Измененная реальность

…есть только мужчина и женщина и слова между ними, свеча на столе, хороший коньяк, снег, ночь и Бог, который есть Любовь

Выспаться в эту ночь мне так и не удалось. Где-то через час-полтора меня словно толкнуло: не то ощущение пустоты за спиной, не то слабый свет, пробивающийся сквозь ширму. Я открыла глаза. Парик и маска были на месте, и, тем не менее, Призрак бродил по моей комнате. И не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, зачем. Искал одежду. А может, не надо вставать?.. Надо. Посмотрю, что он делает… Оставь человека в покое… А если он решит сбежать?.. Так, это надолго. Я иду спать… Иди-иди, тогда я буду спать завтра на репетиции… Договорились… Я облачилась в пеньюар и тихо заглянула за ширму. Эрик шарил у меня в шкафу. Похоже, ему вполне хватало света одинокой свечи на столе. Я несколько минут полюбовалась видом широкой, безупречной формы, мужской спины, испещренной заметными даже в полумраке узкими белыми полосками шрамов. Наглядевшись, я кашлянула, обозначая свое присутствие. Эрик едва не подпрыгнул и весьма резво обернулся. Я вышла из-за ширмы. - И не стыдно рыться в чужих вещах? Эрик побагровел, схватил с кресла мою накидку и замотался в нее по уши. - Я искал свою одежду, - глухо пробормотал он. - Как ни странно, я и сама догадалась. Непонятно только, за каким лешим она тебе понадобилась в два часа ночи. Сбежать решил? И каков план: сигать в окно или с боем прорываться через дверь? - Я не собирался сбегать. Я хотел… почитать, - неумело соврал Эрик. Я усмехнулась. - Днем не начитался? В любом случае, копаться в дамском белье неприлично. Да и мало ли, вдруг там бы оказались компрометирующие меня письма? Эрик оживился. - А у тебя есть такие письма? – мне кажется или в его тоне прозвучала угроза? - Увы мне, - с притворной грустью призналась я, - нечем бедной девушке похвастаться. Разве что твои розы… - Ты… ты хранишь мои розы? – прерывающимся голосом спросил Эрик. - Да, и можешь счесть меня сентиментальной дурочкой. Это было так романтично… одинокая роза цвета крови с лентой черного шелка, - последние слова я почти прошептала, вся во власти нахлынувших воспоминаний – мадам Жири, «Он доволен тобой сегодня», белая маска, брошенная на пристани… - Кристина… я не знал. Не могу выразить, что это значит для меня… - Эрик сорвался в сип. Я потупилась… и уперлась взглядом в босые ступни, беспокойно переминавшиеся на холодном полу. Каким бы инфернальным не воображал себя Призрак, сейчас он банально мерз. Я вздохнула. - Не могу на тебя смотреть в этой накидке. – Я прошла мимо него к шкафу и выудила из глубины брюки и рубашку. Сунула их Эрику в руки. – Держи. Извини, не успела рубашку постирать, придется тебе походить раненым поэтом. – Нагнувшись, я достала из-под груды своих туфелек тщательно зарытые ботинки Призрака Оперы. – Вот. Остальное – в другом месте, и оттуда ничего нельзя достать без того, чтобы не устроить страшный грохот. Так что зря ты тут бродишь, вместо того чтобы спать и набираться сил. Эрик прижимал к себе ворох одежды и глядел на меня с нечитаемым выражением лица. Он не прикрывал шрамы, поскольку тусклого огонька свечи хватало лишь на то, чтобы едва осветить левую половину его лица, а правая оказалась скрыта в глубокой тени. Спохватившись, что не стоит на него пялиться, пока он одевается, я отвернулась к ширме и принялась считать в ней дырки. - Кристина, а почему именно раненым поэтом? – вдруг спросил Эрик. - Что? Ах, это… Ну, как Пушкин. Погиб поэт, невольник чести… - Ты знаешь Пушкина? Как же мы удивились-то… - Знаю. Правда цитировала я сейчас Лермонтова. Пора тебе уже привыкнуть к тому, что твоя Кристина – кладезь энциклопедических познаний. Тут сзади раздалось приглушенное чертыханье, и я невольно обернулась. Эрик успел натянуть брюки и пытался надеть рубашку, но из-за плеча это было, видимо, довольно болезненно. - Дай я помогу. Я подошла и, взяв его за левую руку, направила ее в рукав. - Теперь вторую… Он был так близко, что я могла рассмотреть каждый волосок у него на груди. Нестерпимо захотелось прикоснуться к ней, проверить, так ли хороша его кожа наощупь. Да, я уже и видела и трогала его накануне, но тогда мне было не до фривольных мыслей. Если честно, тогда я вообще ничего не чувствовала, кроме страха. А сейчас… Нечестно было пользоваться тем, что Крис спит, но я уже не контролировала себя. Бесцеремонно отведя руку Эрика, я сама застегнула манжеты. Не в силах сопротивляться неосознанной эротичности этого момента, я встала совсем близко и потянулась заправить рубашку в брюки… Руки Эрика перехватили мои, когда я уже почти упиралась ладонями ему в живот. Он дышал прерывисто – так же как я. И, так же, как мне, наверное, ему было трудно остановиться… - Не надо… - прошептал Эрик куда-то мне в волосы. Медленно-медленно я запрокинула голову и посмотрела ему в лицо. Пламя свечи придавало его чертам то животную чувственность Диониса, то жестокое коварство Локи, то неистовую ярость Марса. У меня пересохло в горле и до того захотелось поцеловать это изменчиво-прекрасное божество… Я приподнялась на цыпочки и легонько тронула губами его губы. - Не надо, - хрипло повторил Эрик и отстранил меня. Я моргнула. Волшебство развеялось. Эрик стоял передо мной, ссутулившись, и держался рукой за грудь. - Больно? – встревожилась я. - Больно… Я посмотрела на него виновато. - Это из-за меня. Как же я могла забыть – я ведь вчера здорово давила ему на ребра! - Из-за тебя, - согласился Эрик и согнулся, упираясь другой рукой в колено - Извини, я не сказала, - зачастила я, - но ты вчера вдруг перестал дышать, и сердце не билось, и я так испугалась, господи, мне было так страшно, ты не поверишь, я думала, что потеряла тебя, и, наверное, давила слишком сильно, чтобы вернуть тебя, но я проверяла – ребра не сломаны… По-моему, он имел в виду не ребра… Я думала, ты спишь… Уснешь тут, пожалуй… Я больше не буду. Пока… Ты делаешь только хуже, ему не нужна похоть… Это не похоть, это… момент такой… подходящий… Успокой его, пусть поспит, пусть соберется с мыслями, и скажет все, что хочет сказать, завтра… Да будет так. - Ты… вернула меня? Что значит – сердце не билось? – Эрик смотрел на меня в изумлении. Он даже выпрямился. - То и значит, - я вздохнула, заново погружаясь в тот ужас вчерашних минут, когда я не нащупала пульс ни на запястье, ни на шее, где сейчас трепетала голубая жилка. – Ты умер. На несколько секунд. А я тебя оживила. И думала, что умру, если ты не вернешься. Что возьму скальпель и вскрою вены, и плевать, что будет потом… Внезапно меня повело, и я едва не налетела на стол, но сильные руки подхватили меня в последний момент и усадили в кресло. - Успокойся, Кристина, - Эрик оперся о подлокотники и внимательно посмотрел на меня. – Ты такая бледная. У тебя есть нюхательные соли? - У меня есть коньяк, там, в буфете, - вяло ответила я, - директора перед Рождеством расщедрились. Не самый пристойный подарок для молодой девушки – подозреваю, его хотели подарить Пьянджи, но тот отчего-то отказался. Я отказываться не стала. Хороший коньяк. Эрик достал пузатую бутыль и два бокала, плеснул в оба коньяк на донышко. Один протянул мне, другой забрал себе и сел в кресло напротив. - Я правильно понял: ты спасла мне жизнь? - Наверное. Это называют долгом жизни. Но ты можешь не отдавать – я всегда буду спасать тебя. Я зажала бокал в ладонях и покатала золотистый напиток по его стенкам, любуясь цветом на просвет пламени свечи. Комната заискрилась радужными разводами. - Ты всегда спасаешь меня, - странным эхом откликнулся Эрик и залпом осушил свой бокал. – Ты всю жизнь спасаешь меня. От этих стен, от одиночества, от меня самого. Мой собственный бескорыстный ангел-хранитель… Это самое большее, на что я могу рассчитывать, и как я смел предполагать… - Тебе не кажется, что коньяк похож на расплавленный янтарь? – перебила я. – Люблю янтарь. Самый живой камень. Да и не камень вовсе… Застывшие слезы деревьев, рассыпавшихся прахом миллионы лет назад… Я отхлебнула из бокала, покатала во рту обжигающую жидкость и проглотила, разослав импульс тепла до кончиков пальцев на ногах. - Хочешь, я подарю тебе янтарь? Серьги, колье – все, что попросишь. Эрик снова наполнил свой бокал – не более чем на четверть. Я поднялась из кресла и подошла к окну. - Нет, не хочу. Я бы хотела огромный кулон, длиной с мой большой палец, но как я его буду носить – это же слишком вульгарно. - Носи его при мне, - в голосе Эрика прозвучала улыбка, - для меня ты в любом украшении не будешь вульгарной. - Что ты там говорил про ангелов? Извини, я перебила. – Я смотрела в темноту за стеклом. - Ничего… ничего важного. – Мне показалось или Эрик вздохнул только что? Я вгляделась в ночь. - Эрик, Эрик, смотри – снег… И действительно, за окном медленно сыпались с неба огромные хлопья. Кружились в воздухе в дивном медленном танце и покрывали своей белой фантазией удручающую серую действительность. Эрик подошел сзади, я оперлась на него спиной. Его руки обвились вокруг моей талии, и мы смотрели, смотрели… Я тихонько засмеялась. - Удивительно. Сколько здесь живу, но на Рождество обязательно выпадает снег… И пускай он тает поутру, но все равно - это самый настоящий снег. Здесь, где люди и не знают, что такое настоящая зима. Своеобразный привет от бога. Я вывернулась из его объятий и вернулась на место. Эрик тоже опустился было в свое кресло, но внезапно скользнул на пол и сел у моих ног, положив голову мне на колени. Я тронула его за плечо. - Не беспокоит? - Рядом с тобой проходит всякая боль, кроме сердечной, - тихонько рассмеялся Эрик. – Ты – единственный яд для меня и единственное лекарство. - Двести двадцать сантиметров… - пробормотала я. Даже не вздумай испортить момент своей идиотской шуткой про терапию и свои длинный ноги!.. Я и не собиралась, тем более, что это твои ноги… Наши ноги… Наши. Я молчу… Эрик удивился. - Что ты имеешь в виду? - Ничего. Старая шутка. Давай я лучше расскажу тебе про снег. - Расскажи. - Если ты всю жизнь прожил в Париже, заверяю тебя - ты не видел настоящего снега. Там, где я родилась, снег лежал по нескольку месяцев. Все реки замерзали. Наметало сугробы в рост человека. А на стеклах намерзали удивительные неповторимые узоры. И во время снегопада хлопья падали так же, как сейчас за окном – медленно и неспешно, точно в такт неведомой музыке. И отец подыгрывал снегу на скрипке. А бывало, начиналась буря, и снег летел параллельно земле, а иногда казалось даже, что он поднимается обратно в небо. Я задумалась: что еще можно рассказать? - Продолжай, Кристина, - сухим листом прошелестел голос Призрака. - Хорошо. Слушай. Зима – это всегда было время игр. Дети расчищали лед на реке и катались на коньках. Я никогда не каталась – считала себя слишком неуклюжей для этого, - снизу донесся легкий смешок. – Ну да, я была достаточно ловкой, чтобы лазить по деревьям, но держать равновесие на льду – это же совсем другое. Еще были горки. Такое удивительное чувство: катишься вниз с огромной скоростью, а кажется, будто летишь. И совсем не страшно. Еще делали ледяные горки. Особым шиком считалось прокатиться до самого низа на ногах и не упасть. Помню, однажды я все-таки упала и разбила лицо. Меня привели домой соседские мальчишки. Мама сразу запричитала, что меня теперь никто замуж не возьмет – еще бы: вся в крови, нос распух, губы – как блины. А папа увидел и засмеялся. Сказал, что я превратилась в обезьянку. Я сразу перестала плакать – до этого обезьян видела только на картинке, а тут папа говорит. Я поверила и побежала к зеркалу проверять… Действительно, было очень похоже… Потом, конечно, все прошло… - И ты не боялась, что над тобой будут смеяться? – Эрик замер в ожидании ответа. - Нет… Наоборот гордилась, думала, буду не такая, как все, пусть завидуют. Я тогда вообще ничего не боялась. Сейчас вспоминаю… по скользкому бревну через горную речку перебиралась, прыгала со скалы в море, лазила везде… Ужас. - Могу тебя заверить – ты не изменилась. – Эрик устроился поудобнее, привалившись к моей ноге. – Я и не знал, что ты была таким сорванцом. Ты не рассказывала. - А ты и не спрашивал. Это прозвучало как упрек. Да это и был упрек, если честно. Эрик виновато засопел. - Теперь прошу. Говори, Кристина, не молчи, пожалуйста. Не сегодня. Говори со мной. - Ну… - я вспоминала, что еще можно рассказать, похожее на детство дочери шведского крестьянина-скрипача. – еще я очень любила прятаться. Залягу где-нибудь в кустах или в сарае, и слушаю, как меня ищут. А потом, как ни в чем не бывало, заходила со стороны, противоположной той, в которой меня искали… Эрик, я не знаю, что еще рассказать! - Просто… что-нибудь. Не будет слишком большой наглостью попросить тебя побыть со мной этой ночью? – Эрик поднял голову и поглядел на меня снизу вверх. - Ты так говоришь, будто это единственная ночь, которая у нас есть, а завтра я спешно уеду заграницу. Или ты. Эрик невесело рассмеялся. - Как знать, как знать… - Что за упаднические настроения?! - Продолжай, Кристина. Я в задумчивости положила руку ему на голову и пропустила мягкие пряди между пальцев. - Какие у тебя волосы, оказывается… шелковые… Ты ведь шатен на самом деле? Извини, не могу разглядеть цвет. Эрик выдернул голову из-под моей руки. - Может, не стоит говорить про меня? - Как скажешь. Эрик, ты так и будешь дуться? Ты кому хочешь насолить этим – себе или мне? И под моими пальцами вновь очутились тонкие пряди. - Давай я лучше расскажу тебе что-нибудь рождественское. Знаешь, как-то я прочитала одну пьесу. В ней главная героиня, старушка, никогда не молилась богу. Она писала ему открытки. Вернее, не писала – у нее было для этого слишком плохое зрение – но надиктовывала сама себе. И начала свою рождественскую открытку со слов: «Господи, Боже мой, здравствуй! Обращается к тебе Памела Кронки, твоя старая знакомая…» Я тоже хочу сегодня послать богу открытку, пусть и с опозданием, но лучше поздно, чем никогда, правда? Эрик молчал. Он замер у моих ног верным псом, и мне было поначалу так неловко, но постепенно я забыла об этом и чувствовала только мягкий шелк под руками, и, осмелев, дотронулась до его лица и пробежалась по нему легкими прикосновениями, желая стереть все то, что отпечатали на нем годы унижения и отчаяния, печали и одиночества. А он – не отстранился в ужасе, что я так просто глажу это лицо, не делая различий между левой и правой его половинами. Я продолжала говорить. Сегодня была моя очередь выворачивать душу наизнанку. - Господи, Боже мой, здравствуй! Обращается к тебе Кристина Даае, певица из Опера Популер, но об этом ты и сам знаешь. У тебя все что-то просят, и все время для себя. А я хочу попросить за другого. Можно? Ведь можно, правда? Ты все видишь и все замечаешь. Посмотри на меня – я скажу тебе. Он не виноват. Он не хотел обманывать, да и разве может быть обманом добро? Прости его, Господи, что тебе стоит? Помоги ему. Помоги мне, Господи, любить его. Это трудно. Иногда он бывает злым и вспыльчивым, гордым и упрямым… Он бросает тебе вызов, бросает вызов всему миру. Он не умеет по-другому. Пока не умеет. Я научу. Господи, ты же сам сказал: любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Господи, дай ему веру в тебя. Дай ему веру в меня. Дай веру мне. Я обещаю, что если даже он не поверит в тебя, моей веры хватит на двоих. Даруй покой его душе, Господи – разве он не достаточно страдал в жизни? Разве не достаточно ему испытаний? Даруй ему счастье, Господи. А если не хватит – отсыпь из моей котомки, сколько потребуется. На сем – до свидания! Аминь. Остаюсь навек твоя, Кристина Даае. Я помолчала, глядя на оплывшую свечу, и добавила: - Ложись спать, Эрик. Эрик вздрогнул, точно пробуждаясь от грез. - А ты? - А я посижу еще. Почитаю. – Я указала на партитуру «Дон Жуана». – Узнаю, наконец, чем там все закончилось. Иди, Эрик. Спи. Удивительно, но он послушался. Встал и ушел за ширму. Я еще немного посидела в кресле с так и недопитым бокалом, вглядываясь в мерцающую глубину. Потом заглянула проверить, как там Эрик. Он спал. Во всем его облике сквозило умиротворение. Я подоткнула одеяло и поцеловала его в лоб. - Кристина… - прошептал он во сне. - Я всегда буду на твоей стороне, - пообещала я, - спи, спи, любовь моя. Ты не слышишь, и завтра нас разделит день, и ты снова найдешь для себя отговорки, чтобы промолчать, чтобы уверить себя, что не имеешь на меня прав. А сегодня слушай меня. Твое клеймо на мне. С того момента, как ты сказал «Только так и нужно», оно отпечаталось на моей душе. Ради тебя я забыла прежнюю жизнь. Ради тебя я рискну жизнью. Ради тебя я буду спасать тебя от себя самого. Спи, Эрик. Я вернулась за стол и раскрыла кожаную папку. До утра оставалось пять часов. Пять часов иллюзии сбывшегося счастья.