Тиамаранта

      В темноте великой скорби возник и разлился тихим ручьем голос. Поначалу это был только напев, но вскоре… Вскоре родились слова:       Моя любовь, моя любовь, моя бесстрашная любовь, я не буду прощаться.       Море может подняться, небо может упасть.       Моя любовь никогда не умрет…       Голос приковывал к себе всех друзей и врагов. Он не давал вымолвить ни звука. Он заставлял внимать ему, и только ему.       Давай, давай! Приди ко мне, в самую темную ночь…       Я разделю дыхание. И буду ждать.       Тоскливый голос дракона наполнил залы и переходы, пробился сквозь толщу камня, прорвался из его недр, проникая в каждый уголок тейга, в каждого разумного, которого встречал. Ища, призывая.       Мое сердце, мое сердце, мое стонущее сердце       Будет рассыпать слезы, оплакивая вечность.       Моя любовь никогда не умрет…       Плач был одинок, он скорбел об утрате, и слышавшие молча склонили головы, разделяя утрату вместе с ним.       Камень земного королевства задрожал, преисполнился скорби и ответил, усилив слабые до того звуки, будто все предки вернулись на один вдох, дабы подбодрить своих потомков. Голос Золотого дракона окреп и каждое слово теперь врезалось в слух не давая забыть их, неся освобождение от душевных тягот.       Тогда Одинокая гора пела. Пела в первый и последний раз. Пела вместе с голосом Золотого дракона, разливаясь тысячами капель жемчужных слез.       Моя любовь моя любовь. Моя бесстрашная любовь.       Я не буду прощаться, море может подняться, небо может упасть.       Моя любовь никогда не умрет…       Одинокий голос пропал, как пропал тогда, отдав себя в обмен на жизнь Короля-под-Горой, растворившись в камне. Но отзвуки все еще блуждают в чертогах, пещерах и гротах Великого тейга.       Море может подняться, небо может упасть.       Моя любовь никогда не умрет…       Одинокая гора помнит, помнит и ждет своего сереброглазого Золотого дракона.       Ждет его и спасенный.                            

***

             На ясном небе светило яркое солнце, даруя жителям Великой земли приятный день, а небольшой ветерок нес прохладу и гнал мелких насекомых прочь. Двое верховых неспешно ехали по торговому тракту. Их животные без понукания седоками самостоятельно трусили по давно знакомому им пути, стуча копытами по мощеной камнем дороге зная что совсем скоро их ждет отдых от долгово пути.       — Ты что думал, — заговорил рыжий, набивая табаком трубку, — мы просто так найдем ее в той замшелой деревушке?       — Нет, — мотнул головой черноволосый, — но очень на это надеялся. Зато мы убедились, что она все еще жива, если деревенские не соврали. — чуть веселее добавил он.       — Соврать? Да как они могли соврать! Ты их видел? У них ума и на корат не будет, а фантазия отсутствует напрочь. Я им описания не давал, да и ты язык за зубами держал. Что видели своими глазами, то и рассказали. Но тут ты прав, жива и вполне неплохо себя чувствует.       Рыжий растянул губы в улыбке, глядя на одну ему ведомую далекую точку на горизонте.       — Серебряные волосы и глаза. — задумчиво проговорил его спутник, — невиданная редкость, если то не эльф. А их сочетание в одной единственной девушке… — Тон мужчины резко изменился с мечтательно на возмущенный. — И как она при этом умудряется скрываться ото всех?! Мы довольствуемся только остывшими слухами!       Первый удивленно глянул на друга.       — Ты будто забыл ее темперамент или ее возможности?! Думаю, с прошедшим десятком она их только острее заточила. И я рад за нее. Теперь никакая остроухая пакость к ней не пристанет со своими мнимыми претензиями.       — Согласен. Если бы… — начал темноволосый и не договорив оборвал свою мысль, резко махнув рукой. — Да что тут говорить. Мы не в состоянии ее найти.       — Не грусти, брат. — усмехнулся его рыжеволосый спутник, — Придет время и сам Творец направит ее к нам. Ну или нас к ней, как случилось однажды. Ее брат уверен, что она вернется и мы не должны терять надежды.       — Мои надежды связаны с тем, чтоб эльфы первыми не отыскали её.       — Как найдут, так и потеряют. — буркнул рыжий. Ему не нравится упадническое настроение друга, а всякие попытки подбодрить приводили к противоположному результату. Затянувшись и выпустив на волю кольцо дыма, мужчина предпринял последнюю попытку на сегодня вытянуть собрата из болота его тяжких дум. — А пацаны то, точно ее копии, и растут будто на дрожжах.       — А то! — Впервые за долгое время повеселел спутник. — Отъедаются на Бомбуровых харчах. А он и рад стараться, глядя как уплетают за обе щеки все что он приготовил. Жалуется правда иногда — мол худенькие совсем…       — Так они же еще дети, все в рост уходит. Ори вон тоже, худющий был в детстве как тростинка. Дори тогда по лекарям его таскал, думал, что болен младший братец. Но вырос малец, окреп духом и телом. Гоняет теперь наших засранцев не хуже их родного дяди.       — Признаюсь, я и сам от него бегаю. Уж очень он у тебя въедливый. Как начнет свои расспросы, так волком выть хочется, и бежать прочь, поджав хвост.       — Летописцы почти все такие въедливые. Проще согласиться на их пытки, чем отвертеться от них. Быстрее отстанет.       — Учту твой совет на будущее. У нас есть еще работа по пути или сразу домой?       Рыжий прикрыв глаза потянул из трубки. Пробежав по памяти в поисках незавершенных дел, и, не найдя таковых, мотнул косицами своей бороды.       — Нет. Можем возвращаться.       Спутник ничего не добавил к уже сказанному, устремив свой взгляд вперед в сторону такого далекого, внезапно ставшего родным дома, а счастливая улыбка дернула кольца его усов.