с чего бы злиться человеческой девчонке – он понять не может, да и не пытается. Только смотрит теперь внимательнее, провожает ее взглядом и подолгу иногда нависает над плечом, тихонько подобравшись сзади – пока не заметит. Аой от этого нервничает и почти зло огрызается:       – Не мешайся!       Почему-то от этого у Хашибиры в затылке приятно щекочет, хоть он и скалится в ответ насмешливо.       Такая игра в кошки-мышки продолжается до тех пор, пока Иноуске не попадает в лазарет по-серьёзному. То есть, явление среди истребителей рядовое, однако только-только установилось хрупкое, почти невозможное затишье, и вот он – практически растерзанный, едва дышит, насквозь пропитав кабанью маску своей кровью.       В Доме Бабочки эти дни никто не спит, и даже когда Иноуске, в очередной раз выкарабкавшись, приходит в себя, дежурство у его постели продолжается сменами – девичьи макушки с разными прическами возникают и исчезают в короткие моменты просветления.       Ощущения возвращаются медленно, словно продираясь сквозь густые заросли терновника. Хашибира учится заново дышать заштопанными легкими, моргает, пытаясь сосредоточиться на потолке, и снова засыпает, позволяя организму самостоятельно латать раны. Иногда, сквозь сон, он чувствует, что кто-то держит его за руку, давя на грудь тяжелым взглядом.       Первое, что он выхватывает, окончательно вернувшись в сознание – в комнате кто-то есть. И этот кто-то скулит, тихо, совсем неслышно, но у истребителей, даже не таких продвинутых, как Зенитсу, отличный слух, и сдавленные рыдания изломанным клинком ездят по ушам, Иноуске кривится и бормочет, пытаясь перевернуться на другой бок, однако бок жутко болит, и он невольно охает, приподнимаясь на локте. Этот «кто-то» тоже охает, и Хашибира чувствует ерзанье в ногах.       Аой смотрит на него, широко распахнув опухшие от слез глаза. Руки у нее дрожат, и сама она тоже дрожит и вообще вся вздрагивает, когда Иноуске, откашлявшись, хрипло выдает:       – Здаров.       В мышцах все еще чувствуется сонливая слабость, однако он все равно садится, почесывая затылок, и широко, беззастенчиво зевает, оглядывая пустующую палату.       – Че, долго я дрых?       Канзаки не отвечает, даже губу закусывает, однако в следующую секунду всхлипывает, мотает головой и снова всхлипывает, теперь уже в голос, пряча лицо в ладонях.       Иноуске, если честно, теряется и молчит. В голове все еще легкий дурман после долгого сна, и плач Аой неприятно царапает нервы. Как скулеж потерянного детеныша. Он неловко переминается, переводит плечами, и неуверенно поддается вперед, однако Канзаки первой обхватывает его руками, обнимая чересчур крепко – едва сросшиеся ребра натужно скрипят.       – Никогда, слышишь?! Никогда больше так не делай! – осипшим от слез голосом кричит ему на ухо Аой.       Хашибира неловко, настороженно обнимает ее в ответ – кажется, так это делает Танджиро, когда хочет кого-то успокоить – прислушивается к собственным ощущениям.       Аой на ощупь хрупкая и мягкая, с остро выступающими лопатками, пропахшая медицинскими снадобьями, теплая и живая.       Своя.       Он зарывается носом в растрепанные волосы и фыркает.