Tragst du mich mit dir

Каждую ночь Курту снится пепел. Пожарище, от одного края горизонта до другого. Обугленные остовы домов, покрытые сажей камни там, где раньше были улицы, земля белая, как от снега; зола, и пепел, и угли, куда ни кинь взгляд. Он один здесь, и воздух кажется мертвым, но – кто-то шепчет его имя (Курт знает этот голос), и он просыпается, вздрогнув. Засыпая, он бредет вперед, к горизонту, пока не отваливаются подметки, пока не сбивает ноги в кровь. Нет ни усталости, ни боли; он идет, потому что должен идти, потому что знает это нутром, потому что таков приказ (он просыпается). Он идет, и он стоит на месте. Каждой ночью одно и то же, одно и то же, и он знает эти камни, и он знает эти следы в золе, он проходил здесь раньше; каждую ночь он поднимает глаза и видит громаду губернаторского дворца, и каждую ночь он осознает – Сан-Матиус. Площадь покаяния. Треснутые, обугленные кости лежат там, где раньше был костер – тронь, и рассыпятся в пыль. Перекошенная нижняя челюсть, чернота глазниц, раздробленные ребра; Курт смотрит на них и не может отвести взгляд, и кто-то снова шепчет его имя (он знает, кто), и ему словно снова двенадцать, и он не может пошевелиться, когда безмолвный вихрь поднимает золу, и пепел, и кости в воздух, когда в потоках воздуха проступает чужое лицо, искаженное гневом и болью, когда ветер касается его лица, треплет волосы, пробирается под броню, когда костная пыль забивает глаза, и уши, и рот, и все, что он слышит, шепот Он просыпается, хватая воздух ртом, пялится в ясное ночное небо и не может отвести взгляд; рядом, только руку протяни, трещит костер, и в этом треске он слышит знакомый смех.

****

Его одежда пахнет пеплом. Его волосы пахнут пеплом. Сняв броню, он обнаруживает на боках, вдоль ребер, длинные полосы золы – будто следы пальцев; смотрит на них несколько долгих секунд, прежде чем смахнуть ладонью. Сон не приносит ему отдыха – кажется, будто он вообще не спит. Ему хватило бы и двадцати минут в день (их так готовили, их так тренировали), но ему не дают и этого; берут измором, думает Курт, умываясь в попавшемся им по пути ледяном ручье (руки дрожат не то от ярости, не то от усталости), думают, что он сдастся. Смешно. Вечером он замечает, что Сиора наблюдает за ним через языки пламени – пристально, чуть нахмурив брови; после ужина Курт спускается к ручью – его очередь мыть котелок, – и она увязывается следом. – За тебя что-то схватилось, – говорит она, и Курт чуть не разжимает пальцы, – из-за грани. Что-то чужое. Не ушедшее в землю, не похороненное правильно… кажется, даже не достойное этого. Не spiorad. – С чего ты… – Перестань, – она перебивает его, отмахивается, – я все вижу. Любой из doneigada увидит. Они молчат, глядя друг на друга, несколько долгих секунд. Глаза Сиоры блестят в лунном свете, руку Курта, все еще опущенную в воду, сводит от холода; наконец, вздохнув, она садится на землю, запускает ладонь в волосы. – Вижу, но не понимаю, – тихо признается она. – Это taibhse, Курт, как в историях… старых историях, старше первых nadaig. (Курту кажется, что его окутывает дым; что котелок в его пальцах нагревается, раскаляется, и жар ползет вверх; стоит моргнуть, и наваждение исчезает) – Ты уверена? – спрашивает он, и Сиора выдыхает: – Не знаю. (этой ночью в вихре он видит силуэт – знакомый, слишком знакомый, – прежде чем пепел бьет его в лицо, и ветер разжимает челюсти словно человеческой рукой, и он не может дышать не может дышать не может дышать ребра вспыхивают острой болью, что-то сжимает шею, обвивается вокруг торса, оплетает руки, и он падает на колени) Утром Курт просыпается с засевшим в груди надсадным кашлем и свежими, густо-фиолетовыми синяками, обхватывающими запястья, будто браслеты, и поднимающимися вверх по рукам.

****

В следующий раз они встают лагерем у озера. Синяки – это ерунда, думает Курт, войдя в воду, сняв всю броню впервые за – дня четыре точно, а может, и всю неделю. Он переживет синяки, и сны, и запахи, и постоянную усталость; он уже не мальчишка, бывало и похуже (он жил в этом «похуже» восемь лет, когда был еще совсем юнцом). Он справился тогда. Он справится и сейчас. Вечером Сиора расспрашивает Петруса о преданиях континента – страшных сказках, легендах, байках; тот рассказывает, посмеиваясь в усы – радуется наконец-то проклюнувшемуся любопытству, должно быть. Курт чистит и точит меч, прислушиваясь вполуха: вряд ли узнает что-то новое. В страже рассказывают о полях сражений – о духах, поднимающихся из земли по ночам, сталкивающихся в боях (одном и том же нескончаемом бою) снова и снова. В Конгрегации предпочитают истории о неуважении к мертвым, о вскрытых могилах, о тех, кто приходят к потревожившим их покой. Телема – истории о грешниках, не сумевших вознестись к Просветленному, все еще бродящих по земле (грязно-серые саваны, покрывающие головы, закрывающие лица; не смотри им в глаза, иначе уведут за собой). В землях Альянса над такими историями смеются, но иногда, тайком, шепчут байки о тех, кто восстает из могил по своей воле, наведывается в чужие дома, чтобы унести младенцев, чтобы вырастить их среди мертвецов; они рассказывают об этих детях, белых, как опарыши, выползающих из земли следом за приемными родителями, пьющих кровь у родителей настоящих, и это никак Курту не поможет. Он путешествовал достаточно. Он слышал достаточно. – Есть еще, – говорит старик, и Курт поднимается было, чтобы уйти, но не успевает. – Из тех времен, когда Телема еще не была Телемой. Старые сказки, конечно, но как отказать такому любопытству? О. Курт медленно опускается обратно; и Петрус, глянув на него с одобрением, начинает. Он рассказывает о мертвецах, мстящих тем, кто их убил, сводящих тех в могилу вслед за собой – в лучшем случае. Тянущих из них силы – медленно, по капле. О мертвецах, приходящих только во снах, становящихся сильнее с каждой ночью; о тех, кто стал так силен, что смог вернуться – в чужой ли плоти, в своей ли, в теле ли убийцы. (в треске костра Курту слышится знакомый смех, в ветре – знакомый шепот) Во всех историях о мертвых, думает Курт, устраиваясь в спальнике – его очередь дежурить еще нескоро, – есть кое-что общее. Неотвратимость. Неспособность это остановить – у живых; нежелание – у мертвых. Беспомощность. (не смотри им в глаза) Но ему уже нечего терять.