Дочь Велеса

      — Жаль девчушку, — печально произнес рыжебородый.       — Она совершила то, что должно, — без тени сочувствия отрезал седовласый и, как когда-то давно, сорвал с нависшей над ним ветки исполинского дерева желудь. От своих собратьев тот отличался необычной, будто бы перламутровой, скорлупой.       Мужчина с усилием разломил диковинный желудь пополам. Но вместо обычного плода внутри оказалась крошечная, бьющаяся словно живое сердце искорка. Наклонившись, седовласый бережно положил ее на землю и легонько подул, как это обычно делают те, кто хочет получить дарующее тепло и свет пламя из упавших на сухой мох огнистых капелек, высеченных ударом о кресало. А когда мужчина распрямился, то у его ног зашелся родовым криком младенец. Светловолосая девочка. На вид — совсем обычный человеческий ребенок. Вот только глаза у нее были разными: левый казался устрашающим провалом в черную холодную бездну, правый же необычайно ярко лучился синевой чистого неба. Но отнюдь не это было самым удивительным в истошно кричащем младенце, а его левая рука, начисто лишенная мышц, сухожилий и кожи от локтя до самой кисти. Лишь неведомо как удерживаемые вместе белые кости. Впрочем, изуродованная столь странным образом конечность совсем не доставляла ребенку хоть сколько бы то ни было заметного неудобства.       Девочка, успокоившись, замолчала и, счастливо гукая, принялась беззаботно ползать вокруг.       — Ах ты ж, старый ты пройдоха! — удивленно воскликнул рыжебородый.        Но еще большим было его удивление, когда заметно подросшая девчушка вдруг встала, вцепившись в штанину седовласого, и чистым, как горный ручеек голоском спросила, преданно заглядывая в глаза:       — Папа?       — Ну, можно и так сказать, — ласково улыбнулся тот в ответ.       Вскоре, попрощавшись, рыжебородый ушел, оставив товарища наблюдать за тем, как растет его подопечная. Сев у ствола дерева на расстеленную медвежью шкуру, и прислонившись к нему спиной, тот быстро задремал, разморенный ласковым перешептыванием кроны над головой и нежными прикосновениями солнца.       Из сладких объятий дремы его вырвал тихий плач девочки, которой на вид теперь было около десяти лет. Всхлипывая и размазывая по щекам жемчужные слезы, она бережно баюкала на руках переломанный, изуродованный трупик какого-то создания, в котором с трудом можно было узнать рогатого бесенка. И едва сорвавшаяся с ее век слезинка упала на тельце несчастного, как самым чудесным образом все чудовищные раны на нем затянулись, кости срослись, а сам он, судорожно вздохнув, ожил.       Девчушка тут же прекратила рыдать и радостно засмеялась, еще крепче прижав бесенка к груди. Тот вырвался из объятий и, округлив глаза от безмерного удивления, принялся недоверчиво ощупывать себя со всех сторон.       — Хорошо, — довольно улыбнувшись, произнес седобородый.       Он встал, накинул на плечи медвежью шкуру, и, не спеша подойдя к заливающейся счастливым хохотом девочке, протянул ей раскрытую ладонь.       — Пойдем, дочь. Мне надо многое тебе показать.       Вмиг утратив игривый настрой, девчушка лишь коротко кивнула.       Бесенок порывался было что-то сказать, но, наткнувшись на суровый взгляд седобородого, осекся.       И они ушли.       А когда вернулись, проведя в бесчисленных странствиях много дней и повидав множество великих чудес, которыми так богата земля, девочка, повзрослевшая и превратившаяся в девушку, грустно сказала седобородому:       — Отец, я все вспомнила.       — Хорошо, — коротко кивнул тот.       — Знай, я не держу обиды, ведь так было должно.       — Я знаю.       — Но почему ты не помогал мне?       Седобородый горестно вздохнул.       — Помогал. Как мог. Не напрямую. Мироздание не любит, когда вмешиваются в естественный ход вещей. Потому-то ты и должна была все осознать сама. Кроме того, — мужчина кивнул на бесенка, который обернувшись черным котом, ласково потерся о ноги девушки, — он был рядом. Наставлял, где надо, и оберегал, как умел.       Седобородый вдруг осекся, будто его отвлек слышимый только ему звук.       — Ты справилась. Это главное. А теперь мне надо идти.       — Отец, постой, мне еще о многом нужно тебя спросить.       — Ты все поймешь сама, дочь, — коротко ответил мужчина, наклонился и нежно, по-отечески, поцеловал ее лоб. — Так будет лучше, поверь.       — Скажи хоть, зачем той сущности нужна была гибель мира?       — Потому что таков порядок вещей. Она такая же часть мироздания, как и я сам, мои братья и сестры, ты, все живущие, все сущее. Все рождается, и все умирает. Рано или поздно.       Седобородый ушел, а девушка, проводив его долгим взглядом, тяжело вздохнула и устало опустилась на землю у корней исполинского дуба. Поджав колени к груди, она задумалась.       — Ялика? — позвал вдруг бесенок, сворачиваясь пушистым клубком у ног девушки, меланхолично разглядывающей пустоту перед глазами.       — Что, Митрофан?       — А как же Добрыня, он же место себе, небось, не находит.       — Надеюсь, — горестно отозвалась девушка. — Он давно оплакал мою смерть. Не думаю, что я нынешняя придусь ему по сердцу. Пусть лучше помнит меня прежней.       — А кто ты теперь? Богиня?       Ялика посмотрела на свою левую костяную руку, потом перевела задумчивый взгляд на здоровую правую, и равнодушно пожала плечами.       — Не знаю. Быть может, равновесие?