Неожиданное утешение

Вернувшись домой, Эмма впервые за последние дни почти полчаса провела в объятиях своего старого доброго фарфорового друга. «Мне надо прекращать всю эту суету и беготню, в моем состоянии — это последнее, что мне нужно, а я просто не переживу, если потеряю еще и этого ребенка», — тоскливо думала Эмма, выходя из ванной и вытирая рот полотенцем. Связавшись с Генри, как только ей немного полегчало, Эмма решила принять душ и поесть, в конце концов она питается за двоих, но за эти дни у нее столько всего было на уме, что она забывала даже поесть, а уж о нормальном сне и речи не было. Переодеваясь после душа в привычные джинсы, Эмма с трудом смогла их застегнуть. Удивленно подумав, что, кажется, ей скоро нужно будет покупать новые брюки, она пошла вниз в надежде, что, несмотря на вернувшуюся тошноту, она сможет в себя что-нибудь запихнуть, но тут раздался стук в дверь. У Эммы сжалось сердце. «А вот и Генри», — подумала она, боясь предстоящего разговора. Она открыла дверь, и в квартиру тут же влетел Генри и начал тараторить: — Привет, Эмма! Все нормально? Что случилось? С ребенком все хорошо? Она против воли улыбнулась, слушая, как он с беспокойством спросил про ребенка. «Из него получится отличный старший брат», — печально подумала Эмма. — … у тебя был такой встревоженный голос, — продолжал трещать Генри. — Ах, да нет, с нами все нормально, — успокаивающе сказала ему Эмма, проведя по животу рукой, словно доказывая Генри (да и себе) правдивость своих слов, не зная, как перейти к самому главному. — Просто… тогда, в машине, ты был прав, я не могу тебя увезти, но… и остаться я не могу. — Что? — пораженно сказал Генри, смотря на нее широко распахнутыми глазами. — Я уезжаю, — с трудом глядя в эти глазища, сказала она. — Э… п… в смысле? — заикаясь, спросил Генри. — Из… из Сторибрука? — Да, — выдохнула Эмма и сразу начала ему объяснять, почему она это делает, боясь, что он подумает, что она решила его бросить: — Я говорила с Реджиной, она согласна, чтобы мы виделись, пусть… и не каждый день. Генри это явно не успокоило. — Нет! Нет, ей нельзя верить! — воскликнул он. — Другого выхода нет! Мои стычки с ней выходят боком именно тебе! — желая, чтобы он понял, сказала Эмма, положив руки ему на плечи. — Нет! Нет! Нет! — замотал головой Генри, скидывая ее руки с плеч. — Тебе просто страшно! Со многими это случается за минуту до решающего удара! Эмма опустилась перед ним на колени и снова сжала его ладони в своих руках. — Генри! Мы не в сказке! — уже не скрывая слез, воскликнула Эмма и уже тише добавила дрожащим голосом: — Это реальность! Надо что-то менять… Нельзя прогуливать уроки, убегать из дома и верить в истории, написанные в старой книжке… Генри подрагивающими губами почти шепотом спросил: — Ты совсем не веришь? — Да, на данный момент да, — зажмурившись, сказала она, сжимая его холодные ладошки. — Когда я говорила с Реджиной, я использовала свою суперсилу, и знаю, что она не лжет, что она действительно будет о тебе заботиться… — Да! — неожиданно зло крикнул он, — но тебя-то убьет! — Да брось, Генри! — встряхнув его, сказала Эмма. — Только ты! Только ты можешь помешать ей! — продолжал упорствовать он. Набрав в легкие воздуха, Эмма встала с колен и, сложив руки на животе, сказала: — Да в чем помешать? Она борется за ребенка. Просто… слегка увлеклась, — не веря, что она начала защищать Реджину, сказала Эмма, невольно опуская руки чуть ниже, на небольшой изгиб ее живота, пока еще не заметный окружающим, в надежде, что это ее успокоит, как и прежде. «По крайне мере, его у меня никто не отнимет», — сказала себе Эмма, стараясь не думать о том, что это она отнимает его у отца, хотя еще вчера думала, как это хреново с ее стороны. Но в последнее время все ее эмоции были настолько обостренны, а уж как ее кидало от радости до злости и прочих несовместимых чувств, она и вспоминать не хотела, но преобладающим среди них был страх. Она боялась буквально всего. Она боялась рассказать Голду о беременности, она боялась, что Генри ее возненавидит за то, что она снова его бросает, она боялась, что разрушила свою дружбу с Мэри Маргарет, и та теперь тоже ее не простит, она боялась, что второму своему ребенку не сможет стать хорошей матерью, и еще тысячи разных вещей. Она просто не знала, куда ей кинуться и кого попросить помочь ей, ведь все, к кому она обратилась, отказали ей. А сейчас Эмме как никогда хотелось опереться на чье-то крепкое плечо, чтобы все ее проблемы решил кто-нибудь другой, чтобы кто-то просто утешил ее, а она просто могла насладиться ощущением предстоящего материнства, ничего не боясь и не борясь со всем миром, как она не смогла этого сделать в первый раз, когда она всю беременность просидела за решеткой, считая минуты до того, как ей придется отказаться от собственной плоти и крови, единственного родного существа, и при этом уговаривая себя, что так будет лучше для него. Когда она имела в виду кого-то, перед ее мысленным взором против воли упорно всплывал некий ростовщик. «Нет! О нем она вообще не хочет сейчас думать!» Покачав головой, она сказала Генри: — Прости… Генри, не сказав ни слова, кинулся к ней и крепко обнял поперек живота. Эмма задушенно вздохнула и так же крепко прижала его к себе, зажмурив слезящиеся глаза. «Мой мальчик…» — стенала про себя Эмма, изо всех сил обнимая Генри, словно желая, чтобы он снова стал частью ее, как и когда-то прежде, лишь бы не отпускать его. Вдруг он приглушенно сказал ей куда-то в пупок: — Откуда турновер? Эмма от его неожиданного вопроса даже выпустила его из своих рук. — А… Реджина угостила, — растерянно сказала она. — Он с яблоком, — воскликнул он, словно сам факт этого оскорблял его до глубины души. — Ну и что? — не поняв его возмущения, спросила Эмма. — Не смей его есть! — рявкнул он. — Он отравлен! — То есть? — как-то туго соображая после всех этих эмоциональных горок, переспросила Эмма. — Потому что эта ваша сделка — всего лишь уловка, чтобы тебя отравить, — указывая пальцами на турновер, сказал Генри. — Отравить Спасителя! — Перестань, зачем ей это? Ведь я уже пообещала уехать, — устав от этой сказочной ерунды, спросила Эмма. — Потому что пока ты жива, ты представляешь угрозу! — словно не понимая, как она сама да этого не додумалась, объяснял ей Генри, продолжая смотреть на яблочный пирог, словно он был смертоносной змеей, лежащей на тарелке. — Хватит. Сколько можно об одном и том же, — твердо сказала она, больше уже не выдерживая слушать эти разговоры о якобы проклятии, лежащем на городе. — Но это правда! — крикнул он. — И твой отъезд этого не изменит! Эмма потерла лоб костяшками пальцев. Малыш отказался отступать, в конечном счете поставив их в тупик. Ей ничего не оставалось делать, кроме как показать ему правду, показать ему ошибочность его фантастической логики. И схватив турновер, она сказала: — Смотри, я сейчас тебе докажу, что ты ошибаешься! — Нет! — крикнул он и стал вырывать его из ее рук. — Генри! — пыталась унять его Эмма. Посильнее дернув, он вырвал из ее рук несчастный кусок выпечки и отбежал на пару шагов. От того, как он посмотрел при этом на нее, у нее болезненно сжалось сердце. Разочарование, печаль, решимость — вот что было в его глазах. — Что ты делаешь? — Ладно, если нет другого пути, — решительно сказал он. — Можешь не верить в проклятие и в меня, но я в тебя верю. И откусил кусок турновера. Эмма сочувственно поджала губы, зная, что ничего не произойдет. — Видишь? — грустно сказала Эмма и примирительно предложила: — Хочешь мороженого? А потом вернемся к… Но тут он упал. Эмма почувствовала, что вместе с ним куда-то вниз ухнуло ее собственное сердце, и она дрожащим голосом позвала его: — Генри… Генри! Это была единственная внешняя реакция, которую она могла показать. Ее ноги отказывались подчиняться командам мозга, как бы сильно она ни хотела, чтобы они двигались. Ее нервы онемели, словно покрытые непроницаемым черным льдом. Все, что она могла сделать, это в ужасе смотреть на неподвижную фигуру своего сына. Отсюда он казался безнадежно маленьким и хрупким. — Нет, нет, нет, — забормотала она, наконец отмерев и упав на колени рядом с Генри. Она подняла его безжизненное тело и крепко обняла. Ноль реакции. Потом она поняла, что плачет, а кожа под глазами болела от соленой влаги. Она убрала волосы с его лба, молча желая, чтобы он открыл глаза. Господи, он был так бледен! И все это из-за… из-за… турновера. Того самого, который так любезно дала ей Реджина. «Нет, нет, нет… Пожалуйста, только не Генри…»