Дочь Велеса

      С тех самых пор, как Ялика покинула подземное царство Аспида, ее неотступно преследовал один и тот же, назойливо повторяющийся почти каждую ночь кошмар. И стоило только закрыть глаза, как она тут же проваливалась в тошнотворную бездну панического страха, пробуждаемого чередой жутких образов и пугающе бредовых видений.       Ослепляющие языки пламени, словно причудливые изваяния, порожденные воспаленным иномировым сознанием, с жадностью тянули к ней свои призрачные длани в настойчивой попытке схватить, безжалостно смять волю и разум, и навсегда утащить в свое пылающее яростью и гневом лоно.       Безотчетный страх перед надвигающейся, пока еще невидимой угрозой, поглотил скорчившийся в мучительных спазмах рассудок Ялики. Потерявшая всякую связь с реальностью, насмерть перепуганная девушка скорее ощутила, чем услышала, медленно и неотвратимо приближающиеся тяжелые шаги. Словно подчиняясь какому-то неведомому заклинанию, окружающее вдруг скинуло сдерживающие его оковы, стремительно оживая и приходя в движение.       Пробудившееся от сонной неподвижности пламя обдало лицо нестерпимым жаром, в одно мгновение заставив беспомощно зажмуриться и вскинуть руки в неловкой попытке защититься от гнева, пришедшего в неистовство огня.       Невообразимая какофония звуков, будто бы прорвав неосязаемую плотину, чудовищной волной обрушилось на сжавшуюся в ужасе ворожею, принявшись безжалостно терзать ее слух. В оглушающей разноголосице с трудом угадывались мрачные завывания ураганного ветра, неясные выкрики и стоны, будто бы человеческие, но более всего походившие на предсмертные вопли погибающих в невероятных муках животных, душераздирающее скрежетание, сопровождаемое едва слышными шорохами и низкий монотонный хрип неведомого чудовища, то и дело срывающийся в невыносимо-тоскливый вой. И неизбежно приближающиеся громоподобные шаги, с каждым биением обезумевшего, захлебывающегося кровью сердца.       Даже сквозь плотно закрытые веки Ялика ощущала направленный в ее сторону нечеловеческий, пришедший откуда-то из самых глубин вековечной тьмы, взгляд. Взгляд, полный неприкрытой ненависти и злобы ко всему живому, обездвиживающий и в одночасье лишающий воли к сопротивлению. Взгляд, безжалостно опаляющий не только беззащитную плоть, но и дотла выжигающий своей яростью душу.       Неожиданно все стихло.       Собрав остатки неотвратимо рассыпающейся словно песок воли, Ялика все-таки заставила себя открыть глаза, чтобы в последнее мгновение перед неизбежным небытием узреть кошмарное порождение тьмы, вознамерившееся во чтобы то ни стало прервать ее земной путь.       Против ожиданий, увиденное оказалось куда прозаичнее и вместе с тем несоизмеримо страшнее самого ужасающего чудовища, вышедшего из неизведанных глубин тьмы или поднявшегося со дна обезумевшей фантазии безвестного художника, лишенного малейших проблесков разума и безнадежно погрязшего в грязи собственных бесконечных кошмаров.       Волна спазмов немилосердно подкатила к ее горлу.       Покрытый с ног до головы кровью и кусками плоти младенец жадно копошился среди окровавленных ошметков тела того, кого Ялика некогда знала, как Охотника. Странная, беззаботно-блаженная улыбка отвратительной маской застыла на бледном лице мертвеца, словно тот, умирая, испытал недоступное никому из живущих наслаждение.       Прервав кошмарную трапезу, младенец с живым интересом уставился на обмершую девушку, безуспешно пытающуюся справиться с накатывающей тошнотой. Плотоядно оскалившись и обнажив ряд мелких игольчатых зубов, он вдруг моргнул. Вертикальные кошачьи зрачки расползлись, превращаясь в бездонные океаны тьмы. Обрадовано загугукав, жуткое дитя медленно поползло к Ялике, ежесекундно окуная зловещую морду в разлитую вокруг кровь и поскальзываясь.       Не в силах больше выносить происходящее, Ялика истошно завопила и бросилась бежать прочь. Куда угодно, лишь бы оказаться как можно дальше от тошнотворно-омерзительного младенца. И как это часто бывает в кошмарах, реальность неожиданно сделалась вязкой, превратившись в густой кисель. С трудом преодолевая тягучее, отнимающее силы сопротивление окружающего, девушка только неимоверным усилием воли заставляла себя переставлять ноги, а вслед ей неслось недовольное, будто бы обиженное мычание неотступно преследовавшего ее младенца.       Сокрушительный удар в спину сбил Ялику с ног, безжалостно выбив остатки воздуха из болезненно сжавшихся легких. Рухнув, как подкошенная, она безуспешно попыталась закричать.       И вдруг проснулась.       Судорожно хватая ртом воздух, в попытке унять сорвавшееся в бешеный галоп сердце, юная ворожея бессмысленно уставилась в деревянный потолок, прячущийся в глубине предрассветных сумерек. Подобные кошмары неумолимо повторялись почти каждую ночь, с тех самых пор, как ей удалось живой и невредимой выбраться из темного царства аспидов. Чем они были — зловещим предзнаменованием грядущего или же тягостными, безумными сновидениями, коварно вившими гнездо в глубинах ее измученного разума? Оставалось только гадать. И в ужасе ожидать наступления следующей ночи.       Немного успокоившись и приведя мысли в порядок, Ялика поднялась с кровати, стараясь не разбудить мешу, беззаботно сопящего рядом, и, накинув на плечи плащ, тихо выскользнула из комнаты, беззвучно притворив за собой дверь.       Постоялый двор, в котором она с друзьями остановилась в Новограде, мало чем отличался от памятной корчмы Горбыля, впрочем, как и все подобные заведения в любом уголке известного мира, поэтому найти выход на улицу даже в почти полной темноте оказалось несложно.       Оказавшись снаружи, Ялика зябко повела плечами и плотнее закуталась в плащ. Здесь, далеко на севере, ночи в самом конце серпня были куда холоднее, напоминая своим прохладным дыханием о скором приближении хмурой осени.       Вздохнув полной грудью, чтобы наконец-то избавиться от липких прикосновений недавнего кошмара, девушка подняла голову. Сквозь редкие просветы в низких лохматых облаках на нее будто бы с какой-то затаенной благосклонностью посмотрели колючие искорки звезд, все еще украшавшие своим призрачным сиянием уже начавший светлеть перед рассветом небосвод.       — Опять? — услышала Ялика за спиной обеспокоенный голос Добрыни.       Должно быть она как-то ненароком потревожила его чуткий сон, даже несмотря на то, что богатырь спал в соседней комнате.       Ничего не говоря, девушка лишь отчужденно кивнула. Здоровяк попытался было обнять зябко кутающуюся в плащ Ялику, но та легким, почти неуловимым движением отстранилась.       — Не надо, — едва слышно пробормотала она. Отчего-то заботливые объятия богатыря сделались ей вдруг не просто неприятными, а какими-то чужими, холодными и совсем неуместными. Добрыня обиженно засопел, но, видимо, решил не уходить.       — Интересно, куда Колояр запропастился? — нарушила неловкое молчание Ялика.       Колояром звали того самого рыжебородого торговца, с которым друзья познакомились в Пересечене, и у которого был куплен плащ, выручивший их в подземельях аспидов, и согревающий девушку этой прохладной ночью. Именно этот странноватый северянин тайно вывез друзей на своей телеге, груженной диковинными товарами, из охваченного волнениями города, когда его жители прознали о пропаже головы. Злые языки тогда на всякий лад принялись утверждать, что это именно проклятая всеми богами ведьма виновата в таинственном исчезновении градоначальника и требовали во чтобы то ни стало сжечь чертовку, чтобы и другим неповадно было. Успокоить разгневанных, будто бы разом сошедших с ума горожан Добрыня не смог ни уговорами, ни напоминаниями о том, что именно Ялика помогла избавить город от недавно свалившейся на него неизвестной хвори. Именно поэтому ведунье не оставалось ничего другого, кроме как попытаться бежать из Пересеченя. Встреченный Добрыней на торжище Колояр, так кстати собиравшийся вернуться домой в Новоград, согласился помочь, поскольку, как он философски заметил, не понаслышке знает о том, как вчерашний спаситель на следующий день может быть превращен молвой в лиходея и душегубца.       — Пес его знает, — чуть помедлив, отозвался Добрыня и вновь попытался заключить девушку в свои объятия.       На этот раз та не стала противиться. Удовлетворенно хмыкнув, или это только почудилось Ялике, здоровяк любовно и трепетно прижал ее к себе, словно боясь спугнуть неосторожным, неуклюжим движением. Ей вдруг сделалось необычайно легко и беззаботно, как никогда до этого, будто бы волны заботы и ласки, исходящие от Добрыни, мигом смыли все ночные страхи и переживания. По телу разлилось необычайно приятное тепло, а зачерствевшее, покрывшееся ледяной коркой сердце оживленно затрепетало, радостно вторя взволнованному биению в груди богатыря.       — Я тут подумал, — неловко замявшись, прошептал он. — Может, мы здесь останемся… Обживемся как-нибудь…       — Ох, Добрынюшка, — выдохнула Ялика, всем телом чувствуя, как напрягся здоровяк. — Ты же знаешь, я не могу. Я начала то, во что лезть не следовало бы. Нет мне теперь спокойной жизни. То создание, которому я дорогу перешла, в покое меня теперь не оставит. Те видения, что показали мне вужалки… Я знаю… Я должна защитить Великое Древо. Не знаю как, но должна.       — Не держи зла, пресветлая, — недовольно буркнул Добрыня. — Но та тьма, о которой ты говоришь, она ведь не из нашего мира?       Ялика коротко кивнула.       — А ты всего лишь человек, — горячо продолжил он. — Пусть о тайных знаниях ведающая, но… Что ты можешь ему противопоставить? Сгинешь только зазря! Может, пусть боги с ним разбираются? Чай, у них сил и достанет с поганью этой раз и навсегда разделаться?       — Боги? — горько отозвалась ворожея. — Где они? Тихомир говорил, помнишь, что они покинули нас. Может, так оно и есть, а может, и нет. Вот только не всегда боги помочь могут там, где человек сам должен справиться. Понимаешь? Это мой мир, я в нем родилась, бежать некуда, нигде не спрячешься, другого у меня нет, да и у тебя тоже… Ведь то чудище пожрет не только меня, но и все сущее, ни перед чем не остановится. Костьми лягу, но попытаюсь его остановить. Так остается надежда… Кажется, так Царь-Аспид говорил. Надежда! На то, что ты жить будешь, что Митрофан целехонек останется, что солнце будет всходить по утрам, что люди жить будут… Мир жить будет… Пусть меня в нем и не будет уже…       — Неправильно это! — зло заметил Добрыня, выпуская Ялику из своих объятий. — Не должно так быть.       — Может, и не должно, — примирительно обронила Ялика, поворачиваясь лицом к нему и доверительно заглядывая в полные бессильной ярости глаза. — Другого пути я не вижу. Колояр обещал подсобить ладью найти, на которой по морю можно будет до Буяна дойти.       — А что там? — с нажимом спросил здоровяк. — Что ты там найти жаждешь?       — Давно, я еще в ученицах ходила, — неожиданно тепло произнесла она, словно воспоминания о прошлом всколыхнули в ней давно забытое чувство умиротворения и покоя, — в одной древней книге, тайком от наставницы прочитала я о диковинном племени ранов, обитавшем на Буяне-острове. Почитали они Свентовита-бога, светлейшего в победах, да в ответах самого ведающего. По заветам его жили, в гармонии и ладу со всем сущим, а потому им в благодарность многие тайны мироздания богом были открыты. А потом то ли война случилась какая, то ли они бога чем-то прогневали, а только земли их разом обезлюдели, от могучих городов да богатых селений только руины и остались. Может быть, там я смогу найти ответы, как с напастью, на мир свалившейся, справиться? А может, сам бог до ответа снизойдет, коли я к алтарю его явиться отважусь. Сколько ни думала, а иных способов так и не надумала.       — Как бы там ни было, — твердо произнес богатырь, не отводя взгляда и сжимая кулаки. — Я с тобой, хоть на Буян-остров, хоть к самому Кащеевому престолу. Перун мне свидетель, сам полягу, а тебя оберегу.       — Добрынюшка, милый, — едва сдержав выступившие на глазах слезы, пробормотала Ялика и нежно провела ладонью по его заросшей густой бородой щеке. — Не давай клятвы, которые, может статься, и сдержать не сможешь. Не надо.       Добрыня попытался было отвернуться, но Ялика вдруг всем телом прильнула к нему, а потом, встав на цыпочки, впилась жадным, горячим поцелуем в губы.       — Не надо, — отстранившись через какое-то время, ласково произнесла она, положив голову ему на грудь, и, внимательно прислушавшись к биению его сердца, едва слышно прошептала: — Пусть будет так, как должно. Пусть…       И только беззаботные крики петухов, радостно приветствующих очередной восход светила, заставили их разомкнуть объятия.       Колояр объявился через несколько дней.       Сидящие в обеденном зале Ялика и Добрыня, смиренно ожидавшие свои заказы, сначала услышали доносящуюся снаружи корчмы невнятную ругань. А потом тяжелая деревянная дверь, ведущая на улицу, вздрогнув, как от удара, с возмущенным скрипом распахнулась настежь, и в помещение, едва протиснувшись в узкий для него проем, ввалился чертыхающийся и бранящийся мужчина.       — Да чтоб вас, перуновы дети! — едва не стукнувшись белокурой головой о дверной косяк, громогласно пробасил он с заметным акцентом, характерным для уроженцев северных земель. — Кто, тролличье дерьмо, вас строить-то учил, Хель вас побери? Двери узкие, потолки низкие…       — Прекратил бы ты, Ульв, богов зазря поминать, — тут же отозвался вошедший следом Колояр, казавшийся на фоне поистине огромного спутника чуть ли не худосочным подростком.       Гигант с невозмутимым видом покачал головой из стороны в сторону, будто бы расправляя затекшую шею, и, горделиво одернув короткую, едва доходившую до бедер, куртку из плотной кожи, окинул пристальным взглядом обеденный зал, задумчиво поглаживая густую словно медвежья шкура бороду, заплетенную в частые косички и украшенную серебряными бусинками.       — Эта, что ли? — спросил он, приметив замершую в изумлении Ялику, и, не дожидаясь ответа, сразу направился в ее сторону.       Добрыня вскочил из-за стола, приготовившийся вступить в явно неравную схватку, но подошедший гигант, смерив его оценивающим взглядом и усмехнувшись, лишь благосклонно кивнул, будто бы отдавая должное смелости богатыря.       — Не со злом пожаловал, — пояснил Ульв и взгромоздился на жалобно заскрипевшую под его могучим весом скамью. Мимоходом бросив на пораженную ворожею пытливый взгляд из-под кустистых бровей, он продолжил, как ни в чем не бывало: — Рыжий задохлик говорил, что ты драккар ищешь?       Упомянутый столь нелицеприятным образом Колояр возмущенно скривился, но спорить не стал. Смущенно улыбнувшись, рыжебородый тихо сел рядом с Яликой.       — Это Ульв, мой давний знакомец, — счел за лучшее разъяснить торговец, заметив, как медленно опустившийся на место Добрыня, решивший что до поры до времени угроза миновала, неодобрительно рассматривает пришельца.       — Да, так меня зовут, — самодовольно подтвердил слова Колояра гигант. — Ульв из рода Снэбьерна. Под этим именем меня знают друзья. Враги же прозвали Волчьей Пастью, — норд хохотнул, — за то, что, как волк, не разжимаю челюсти, пока неприятель не истечет кровью.       — Надоел ты со своим бахвальством, — устало оборвал его торговец, притворно закатив глаза. — Сколько можно, а? И на тебя управа когда-нибудь сыщется. Все под одним солнцем ходим.       — Может, и так, — тут же отозвался Ульв, равнодушно пожав широкими плечами. — Не встретил пока.       — От тебя только драккар и команда сейчас требуются, — беззлобно огрызнулся Колояр. — А небылицы, тебя восхваляющие, будешь за кружкой глега девицам продажным в корчмах рассказывать, дабы они ночь с тобой провели. Они такое любят, окромя монет полновесных, разумеется.       Не дав искренне возмущенному норду возможности ответить, торговец поспешил продолжить, обращаясь уже к Ялике, прячущей робкую улыбку:       — Ульв — ярл. Ты говорила, что тебе ладья потребна. Вот, с ним можно обо всем сговориться. Ты не смотри, что он разумом неспешный, боги, видать, после того, как его силушкой недюжей облагодетельствовали, отдохнуть решили, вот он остротой ума и не может похвастаться. Но в остальном, да — человек надежный. Окромя того, больше северян в мореходстве никто не смыслит. Уж больно море они любят, как родителя почитают, а оно их и оберегает, никому, считай, не охота по волнам, аки посуху, ходить, берегов не видя, оно же их и кормит. Погано, правда, кормит. Ох, попробовала бы ты только, пресветлая, их рыбу, словно капуста, квашенную…       Колояра передернуло всем телом. Он скривил такую выразительную гримасу, что всем присутствующим немедленно стало ясно, что тот думает о подобных угощениях.       — Ах ты ж, гармова отрыжка, — благодушно расхохотался норд. — Уделал, нечего сказать. За то и вожу с тобой, задохликом, дружбу, что за словом в карман никогда не лезешь.       Впрочем, тут же посерьезнев, Ульв перевел взгляд с Колояра на молчащую ворожею.       — Так зачем тебе драккар? — спросил он. — Куда идти надо?       Несмотря на предостерегающие покачивания головы Добрыни, Ялика, чуть помедлив, словно взвешивая все за и против, коротко ответила:       — Буян-остров.       — Буян, говоришь, — задумчиво повторил ярл, растерянно почесав затылок. — Первый раз слышу. Готланд знаю, на Рюген тоже хаживал… Это ж где такой остров-то есть? В каком море?       — Направление я укажу, — загадочно ответила ворожея. — Только в море выйди, а все остальное — моя забота.       — Ну, хорошо, — недоверчиво протянул норд, внимательно изучая похабный рисунок, выцарапанный на столе кем-то из прошлых посетителей корчмы. — Допустим, я согласен. А моя выгода с этого какая будет? Чем платить собираешься? Имей ввиду, ты хоть и телом ладна, лицом смазлива, да золото с серебром куда приятнее взгляд ласкает.       Не выдержавший грязных намеков Добрыня вскочил и без предупреждения наотмашь впечатал крепко сжатый кулак в самодовольное лицо наглого северянина. Тот даже не шелохнулся.       Растянув рот в благолепной улыбке, Ульв, тяжело опершись о стол, медленно поднялся со скамьи и, угрожающе нависнув над яростно сверкающим глазами богатырем, произнес абсолютно будничным тоном:       — Хорош. Молодец. А теперь моя очередь.       Норд замахнулся было для ответного удара, но возникший перед ним словно из ниоткуда Колояр успел остановить грозящую превратиться в избиение драку, примирительно выставив руки с раскрытыми ладонями перед собой.       — Ты сам виноват, — с неожиданной угрозой в голосе тихо произнес торговец. — Я тебе говорил, чтобы ты язык свой не распускал?       Гигант с сомнением посмотрел на стоящего перед ним рыжебородого, будто бы прикидывая что-то в уме, поиграл желваками, а потом, беззаботно махнув рукой, вернулся на место, раздосадовано потирая ушибленную скулу.       — Твоя правда, — виновато, словно нашкодивший ребенок, пробубнил он и, смущенно опустив голову, чтобы не встретится ни с кем взглядом, произнес, явно обращаясь к потерявшей дар речи ворожее: — Не держи на меня зла, должно быть, сам Хведрунг говорил моими устами.       — То-то же, — удовлетворенно заметил Колояр и примирительно улыбнулся гневно раздувающему ноздри Добрыне. — А ты садись, в ногах ведь правды нет.       Взбешенный богатырь, украдкой бросив вопрошающий взгляд на едва заметно качнувшую головой Ялику, тяжело вздохнул, но решил-таки последовать совету рыжебородого.       — Ну вот, — беззаботно продолжил Колояр. — С недопониманием разобрались, теперь вернемся к делам насущным. Ульву помощь знающего человека нужна. А ты, пресветлая, как раз ему подсобить можешь. Сдюжишь, так иной платы с тебя Ульв требовать не станет. Верно ведь говорю?       Обиженно насупившийся норд молча кивнул, соглашаясь.       — Сказывай давай, — поторопил его торговец.       Северянин замялся, прикидывая, с чего начать и, нервно перебирая вплетенные в бороду бусины, заговорил, понизив голос до едва слышного шепота:       — С месяц назад, или около того, взбрела мне в голову блажь, будь она трижды неладна, поохотиться в окрестных лесах. А что, рассудил я, Гуди, помощник мой, с торговыми делами справляется не в пример лучше… вот пускай он этим и забавляется. А я себе поинтереснее занятие найду. Как раз кое-кому из ребят моих уже надоело до жути бездельем маяться, девок по подворотням мять, да медовуху без продыху по корчмам глушить. Вот, стало быть, я, Одд и Льетольв за дичью в чащи окрестные и двинули. Только незадача с этим вышла, никакого зверя так и не повстречали. Что ж, бывает. Решили обратно выдвигаться, да только день уже к закату клониться стал, вот мы и решили в лесу заночевать — места не то чтобы плохо знаем, но по темноте заплутать недолго. Стали место для ночлега искать, полянку какую подходящую выглядывать. А тут Одд возьми да провались сквозь землю, так и видали его. Только крик и слышен. Ну, мы с Льетольвом к нему и кинулись на подмогу, мало ли куда он навернулся, ногу вывихнул или, того пуще, вообще сломал. И точно, так и есть. Угораздило его в пещеру какую-то сверзиться. Лежит, орет благим матом, за лодыжку держится и Йормунганда добрым словом поминает…       Ульв осекся на полуслове и горестно усмехнулся.       — Эх, знал бы, к чему это все приведет… В жизни бы туда не полез. Но делать нечего, обвязались мы с Льетольвом веревкам, да в провал тот сиганули — товарища, как никак, выручать надо. Спустились, значит, смотрим, а весь пол костяками выбеленными усыпан, и столько их, что не разобрать, то ли человечьи, то ли звериные. А у самой дальней стены — не то камень, не то алтарь, и над ним что-то навроде саркофага без крышки, будто из чистейшего горного хрусталя выточенного. На цепях висит, земли не касаясь. Присмотрелись — внутри девица лежит, да такая красивая, что глаз не оторвать. Из одежды на ней только серебряный медальон диковинный, аккурат промеж титек болтается. В центре — вроде как солнце многолучевое выбито, да только лучи противосолонь вьются, а по краям — руны какие-то светило это опоясывают. Ну, Льетольв, голова пустая, недолго думая, цацку-то драгоценную и схватил, мол, чего добру пропадать. Только сделал это, как девица всем телом своим нагим вздрогнула, да тут же прахом и рассыпалась, будто и не было никогда. Льетольв от неожиданности украшение из рук-то и выпустил, так оно с таким жутким грохотом на алтарь упало, будто плиту чугунную уронил кто.       Внимательно слушавшая рассказ норда Ялика неодобрительно покачала головой.       — И кто был первый? — деловито поинтересовалась она, не дожидаясь окончания истории.       — Чего? — непонимающе переспросил Ульв.       — Кого первым забрала?       — Пока, хвала Одину, все живы, — неопределённо пожал плечами ярл. — Только нутром чую, ненадолго это. Льетольв, чтоб его, пробудил что-то такое, с чем нам самим ни в жизнь не сладить. Мы все мужи достойные, перед опасностью не бежим словно псы побитые, хвосты поджимая, но тут… Нечеловеческое это… Не живое, в общем. Как с этим сладить, ума не приложу.       — Ежели бы ты, голова чугунная, — неожиданно вновь подал голос Колояр, — нормально сказывал, а не тень на плетень своими недомолвками да загадками наводил, то помочь тебе было бы куда проще…       Отчего-то смутившийся Ульв укоризненно посмотрел на рыжебородого.       — Тут дело такое, — буркнул он недовольно, — срамное. Явилась мне во сне девица та, из саркофага хрустального, да не просто явилась, а непотребства всякие предлагать начала. И так настойчиво, что сил противиться нет. В общем, возлег я с ней, как муж с женой, не особо-то и кочевряжась. Думал, сон все-таки. Ну, под конец, когда мне совсем уж хорошо сделалось, она возьми да укуси меня за шею, как раз там, где жилка бьется. И такая нега по телу в этот момент разлилась, никогда такого прежде не было… А утром проснулся, как из могилы вылез. Ни сил в теле, ни радости на душе. Одна тоска черная, да на шее ранки глубокие, кровью сочащиеся, будто кто-то клыками тонкими кожу проколол. Я сразу смекнул, что дело тут нечисто. Гляжу, а Одд с Льетольвом смурные ходят, меня ничуть не лучше. Потолковал с ними. Так им то же самое ночью чудилось. Страшно стало, до жути. Однако ж следующая ночь спокойно прошла, и за ней идущая тоже… Неделя минула, я успокоился, мало ли какие чудеса на свете бывают. Напилась гадина кровушки моей, да отстала. Ребята тоже и думать забыли. В общем, повторилось все… Только на утро еще хуже было, чем в прошлый раз. Душа страдает, волком воет, в тисках бьется. Словом, такая тоска смертная одолела, что хоть сам ложись да богам душу вручай. Ничего не хочется, свет белый не мил. У ребят то же самое. Понял я тогда, что третий раз последним для нас будет. А тут как раз Колояр пожаловал, друг давнишний. Слово за слово, и вот я тут, перед тобой, пресветлая, исповедь держу…       Северянин замолчал и выжидательно уставился на ворожею. Та, не обратив никакого внимания на полный надежды и отчаянной мольбы взгляд норда, чуть склонила голову набок, словно настороженно прислушиваясь к своим собственным мыслям, и принялась задумчиво покусывать губы.       — Пожалуй, ты прав, Ульв, — наконец-то нарушила она гнетущее молчание. — Третий раз последним для вас будет. Вы, сами того не ведая, Моровую Деву пробудили. Видать, ее когда-то давно в той пещере заточили. Ни живую, ни мертвую. Да от людей скрыли заклятьем страшным, на кровушке густо замешанным. Уж не знаю почему, то ли из-за того, что колдовавшему умения не хватило, то ли еще почему, но заклятье со временем силы свои утратило. Потому-то Одд, на вашу беду, в пещеру ту и провалился. Исторгла земля-матушка зло, в себе заточенное. Все бы ничего, если бы Льетольв печать не сорвал. Девица, которая в саркофаге покоилась, по добру ли, по принуждению, но телом своим пожертвовала, чтобы узилищем для Моровой Девы стать. Пока плоть в прах не распадется. А для того, чтобы этого никогда не случилось, и нужен был оберег, который вы по недоразумению за простое украшение приняли.       — Ну, теперь-то хоть понятно, что за напасть за нами охотится, — с кривой усмешкой отозвался норд. — Только как знания эти помогут от беды уберечься?       — Ну, коли знаешь, против чего сражаться надобно, — философски заключил Колояр, — то и средство найти легче. Так, пресветлая?       — И то верно, — доброжелательно улыбнувшись, согласилась Ялика. — Погани разбуженной ты, Ульв, и други твои нужны, как раз для того, чтобы плоть в реальном мире обрести. Из семени вашего, по большой глупости ей дарованного, плоть и нарастет, а кровь ваша подобие жизни подарит. Ваше счастье, что по какому-то неведомому правилу всякая нечисть и нежить число «три» страсть как любит. Трое вас, три раза она к вам явиться должна, три раза вы добровольно должны ей дар принести.       — Ну, значит, третьему разу не бывать! — самодовольно заявил Ульв. — Откажу, какими бы наслаждениями не соблазняла. Ну ее к Хель, напасть эту.       Недоверчиво хмыкнув, Ялика склонила голову набок и, даже не попытавшись скрыть недоверие, ехидно поинтересовалась:       — Уверен, что воли достанет? Она ведь просто так не отстанет, пока желаемое не получит. Рано или поздно поддашься ее чарам. И все, пиши — пропало. Дело-то даже не в вас троих. Это Моровая Дева пока призраку подобна, живым вредить не может, окромя тех, кто ее пробудил. Обретшую же плоть так запросто назад, в духа бесплотного, не оборотишь. Многие полягут от ее поцелуев смертоносных, пока она голод свой не утолит, или пока не найдется тот, кто с ней на равных потягаться сможет.       — Так делать-то что? — взорвался Ульв, яростно стукнув по столу кулаком так, что скрывающаяся в щелях между плотно подогнанными друг к другу досками пыль возмущенно поднялась в воздух и закружилась в неспешном танце, заставив присутствующих морщиться и тереть зачесавшиеся вдруг носы.       — Побороть ее, пока она слаба, — бесстрастно, будто сообщая какую-то ничего не значащую новость, объявила Ялика и, предвосхищая шквал вопросов, добавила: — В физическом мире она не существует, во всяком случае, пока. А потому нужно немного схитрить и обманом заставить уйти в мир иной.       — И как это сделать? — искренне удивился норд.       — Вернуться туда, где все началось, и отдать ей тех, кто прервал ее сон.       — Вот уж ни в жисть, — задохнулся от возмущения Ульв. — Придумай иной способ.       — Иного нет.       — А ты придумай…       — Ну, раз пресветлая говорит, что другого способа угомонить поганку нет, — вновь подал голос Колояр, многозначительно растягивая слова и задумчиво почесывая бороденку, — то и спорить с ней резона нет. Пусть расскажет.        Не поверивший своим ушам Ульв оторопело уставился на приятеля, ожесточенно играя желваками. Многочисленные косички его бороды пришли в движение и стали напоминать странноватые щупальца диковинного обитателя морских глубин.       — Ах ты, дерьмо собачье, никак от меня избавиться надумал? — угрожающе процедил он. — Словно Хведрунг коварно нож в спину вонзить намереваешься? Да кому? Тому, кто тебе жизнь доверил?       — Да угомонись ты уже, — небрежно махнул рукой Колояр. — Как пес брехливый, честно слово. Сложновата партейка-то для такого остолопа, как ты. Реши я тебя прикончить, так труп твой хладный с перерезанным горлом давно бы уже в канаве придорожной гнил да червей помойных кормил. Пусть ворожея договорит. Чую, небывалое она что-то придумала.       — Не хитрое дело, — равнодушно пожала плечами Ялика, — заставить ее поверить в то, что она получила надобное. Вас троих, — она коротко кивнула в сторону остервенело заскрежетавшего зубами Ульва, — я в сон, ничем от смерти не отличимый погружу. Вернее, не так — вы на самом деле мертвы будете. А вот ваши жизни я охраню. Не спрашивай как, не твоего ума дело. Поганка мертвой кровушки вашей хлебнет, да только не силу полную получит, как ожидает, а на миг краткий смертной сделается. А вот тут-то я ее и подловлю, в Серые Пределы отправлю, да вход понадёжнее запечатаю.       — Сказываешь-то ты ладно, — буркнул Ульв. — Только почему именно в пещере той волшбу твою творить надобно?       — И тут все просто, — не стала утаивать Ялика. — Каким бы неумехой ни был чародей давнишний, Моровую Деву упокоивший, а заклинание мощное сотворить сумел. Его-то силой оставшейся я и воспользуюсь, и себя, и вас оберегая. Окромя того, мне просто там сподручнее будет врата в мир мертвых открыть.       И без того мрачный Ульв еще больше нахмурился, беззвучно зашевелил губами, словно разговаривая сам с собой, и, уладив-таки внутренние противоречия, холодно произнес:       — Ну, будь по-твоему. Но ежели опростоволосишься, то не сносить тебе головы…       — Ежели так выйдет, что Моровая Дева верх возьмет, — горько усмехнулась Ялика, — то встретимся мы с тобой в тот же миг, Волчья Пасть, в мире мертвых, а там уж твои угрозы мне не страшны будут. Впрочем, ты о них и не вспомнишь даже. На изнанке мира всем все едино сделается, и мне, и тебе, и дружкам твоим. Уж поверь моему слову. Довелось и там побывать.       — То, что ты своей жизнью наравне с нами рисковать вознамерилась, — неожиданно почтительно заявил вдруг Ульв, — дает мне надежду на искренность твоих слов.       — Хорошо, если так, — тут же отозвалась ворожея. — Коли со всем согласен, то выдвигаться можем хоть сейчас.       Гигант с удивлением вскинул брови.       — Ишь ты, резвая какая, — гоготнул он не к месту. — Мне бы для начала Одда с Льетольвом разыскать. Небось набираются где, как в последний раз, — Ульв осекся и раздосадовано почесал затылок. — Хотя, может статься, что в последний раз и набираются. Давай так, через два часа здесь и встретимся.       Удовлетворенно кивнув, северянин поднялся из-за стола, окинул задумчивым взглядом собравшихся и, не говоря больше ни слова, вышел из корчмы. Посидев еще с минуту в тягостном молчании, Колояр тоже вдруг решил проститься, неловко сославшись на срочные дела, отложить которые пришлось только ради того, чтобы помочь другу.       — Добрыня, — устало вздохнула Ялика, заметив, что богатырь собрался накинуться на нее с уговорами отказаться от опасного мероприятия, едва рыжебородый торговец отошел от стола. — Не уговаривай. Не надо. И идти за мной следом тоже не надо. Даже и не думай. Не хватало только еще и за твою жизнь опасаться. Толку от тебя там будет чуть, а вот всех в могилу свести действием или словом неосторожным ты, пожалуй, сможешь. А коли помочь хочешь, то найди лучше Митрофана, а то его со вчерашнего дня не видать. Коли дело выгорит, завтра-послезавтра уйдем из Новограда.       «О себе бы лучше побеспокоилась», — с неудовольствием подумал обиженный неожиданной отповедью здоровяк, но спорить не стал, рассудив, что от уговоров толку не будет. А раз так, то и воздух сотрясать нечего.       Впрочем, Ялика благоразумно не поверила в его молчаливую покорность и, скрепя сердце, решилась на маленькую хитрость — под благовидным предлогом поднялась в снятую комнату, скрывшись от назойливого взора без меры заботливого богатыря, и, прихватив свою котомку и подаренный Мортусом кинжал, с ловкостью заправского ярмарочного фигляра махнула в открытое окно на крышу стоящего рядом дровяного навеса. Затем, проворно спустившись на землю, выскользнула на улицу, так никем, кроме дворовой живности и не замеченная. Затаившись в одном из неприметных проулков неподалеку, ворожея надеялась перехватить вернувшегося ярла до того, как тот войдет в корчму. Когда Добрыня, кажется, так ничего и не заподозривший, раскроет обман, будет уже поздно.       Стараясь не обращать внимания на муки совести, терзающие душу острыми коготками неловкости и раскаяния, Ялика всеми силами пыталась убедить себя в том, что поступает правильно. Ведь если богатырь останется в Новограде, то ей, вступившей в схватку с Моровой Девой, не будет нужды беспокоиться еще и о его безопасности. А значит, Добрыня — человек, в одночасье ставший вдруг самым родным, близким и любимым, одна мысль о котором заставляла сердце восторженно биться, а душу радостно замирать в неведомой доселе истоме — останется жив. Несмотря ни на что.       В то мгновение, когда ворожея заприметила ярла, торопливо вышагивающего по улице в сопровождении двух столь же могучих, как и он сам, товарищей, от мучительных сомнений не осталось и малейшего следа. А потому она искренне обрадовалась тому, что ее, в общем-то нехитрый план, удался.       От места, куда Ульв привел Ялику, издали несло могильной затхлостью и холодом, бороться с которыми по-осеннему споро клонящееся к закату солнце, беззаботно растратившее изрядную долю своего дневного задора, уже не могло. Растительность, окружавшая черный провал в земле, таинственным образом ссохлась, превратившись не то в выгоревшую золу, не то в безжизненный прах. Казалось, даже неосторожное движение воздуха, встревоженного крадущимися шагами путников, может легко разрушить тихое величие воцарившееся здесь царство смерти. Коснись только, и уродливые, обезображенные, искореженные какой-то запредельной мукой остовы деревьев и кустарника тут же распадутся, превращаясь в удушливую серую пыль, ровным слоем оседающую на и без того сухую, лишенную малейшей искорки жизни землю.       — Не было так раньше, — коротко заметил Ульв, заметив, как Ялика в удивлении повела бровями. — Вот чем хочешь поклянусь. Не было такого.       — Плохо это, — задумчиво отозвалась ворожея, медленно опустилась на колени и начала перебирать руками безжизненную почву. — Ох, как плохо. Тяжело придется. Не думала я, что все так будет. Здесь не просто место упокоения Моровой Девы, здесь мир мертвых потихоньку к живым просачивается. Видишь, как всякая жизнь отсюда уходит? Трава, деревья — все высушенное, здесь сама земля родить перестала, в прах бесплодный обернувшись. Птица не вскрикнет, зверь не рыкнет. Всё живое места этого сторонится.       — Может, оно как-нибудь без нас обойдется? — неуверенно протянул ярл, не сводя пристального взгляда с рук девушки, то начинающих хаотично порхать над землей, словно бы настороженно ощупывая воздух, то вдруг замирающих в трепетных, полных сочувствия и боли прикосновениях к обескровленной, лишенной божественного дара живорождения пеплоподобной поверхности.       — Нет, — не терпящим возражений тоном заявила Ялика, резко вскидывая голову.       Ульв с товарищами в мимолетном испуге отступили на шаг назад, почти синхронно схватившись за рукояти висящих на поясах ножей. Глаза ворожеи превратились в два бездонных колодца, со дна которых на оторопевших, потерявших дар речи северян посмотрела неприветливо клубящаяся тьма. Будто бы мимоходом скользнула по ним обжигающе холодным взглядом и равнодушно отпрянула куда-то в сторону. Ялика моргнула. Тьма покорно отступила, нехотя возвращая ее глазам природный цвет.       — Нет, — медленно и совсем не по-женски твердо повторила девушка. — Никто вас не заставлял печать срывать, но ежели вышло так, то и ответ держите за свои действия, как это подобает воинам, а не псам шелудивым.       Товарищи Ульва, непонимающе переглянулись и с невысказанным вопросом уставились на своего предводителя. Ярл, неопределенно пожав плечами, обреченно вздохнул и, тщательно подбирая слова, перевел им речь ворожеи, после чего благосклонно пояснил удивившейся было девушке:       — Не глаголют они по-вашенски.       — Не важно, — отозвалась Ялика. — Главное, чтобы ты меня понимал, а им уж сам растолкуешь.       — Добро, — деловито согласился Ульв. — Что делать-то?       Оглянувшись по сторонам, ворожея задумалась, а потом, собравшись с духом, нерешительно подошла к краю зияющего в земле провала и осторожно заглянула вниз.       Слабые солнечные лучи заходящего солнца с трудом разгоняли безраздельно царящий мрак пещеры, однако даже их скупого света оказалось достаточно для того, чтобы ведунья смогла разглядеть увитые сухими древесными корнями сводчатые стены, сложенные то ли из тщательно подогнанных друг к другу продолговатых камней, то ли из какого-то серого кирпича.       — Это крипта, — коротко бросила она неслышно подошедшему Ульву.       — Я и сам уже вижу, — отозвался тот. — Крипта, пещера — не важно. Место-то, без сомнений, плохое.       — Давай спускаться, — решительно кивнула Ялика. — До заката многое сотворить надобно.       Оказавшись внутри, ворожея едва не задохнулась от резко ударившего в нос застарелого запаха смерти. Смерти мучительной и противоестественной.       Как и рассказывал Ульв, пол крипты скрывался под слоем сотен и тысяч старых, выбеленных временем костяков, отозвавшихся на робкие шаги Ялики многоголосицей омерзительно сухого треска и тоскливо-протяжного хруста, в котором ей на мгновение почудились страшные агонизирующие крики, полные невыразимой боли и беспредельного отчаяния. С трудом, преодолевая чувство липкого животного ужаса, навязчиво засевшего в сознании, Ялика, старательно игнорируя омерзительные звуки ломающихся под ногами костей и черепов, опасливо приблизилась к алтарю с висящим над ним пустым саркофагом.       Поверхность жертвенного камня, изрезанную неизвестными ворожее рунами, покрывали брызги и разводы почерневшей от времени, застарелой крови. Должно быть, именно здесь когда-то принесли в жертву тех несчастных, чьи кости ныне скрывали пол крипты под своим бесконечным множеством, и чья пролитая кровь долгие годы удерживала в небытии злобный дух Моровой Девы.       Ошарашенная увиденным, Ялика боязливо коснулась кончиками пальцев вырезанных на жертвеннике рун. Каменная гладь жуткого алтаря оказалась теплой и влажной. С отвращением отдернув руку, ворожея посмотрела на свою ладонь. Кончики пальцев оказались перепачканы в чем-то липком и тягучем, словно кисель.       — Что это? — выдохнул прямо в ухо неотступно следующий за девушкой Ульв.       — Кровь. Будто бы сам не видишь. — Ялику передернуло.       — Колдовство это черное, — пробубнил Ульв, изумленно наблюдая за тем, как рубиновые разводы на пальцах ворожеи вдруг запузырились и растаяли без следа, в мгновение ока превратившись в струйки легковесной черной дымки. — Ты уверена, что сладишь с этим зловредством?       — Боюсь, что теперь у меня и выбора-то особо нет, — решив не кривить душой, честно призналась Ялика. — Слишком все плохо. Если этому конец не положить, то зло черное по миру, словно клякса, расползаться начнет. Может, кто средство и найдет, как с бедой этой справиться, да только вот народу немеряно поляжет. Нет, способ Моровую Деву упокоить точно найдется, он у нас и сейчас перед глазами — сотни ни в чем не повинных, своими жизнями, кровью своей бестию удержавшие. Но кто поручится, что через десяток-другой лет кто-нибудь снова сюда не угодит да заклятие по дурости своей не нарушит?       Ярл задумался, а потом неожиданно упрямо тряхнул головой, отчего бусины в его бороде, столкнувшись друг с другом, скорбно тренькнули. В тягучей тишине крипты этот короткий, отрывистый звук показался всем чуть ли не тревожным гулом набата, предвещающего грядущее несчастье.       — Ну, раз так, — заключил Ульв наконец, попытавшись растянуть губы в некоем подобии ободряющей улыбки. Впрочем, получилось это у него из рук вон плохо. — То, полагаю, у нас с ребятами тоже выбор небогатый? Либо сдюжим, либо погань моровая нас так или иначе в могилу сведет. Только от того, если тебе верить, еще и сильнее станет.       Ялика горестно промолчала, бросив через плечо на разом поникшего северянина короткий, полный сочувствия и печали взгляд.       — Начнем? — собравшись с духом, как-то буднично осведомилась она, будто бы это не ей предстояло вступить в схватку с чудовищным порождением мира мертвых, лишь по нелепой случайности получившим свободу от многовековых оков могущественного заклятия.        Северянин, пожав плечами, просто кивнул в ответ и подозвал своих товарищей, которые в молчаливой растерянности топтались у спуска в крипту, то и дело бросая встревоженные взгляды в сторону своего предводителя.       — Командуй, пресветлая, — с достоинством разрешил ярл. — Сказывай, что делать, а я уж переведу этим остолопам.       Обрадованная добровольной покорностью северян, Ялика деловито извлекла из недр верной котомки сверкнувший в полумраке стеклянный пузырек, наполненный какой-то вязкой, мутно-зеленой жидкостью.       — Это отвар сон-травы, — предупредительно объяснила она, заметив недоуменные взгляды нордов. — Здорово помогает при бессоннице.       Ярл, понятливо кивнул, и перевел слова ворожеи товарищам.       — А это, — Ялика продемонстрировала еще один пузырек, в котором находилось какая-то мелкая красноватая пыльца, — высушенные и растолченные ягоды ландыша.       — Зачем это? Неужто сама не знаешь, что это смерть верная, — искренне удивился Ульв.       — Этого-то мне и надо, — согласилась ворожея. — Надеюсь, фляга с водой сыщется?       Ничего не понимающий ярл неторопливо снял с пояса кожаный сосуд и протянул его иронично усмехнувшейся Ялике. Отчего-то нерешительность северянина показалась ворожее донельзя нелепой и беспричинной (того в любом случае ожидала смерть, неважно, что послужит тому причиной — яд или же смертельные объятия нежити). Уж она-то сама верно предпочла бы отраву, чтобы умереть относительно тихо и безболезненно, нежели оказаться досуха выпитой зловредной нечистью.       — А теперь, — уверенно продолжила девушка, — пусть каждый из вас смешает каплю своей крови с водой в этой фляге.       Не дожидаясь неуместных расспросов, она выхватила кинжал из ножен и, болезненно поморщившись, сделала короткий надрез на оттопыренном в сторону большом пальце руки, державшей заранее открытый сосуд. Убрав оружие, она ловко перехватила флягу и аккуратно надавила на свежий надрез, из которого тут же выступила удивительно яркая в неспешно густеющих сумерках рубиновая капля. Неторопливо, будто в каком-то замедленном диковинном сне, она сорвалась с кончика пальца и с тихим, едва слышным плеском упала в воду.       Ялика тут же протянула флягу оторопевшему было Одду.       Впрочем, быстро сообразив, что от него хотят и без запоздавшего перевода, тот равнодушно пожал плечами, будто бы только что увиденное было чем-то обыкновенным, чему совсем не следует удивляться, и не спеша повторил действия ворожеи.       Побывав в руках Льетольва и Ульва, с невозмутимым видом проделавших необходимые манипуляции, фляга, сделав полный круг, вернулась к Ялике, которая, немедля, отхлебнула из нее и, с трудом подавив нахлынувшую тошноту, не то прочитала речитативом, не то пропела:              Выпитым вместе связаны,       Долей единой скованны,       Кровью друг другу указаны,       Словом одним зачарованы.       Не ожидавшие ничего подобного северяне, как один, не сговариваясь, сочно выругались на родном языке.       — Объяснишь, может? — даже не постаравшись скрыть неприязнь, поинтересовался Ульв, брезгливо поморщившись.       — Так надо, поверь, — с мукой в голосе отозвалась ворожея. — Неужто не видишь, что мне самой это неприятно. Но иначе никак не связать наши жизни воедино.       — Зачем? — в изумлении вскинул брови Ульв.       — Потому что сейчас вы умрете, — каким-то совсем обыденным тоном произнесла Ялика, словно ей уже не раз приходилось проделывать нечто подобное. Заметив, как напрягся ярл, она обреченно вздохнула и мягко продолжила: — Нужно сделать так, чтобы Моровая Дева испила вашей мертвой крови. Именно мертвой. Для этого и нужна сон-трава и ягоды ландыша. А теперь, — Ялика строго посмотрела на неожиданно стушевавшегося под ее пристальным взглядом Ульва, — слушай внимательно и товарищам своим слово в слово переведи, а не то — быть беде. Сейчас вы по очереди изопьете воды. Да, той самой, с вашей и моей кровью, только наперед я добавлю в нее толченые ягоды ландыша. Отсчитаете по три удара сердца, ровно по три, запомни, и следом выпьете по маленькому глотку из этой склянки. — Она продемонстрировала пузырек с зеленым отваром и отдала его норду. — Будет больно. Смерть почти всегда идет рука об руку с болью. Но не бойтесь, сон-трава облегчит муки. Вы уснете. Краткий миг боли, а затем забытье.       — Боли мы не боимся, — возразил Ульв, гордо расправив плечи, с интересом встряхнул пузырек. — Я вот только знать хочу, ты нас спасти пытаешься или в жертву принести?       — Попытаюсь спасти, — устало ответила девушка. — Вы умрете не по-настоящему. Где-то на границе между мирами мертвых и живых останетесь. Умрут только ваши тела. Мне, чтобы Моровую Деву обмануть, нужно души от плоти отделить, так она их выпить не сможет. Я не зря свою жизнь, свой дух, свою кровь с вашими связала — пока жива я, ваши души далеко в Серые пределы не уйдут. Если задуманное удастся, — Ялика запнулась вдруг на полуслове. — Когда все закончится — вы проснетесь, как ни в чем не бывало. Мы либо вместе выкарабкаемся, либо вместе же и сгинем.       Критически хмыкнув, ярл стал переводить слова ворожеи. Одду явно не понравилось услышанное. Отчаянно жестикулируя и бросая в ее сторону недобрые взгляды, тот начал было спорить, но смачная затрещина мигом развеяла все его сомнения. Льетольв же, напротив, воспринял услышанное с истинно северным хладнокровием. Лишь заметив, что Ялика не сводит с них внимательного взгляда и настороженно прислушивается к звукам незнакомой речи, он неожиданно ободряюще улыбнулся ей в ответ.       Первым был Одд. Не переставая тихо бормотать под нос всевозможные ругательства, он, подчинившись указаниям Ялики, тяжело опустился на пол, оперся спиной об алтарь и сделал могучий глоток из протянутой ему ворожеей фляги. Помедлил, видимо, отсчитывая удары сердца, и тут же отрывисто приложился к загодя приготовленному пузырьку с отваром.       Вернув бутылек и флягу девушке, он еще какое-то время просто сидел, непонимающе хлопая глазами, а потом вдруг, стиснув зубы, остервенело зарычал, выгнулся дугой и обмяк, безвольно уронив голову на грудь.       Следующим за ним Льетольв, расположившийся плечом к плечу с товарищем, умер, не издав ни звука — просто закрыл глаза и как будто с великим облегчением тихо выдохнул.       Оказавшийся последним Ульв тоже предпочел уйти в гордом молчании. До самого конца ярл не сводил с ворожеи равнодушного немигающего взгляда, ни движением, ни звуком не выдавая своих чувств. И лишь перед тем, как в последний раз судорожно вздохнуть, как будто отрывисто кивнул девушке. Мол, не подведи, пресветлая! Или ей это только показалось?       С предсмертным вздохом ярла неожиданно угасло и солнце. Словно вечный небесный огонь вдруг решил проводить почивших северян в их последний путь, вместе с ними пройдя по незримой тропе, уготованной каждому живущему в конце земного пути.       Скорбно застывшая в сгустившемся тяжелом мраке крипты Ялика вздрогнула, как от удара плетью, когда ее взгляд выхватил из темноты странный металлический отблеск, яркой искрой мигнувший где-то на каменной поверхности жертвенника. Источником вспышки оказался медальон. И как она раньше его не заметила? Говорил же Ульв, что Льетольв выронил украшение в тот же миг, когда прахом рассыпалось тело девушки, чья мертвая плоть служила узилищем для Моровой Девы.       Но ведь и никто из северян не обратил на него никакого внимания?       Настороженно подойдя ближе, Ялика попыталась подобрать необычный оберег, и тут же отдернула руку, порезавшись о его неожиданно острые лучи, которые, словно паучьи лапки, стремительно разбегались по сторонам из сердцевины, прихотливо огибая орнамент выгравированных рун.       Изумленная Ялика не поверила своим глазам — ее кровь, оставшаяся на гранях медальона, тоненькими ручейками зазмеилась к центру и, собравшись там в крупную рубиновую каплю, будто бы подсвеченную изнутри призрачным светом, исходящим от оберега, запульсировала, к безмерному удивлению обомлевшей девушки, в такт ее сердцу. Через мгновение рубиновая жемчужина, зловеще вспыхнув напоследок, растеклась уродливой кляксой и с ядовитым шипением впиталась в тут же угасшую поверхность оберега.       Внутри у ворожеи что-то оборвалось.       Она узнала оберег.       Черное солнце.       Солнце, что освещает мертвенным светом навье царство.       С обреченной неотвратимостью Ялика вдруг осознала, что какая-то неведомая всемогущая воля, незримо скрывающаяся где-то за гранью мироздания, только что, утолив жажду ее кровью, сковала ее судьбу неосязаемыми, невидимыми нитями предназначения, посулив ей грядущее на откуп чему-то или кому-то, не принадлежащему ни миру мертвых, ни миру живых.       Тем страшнее оказалось задуманное.       Ялика лукавила, когда говорила Ульву, что, проведя ритуал, связала его душу и души его товарищей со своей жизнью. Их еще только предстояло найти в мире навьем, чтобы удержать на самой границе двух миров и не дать перейти огненную реку, с другого берега которой уже не будет возврата. А выпитая кровь укажет ей путь в междумирье.       В одном Ялика не солгала.       Пока она жива, у северян действительно остается надежда на то, чтобы вернуться в мир живых в плоти, вновь увидеть столь любимое ими море, направить змееголовый драккар наперерез белопенным волнам и после долгих, полных тягот и лишений странствий в чужих краях все-таки вернуться к родным берегам.       Пока она жива…       Заворочавшееся где-то под тяжело бухающим сердцем щемящее чувство тревоги и злорадно вторящее ему ощущение неотвратимо приближающегося конца чуть было не столкнули ее в мрачную бездну глухого отчаяния. Она вдруг как никогда остро почувствовала всю хрупкость человеческого бытия, неминуемо заканчивающегося цепкими объятиями вековечной смерти, иногда — спасительно-милосердной, иногда — чудовищно, невыносимо жестокой и бессмысленной, но почти всегда — непредсказуемо-внезапной. Незримой тенью скользя по следам каждого из живущих, смерть, одинаково равнодушная и к поклонениям, и к проклятиям, неотвратимо уравнивала всех перед ликом своего молчаливого величия. И что бы ни вообразил о своей природе человек, как бы ни изворачивался в нелепых попытках самоутвердиться, подчеркнуть свое пустое перед глазами вечности могущество, как бы ни старался возвыситься над остальным миром, заботливо вскармливая в душе многоголовое чудовище напыщенной гордыни, надменной заносчивости и высокомерной спеси — смерть всегда получает свое. Вдоволь наигравшись в скорбную добродетель, она, подобно сумасбродному кукловоду, равнодушным, точно выверенным движением перерезает нити, делавшие агонизирующую марионетку живой, и бесстрастно, словно кучу ненужного тряпья, скармливает наскучившую игрушку жадному, вечно голодному пламени хладного небытия.       Лишь каким-то запредельным усилием воли Ялике удалось отогнать мрачные, выбивающие из равновесия мысли и взять себя в руки, справившись с нахлынувшей волной меланхоличного безразличия.       Действуя скорее по наитию, нежели полностью отдавая отчет в совершенном, ворожея аккуратно, почти нежно, подобрала оберег и одним стремительным движением убрала в котомку. Пусть там полежит. Придет время — и с этой напастью разберется.       Пока же гораздо важнее разделаться с Моровой Девой. Едва взойдет луна, нежить явится за тем, что ей задолжали несчастные северяне. Времени осталось не так уж и много.       Ничуть не страшась того, что предстояло совершить, Ялика не спеша опустилась на пол перед бездыханными телами нордов и, скрестив ноги, глубоко вздохнула, закрывая глаза и стараясь очистить сознание от ненужных, сбивающих настрой мыслей. Единожды она переступила порог мира мертвых, спасая детей Огнеяры от козней зловредного Кадука. Тогда для перехода ей понадобилась мертвая вода. Но мир навьев коварен и навсегда запоминает тех живых, кто, не умерев, по собственной ли воле или же по нелепой случайности становится на тропу мертвых. Уж больно такие гости, чувствующие биение сердца в груди, ток крови в венах, осязающие прикосновения воздуха к коже, помнящие удовольствия плоти и восторг духа, лакомы для изголодавшихся по живым эмоциям хозяев серой и безрадостной изнанки мира. Однажды приоткрыв, дверь в Навь уже не закроешь. Тропа мертвых всегда будет ждать где-то рядом, готовая, стоит лишь ослабить внимание, услужливо развернуть свое монотонное, выцветшее полотно под ногами. А прячущиеся на обочине, вечно голодные тени, уродливые, исковерканные отражения живущих, с радостью лишат зазевавшегося путника даже малейшего шанса на посмертие, пожрав не только его плоть, но и бессмертную душу.       Заставив себя дышать ровно и размеренно, Ялика усилием воли попыталась успокоить встревоженное сердце, мечущееся в груди, словно приговоренный к смерти узник в тесной тюремной камере. Угомонить своевольное удалось далеко не сразу. Призвав на помощь воображение, она представила себя свободно парящей посреди безбрежного океана всепоглощающей равнодушной пустоты. Настолько грандиозной, древней и величественной, что, казалось, ни один звук, ни одно движение, будь то сбивчивое дыхание или же неосознанный судорожный взмах руки, не в силах хоть как-то повлиять на ее непостижимую, иррациональную монументальность.       Словно испугавшись этой непостижимой громады, от мрачного холода которой замерло вдруг само время, сердце Ялики растерянно дернулось, замедляясь, обеспокоено сократилось еще несколько раз, и наконец, оробело замерло. Она почувствовала, как дыхание могильного холода, злорадно коснувшись кончиков пальцев, неспешными ручейками заструилось по рукам. Времени на поиски северян не так уж и много. Если ледяная стужа доберется до сердца, ей уже никогда не вернуться назад. Нет, конечно, она не умрет, но и найти дорогу к оставленному где-то там, в реальном мире, живому телу не сможет, навсегда скованная и плененная бездушным холодом изнанки мира. Так и будет скитаться бесплотным духом по бескрайним просторам, не в силах ни умереть, ни вновь почувствовать себя живой. Пока какой-нибудь обитатель Серых Пределов, привлеченный запахом ее памяти, не положит конец бессмысленному существованию лишенной тела души.       Разогнав черную тучу горестных мыслей, Ялика заставила себя медленно открыть глаза.       Мир мертвых, как и в прошлый раз, встретил ворожею густым клубящимся маревом, которое, впрочем, с первым же ее шагом испуганно отпрянуло куда-то в сторону, открыв взору ровную, плоскую, как блин, равнину, словно бы выжженную невиданным пламенем. Безжизненное плато, скупо освещенное мертвенно-серым светом, безрадостно льющимся с монотонно свинцового неба, властно раскинулось до самого горизонта. Ни кустика, ни деревца, лишь редкие закопченные и оплавленные чудовищным жаром валуны, да серый пепел под ногами. Стоило лишь только потревожить его вековечный покой, как в воздух тут же поднимались искрящиеся красными мушками дымчато-хмурые вихри. Закручиваясь прихотливо извивающимися спиралями, они освобождали из своего безрадостного чрева сотни огнистых искр и обреченно-медленно опадали на землю.       Замерев на месте, Ялика прислушалась к своим ощущениям. Внезапно сознание захлестнуло мучительной волной неизбывной, болезненно-беспомощной тоски. Настолько тягучей и пронзительной, полной невыразимого отчаяния, что она сразу же догадалась о ее истинной природе. Только души умерших раньше предначертанного срока могут испытывать подобные муки, страдая от постигшей их несправедливой участи. Слишком хорошо они помнили, каково это, быть живым, и оттого, попав в лишенные какой бы то ни было радости и надежды чертоги смерти, тяготились своими воспоминаниями, причиняющими невыразимые страдания. Лишь перейдя по Калинову Мосту, души умерших наконец-то обретают покой, в одно мгновение лишившись в бурлящем пламени течения Пучай-реки всякой памяти о прошлой жизни.       Именно этого и не должна допустить Ялика. Ей, во чтобы то ни стало нужно найти бесплотные души северян, задержать их на границе двух миров, не позволив совершить роковой шаг по Калинову Мосту, с которого уже не будет возврата. А выпитая кровь ей в этом поможет, указав направление.       Не в силах больше сдерживать всесокрушающий шквал горести и печали, Ялика неожиданно для себя завыла, как-то совсем по-звериному, надсадно и заунывно. На ее глазах выступили кровавые слезы. Взор заволокло красным туманом, в одночасье превратившим выцветшую, пепельно-серую реальность вокруг в огненно-яркую, пламенеющую алым пустошь. Сорвавшись с ресниц, три рубиновые капли устремились было к земле, но где-то на полпути замерли на мгновение, а потом, покружившись вокруг остолбеневшей ворожеи в некоем подобии танца, разом превратились в пульсирующие красные нити, протянувшиеся к далекому горизонту. Совсем не ожидавшая подобного Ялика едва успела подхватить кровяные жилки до того, как те безвольно опали к ее ногам.       Разбуженный то ли сильными эмоциями, захлестнувшими ее, то ли творимой волшбой, устилавший безжизненную равнину прах вдруг забурлил, на глазах оживая и превращаясь в кошмарные подобия скрюченных в мучительной судороге рук, тут же алчно потянувшихся к девушке. Сбросив холодное оцепенение, насмерть перепуганная Ялика бросилась бежать туда, куда вились тонкие алеющие нити, изо всех сил стараясь не разорвать их неловким движением или не угодить в цепкую хватку жуткого леса и его слепо шарящих в воздухе пепельных дланей. Яростно налетевший порыв затхлого, гнилостного ветра чуть ли не сбившего ее с ног, принес отзвуки злого вороньего грая, то и дело перебиваемого едва слышимыми всхлипываниями, и сменяющиеся жалостливыми повизгиваниями.       К счастью, растревоженный прах вскоре успокоился, а за ним унялся и ветер. Но изрядно выбившаяся из сил ворожея, не жалея себя, продолжала бежать. Ледяные ручейки омертвения все ближе и ближе подбирались к сердцу. Еще немного, и весь ее план рассыплется, подобно песчаному замку. И даже если ей удастся вернуться из Серых Пределов живой и невредимой, то северянам этого сделать будет уже не суждено. Конечно, Моровая Дева, не вкусив души, освободивших ее, не сможет получить безмерно желаемое могущество. Но несчастным нордам, столь отважно доверившим свои жизни ворожее, это уже не поможет. А, значит, их смерти окажутся напрасными.       По участившейся пульсации, то и дело пробегавшей по нитям и больше всего напоминавшей ток крови в венах, Ялика поняла, что все-таки неумолимо приближается к своей цели. Лишь бы успеть. Лишь бы обогнать смерть, кажущуюся обманчиво неспешной и медлительной.       Когда неумолимо тающие силы уже чуть было совсем не покинули Ялику, заставив перейти на сбивчивый торопливый шаг, на горизонте замаячили призрачные фигуры. Совершив отчаянный, невозможный в реальном мире рывок, ободренная крохотным успехом ворожея догнала уныло бредущих навстречу вечному забвению призраков нордов, чьи тела в этот же самый момент лежали бездыханными у жертвенника проклятой крипты.       Схватив одного из них за плечо, кажется, это был Ульв, ворожея заставила его замереть. Будто бы растерявшись на мгновение, норд медленно обернулся и воззрился на запыхавшуюся девушку пустым безжизненным взглядом. Два его товарища, сделав еще пару шагов, безучастно остановились чуть впереди, налетев на невидимую стену.       — Ты? — не меняя выражения лица, холодно спросил Ульв. — Ты обманула. Предала.       Ялика упрямо мотнула головой.       — Нет, — выдавила она из себя. — Я пришла за вами.       — Поздно, — холодно отрезал ярл. — Неужто сама не видишь?       Произнесенные им слова разогнали кровавую пелену, до сих пор застилавшую взор ворожеи, и она, вдруг прозрев, увидела, что все вокруг залито радужным переменчивым сиянием, рассеивающим серую липкую хмарь, бесстрастно баюкающую на своих дланях сумеречную реальность.       — Зов привел нас к тебе, могучая Модгуд, — припав на одно колено и в почтении склонив голову, произнес Ульв.       Ничего не понимающая Ялика обернулась и в ужасе ахнула.       Прямо у нее за спиной, попирая своими могучими плечами само небо, огромной нерушимой скалой возвышалась великанша. Необычайно уродливая и отталкивающая, она казалась отвратительным, извращенным порождением противоестественного кошмара неведомого умалишенного, в чьих воспаленных безумием снах, потерявших всякую связь с реальность, только и могло зародиться подобное чудовище.       — Назови себя! — презрительно скривилась Модгуд, уставившись на обмершую в страхе Ялику. — Тебе не место здесь, смертная. Звенящие цепи Гьялларбру говорят мне об этом.       — Да бесы тебя побери! — с чувством выругалась девушка, устало опускаясь на землю.       — Зачем ты здесь? — угрожающе повторила свой вопрос Модгуд, склонившись и обдав девушку холодным зловонным дыханием.       — Я пришла за Ульвом, Льетольвом и Оддом, — чуть помедлив с ответом, произнесла ворожея, так и не найдя ничего лучше, кроме как сказать правду. — Их время еще не пришло.       — Да кто ты такая, чтобы судить об этом? — взъярилась великанша. — Ты всего лишь смертная. Не тебе нарушать установленный миропорядок. Даже богам это не подвластно.       От громоподобного рева, казалось, земля заходила ходуном, а небо испуганно отпрянуло куда-то на недоступную взгляду высоту.       — Убирайся! — прорычала Модгуд. — Пусть умершие, как это установлено из века, перейдут через Гьелль. Без препятствий, взойдя на Гьялларбру.       — Нет! — вскочив на ноги, твердо заявила Ялика, и без малейших признаков страха заглянула прямо в призрачно-ледяные глаза великанши. — Не за тем я сюда пришла, чтобы уйти не солоно хлебавши.       Опешившая от такой неприкрытой дерзости Модгуд только и смогла, что прорычать нечто нечленораздельное и, широко замахнувшись, с остервенением впечатать чудовищную ладонь прямо в то место, где всего мгновение назад была девушка. Кубарем откатившись в сторону, Ялика, тяжело дыша, поднялась на ноги. На что она надеялась? Что могла противопоставить чудовищной силе великанши? Все ее знания, весь ее не такой уж и большой опыт оказались вдруг абсолютно бесполезны? Да и как неспешное, опирающееся на силу жизни ведовство могло помочь в мире, где невозбранно царствовала смерть?       Неожиданно внутри у нее что-то надломилось. Испепеляющие душу гнев и ярость заволокли сознание тяжелой душной пеленой, скрывая под своим непроницаемым покровом все то светлое, чистое и невинное, что делало ее Яликой. Пресветлой ворожеей, более всего любящей и ценящей жизнь в любых ее проявлениях. Будь то непреклонная воля крохотного семечка, упрямо тянущегося сквозь толщу живородящей земли к благословенному теплу солнца, или же истошный, полный невыразимых страданий крик роженицы, через муки и боль дарующей жизнь своему дитю.       Все это ушло, оказалось начисто вымыто из души всесокрушающей, не знающей преград волной черной, непроницаемой злобы и исступленного остервенения. Яростный шторм плохо контролируемого гнева словно бы придал ей силы, против воли одарив недоступными прежде знаниями. С какой-то болезненной ясностью Ялика осознала, что пепел у нее под ногами, до этого казавшийся бесплодным и безжизненным, все еще помнил то невообразимо далекое время, когда тоже был живым. Оттого беспомощно терзался и страдал, желая еще хоть ненадолго вновь вкусить сладострастную деятельность жизни, такую желанную и такую для него недоступную. Подобно самой девушке, в эти, казавшиеся бесконечными мгновения, он испытывал лютую ненависть ко всему его окружающему, медленно сгорая в бушующем пламени саморазрушения, озлобленности и неистовства. Нужно было лишь немного подтолкнуть, направить его необузданную силу в нужном направлении.       Усмехнувшись так, что черты ее миловидного лица неожиданно превратились в некое подобие неприятной маски, Ялика не спеша наклонилась и зачерпнула полную ладонь пепла, который, безропотно повинуясь ее гневу, с готовностью занялся алым огнем и медленно заструился сквозь ее пальцы. Тяжело опадая на землю, капли пламени, покрытые частыми прожилками непроглядной тьмы, медленно расплывались кипящими кляксами. Не переставая уродливо кривить рот, девушка надменно выпрямилась. А в следующий миг посреди бушующего и ярящегося моря черно-алого огня, жадно вытянувшего свои опаляющие языки высоко в небо, показалось нечто донельзя зловещее и величественное, коварно примерившее на себя маску той, кого когда-то звали Яликой.       Бьющееся в судорогах где-то на задворках пожираемого необузданной яростью чужеродного сознания то немногое, что еще осталось от ворожеи, с запоздалым ужасом узнало в занявшей ее место сущности пришельца из своих кошмаров.       — Кто ты? — с испугом в голосе прорычала Модгуд и трусливо отступила на шаг назад, избегая обжигающих прикосновений разъяренного пламени.       — Прочь, чудовище! — выкрикнула ворожея. Или это была сущность, занявшая ее место?       Повинуясь взмаху руки Ялики, пламя обрадованно взмыло вверх, качнулось из стороны в сторону, словно пробуя свои силы, и со злым гулом устремилось в сторону великанши. Та, дернувшись как от удара, угрожающе оскалила пасть, обнажив ряды белоснежных, похожих на сталактиты зубов и с натугой выдохнула. С ее губ, покрывшихся вдруг тонкой коркой изморози, с ужасающим свистом и воем сорвался вихрь ледяного воздуха. Повеяло жутким холодом.       На краткий миг показалось, что остервенело ревущий смерч сумеет преодолеть стену пляшущего вокруг ворожеи иномирового огня. Но она лишь безумно рассмеялась и, сделав короткий шаг вперед, легко преодолела сопротивление ледяного дыхания великанши. Ведомое ее волей пламя, почернев, взметнулось до самого неба. Затем, не знающей преград лавиной обрушилось на Модгуд, попытавшейся защититься вскинутыми к лицу руками.       Исступленное буйство черного огня продолжалось всего несколько мгновений, но и этого оказалось достаточно, чтобы великанша рухнула на землю, опустившись на одно колено и выставив вперед руку. Ее кожа местами оплавилась и растрескалась, обнажив почерневшую от запредельного жара плоть, чадящую призрачно-синим дымком.       Впрочем, в следующий миг Модгуд уже твердо стояла на ногах. Напряженно расправив плечи, будто бы скидывая невидимый груз, великанша тяжело посмотрела на ворожею.       — Ты назвала меня чудовищем, — наконец-то произнесла Модгуд, — но посмотри на себя! Кто ты? Сила, что бурлит в тебе подобно огненным рекам у костей гор, не твоя. Она не принадлежит миру живых, не пришла из мира мертвых. Злая, беспощадная, жаждущая лишь одного — разрушения ради разрушения. Остановись, пока она не поглотила тебя целиком, а за ним и все сущее.       Сказанное нестерпимо больно хлестнуло по сжавшемуся в каком-то безразличном оцепенении сознанию ворожеи, в одночасье заставив пробудиться и невозможным усилием воли разорвать сковавшие ее разум цепи гнева. Поселившийся внутри монстр, о существовании которого Ялика даже не подозревала, огрызаясь и разбрызгивая ядовитую слюну, нехотя отступил. Затаился, свив уютное гнездо где-то глубоко в ее душе. Придет время, и он вернется. И кто знает, удастся ли в следующий раз удержать в узде это безумное, кровожадное чудовище, способное повелевать силами недоступными никому из когда-либо живших?       Вместе с уснувшим монстром в одночасье испарилась и запредельное могущество, которым с неожиданной для себя легкостью еще мгновение назад повелевала одержимая гневом ворожея. Обессиленная, она с тяжким стоном рухнула на колени.       Наблюдавшая за ней великанша как будто удовлетворенно усмехнулась.       — Теперь я вижу, — печально склонив уродливую голову, произнесла она. — Да, вижу. Пожалуй, ты та, кому суждено либо спасти этот мир, либо навсегда погрузить его в черное горнило хаоса и разрушения. Но не обольщайся, ты всего лишь игрушка в руках случая.       Модгуд помолчала, словно что-то обдумывая.       — Наверное, лучшим выходом было бы прервать твое существование, — прорычала она наконец. — Пока я еще могу справиться с тобой. Это мое царство. Мрачная Хель благосклонна ко мне, а потому с радостью поделится своим могуществом. Но на твое место рано или поздно встанет другой. Тот, кто с легкостью поддастся на сладкоречивые уговоры тьмы, отныне живущей в тебе, смертная, и с великой радостью примет ее силу. В тебе же еще горит благодатный огонь надежды…       — Опять за свое? — раздраженно оборвала ее ворожея. — Талдычите, словно бабы базарные, о какой-то надежде, даже не потрудившись толком объяснить, чего вам всем от меня надо.       Великанша неожиданно благосклонно усмехнулась.       — В малых знаниях не много беды, — мягко, словно пытаясь объяснить неразумному ребенку очевидные вещи, сказала Модгуд. — В больших же, особенно принесенных в дар, таится великая опасность. Придет время, и ты, смертная, все поймешь. Скажу лишь одно. Если долго смотреть в бездну, то бездна тоже посмотрит на тебя. Остерегайся, ты ходишь по самому краю. Один неверный шаг — и тьма непременно получит свое. А теперь ступай!       Великанша благосклонно махнула рукой.       — Постой! — крикнула Ялика. — Объясни хотя бы, почему я оказалась здесь, в твоих владениях, в твоей власти.       Казалось, Модгуд искренне удивилась.       — А ты еще не догадалась? — как-то неуверенно переспросила она, чуть помедлила и загадочно ответила: — Пожалуй, от этих знаний тебе вреда не будет, а в трудную минуту они могут и помочь. Ты шла по следу тех, кто верит в иных богов. Они-то тебя и привели ко мне. Так было установлено на заре мироздания — каждому свое. Но устройство миропорядка гораздо сложнее, чем кажется любому из живущих. У каждого из нас, богов, чудовищ, духов множество имен, но все мы — лишь бледные призраки тех сил, что издревле владеют миром. Но лишь живущие могут наделить нас истинным, недоступным им самим, могуществом.       — Кажется, я понимаю, — отозвалась Ялика, нахмурившись. — О чем-то подобном говорил и Аспид. Порождение веры тех, кто видит себя зачатым по воле собственных творений.       — Хорошо, — кивнула великанша. — Иди, время почти на исходе. Иначе навсегда останешься здесь.       — А они? — торопливо выпалила девушка, кивнув на застывших будто статуи северян, и болезненно поморщилась от того, что грудь вдруг сдавило железными тисками ледяного холода. Когда она перевела взгляд назад, от великанши не осталось и следа, будто бы и не было ее никогда.       Ялика растерянно посмотрела на чуть обуглившиеся концы красных нитей, которые она, не смотря ни на что, продолжала сжимать в руках. Боль нарастала, подобно лавине, стремительно несущейся по склонам гор. Времени, и вправду, оставалось совсем ничего.       Решительно отбросив в сторону всякие мысли о словах великанши — потом, в ином месте и при других обстоятельствах, думать будет — ворожея встряхнула нити. Те, подчинившись неслышному приказу, задрожали, набухли, превращаясь в пульсирующие вены и, лопнув с мерзким чавканьем, исторгли из своего чрева алые, извивающиеся смерчи. Устремившись к неподвижным северянам, получившие свободу вихри мгновенно опутали тех змеистыми потоками кроваво-красного пламени. Корчась не то в агонии, не то в некоем подобии хаотичного танца, огненные коконы зависли в воздухе, а потом, нестерпимо вспыхнув, бессильно опали. Три рубиновые икринки, так похожие на застывшие капли крови, медленно опустились на подставленную ладонь ворожеи. Крепко зажав их в кулаке, Ялика, стараясь не обращать внимания на нестерпимый холод, медленно расползающийся по телу, прикрыла глаза и неимоверным усилием воли заставила уснувшее было сердце скинуть с себя мертвенные оковы безмолвного, равнодушного оцепенения.       Очнулась она на полу крипты, свернувшись подобно младенцу в утробе матери и мучительно ловя посиневшим ртом затхлый, застоявшийся, но такой живительный и желанный воздух. С тревогой прислушиваясь к сбивчивому речитативу захлебывающегося сердца и тяжелому, пульсирующему гулу в ушах от разбегающейся по венам крови, девушка, как никогда прежде, была рада вновь ощутить себя живой. Поселившиеся глубоко в груди боль и замогильный холод медленно отступили. Взамен же пришло благодатное тепло, неторопливо согревающее измученное тело.       Едва придя в себя, ворожея вскочила на ноги и бросилась к лежащим у жертвенника северянам. Как это ни странно, но ни один из них не походил на бездыханного мертвеца. Казалось, что мужчины, измученные тяготами дня, просто прилегли отдохнуть, пусть и в столь неподходящем для этого месте. Еще миг, и они вздохнут полной грудью, расправят могучие плечи, сладко потянутся, прогоняя остатки сна, и откроют глаза.       Но это впечатление было обманчивым. Ни один мускул не дрогнул на лице Ульва, когда Ялика осторожно дотронулась до его шеи, пытаясь нащупать едва бьющуюся жилку. Пусть и не сразу, но ей удалось почувствовать слабый, почти незаметный пульс.       Это хорошо. Это значит, что смертные тела северян все еще не утратили дыхание жизни, пусть в них и нет того, что наполняло их и делало самими собой — бессмертных душ. Девушка удовлетворенно улыбнулась и раскрыла сжатую ладонь. Три маленьких рубиновых жемчужины тускло сверкнули в почти полной темноте крипты. Она тут же убрала их за пазуху. Так надежнее будет. Не потеряются.       Что ж, первая часть задуманного удалась. И когда Моровая Дева все-таки явится за тем, что она считает своим по праву, то получит лишь малую толику того, на что рассчитывает. Испив не вполне живой крови, она обретет смертную плоть. Души же, дарующие таким, как она, порождениям нави, нечто вроде бессмертия, и наделяющие запредельной силой, останутся в безопасности. А раз так, то и справиться с ней можно будет вполне обычными, земными способами. Нож в сердце — и вся недолга. Тем более, если нож — это серебряный клинок, выкованный из небесного огня, что яркими искрами падают на землю из кузницы Сварога-Праотца, когда тот берет в руки свой молот.       Ялика с благоговейным трепетом погладила ножны, в которых до поры до времени дремал заветный кинжал.       Вот только как удержать поганку? Не станет же она сама подставляться под смертоносный удар. Лишенная хитроумным обманом изрядной доли своих способностей, Моровая Дева, будучи от природы наделенной нечеловеческими силами и проворством, по-прежнему останется неимоверно опасным противником. И уж, конечно, не хрупкой девушке тягаться с таким могучим соперником. Пожалуй, даже Ульв с товарищами не смогли бы хоть как-то сдержать ярость раскрывшей подлог Девы, не будь они сейчас в столь беспомощном состоянии.       Решение пришло само собой.       Неизвестные строители крипты не зря щедро проливали реки крови, стараясь запечатать место упокоения нежити. Гнев, обида, боль и муки несчастных жертв, чьи жизни без малейшей жалости обрывались здесь коротким взмахом ножа или меча, до сих пор ощущались в затхлом, гнилостном воздухе проклятого склепа, наполняя тесное пространство безысходным ощущением предсмертного ужаса.       Плохо заимствовать силы у мертвых. Тем более у тех, кто расстался с жизнью против собственной воли. Неизвестно, что мироздание попросит взамен. Но иного пути Ялика не видела.       Отринув всякие сомнения, и заранее проклиная себя за содеянное, она мысленно потянулась к памяти мертвецов. И те, словно бы давно ждали этого, с готовностью откликнулись на зов. Возникнув из пустоты, они встали рядом с ней. Мужчины, женщины, дети — сотни и тысячи молчаливых призраков, чья плоть давно превратилась в иссушенные и выбеленные течением времени кости, а пролитая кровь бесследно истлела, но чьи мысли и чувства остались недосягаемыми для безжалостного дыхания смерти. Они были здесь. Скорбно взирали на нее пустыми глазницами черепов. Касались ее рук и лица. Беззвучно плакали и молили, страстно желая лишь одного — обрести долгожданный покой, пусть даже и такой страшной ценой, как собственное посмертие. Слишком долго находились они в плену сотворенного некогда заклятия, слишком велико было их отчаяние и слишком сильна память о пережитом ужасе.       Словно терзаемый вечным голодом упырь, ворожея насыщалась силами неупокоенных. Никогда не пройти этим несчастным, истерзанным и измученным душам тропой мертвых. Никогда не обрести им вечное упокоение на просторах иного мира. Никогда не встретятся они с родными и близкими под другим, мертвым, солнцем.       Но они были готовы даже к этому. Готовы к тому, чтобы, повинуясь приказу ворожеи, с яростью набросится на указанную цель, а, выполнив предначертанное, обрести свободу и навсегда раствориться без памяти и следа. А пока они готовы еще немного подождать. Ведь для них, бесконечно долго страдающих в кошмарном плену, быстротечные минуты или часы — ничто перед лицом благостной вечности.       Призраки ушли. И лишь неимоверно потяжелевшая левая рука ворожеи, почерневшая и обуглившаяся, напоминала о полученной силе и заключенном договоре. Боли не было. Ее место в изуродованной конечности, безвольной плетью повисшей вдоль тела, заняло ощущение навязчивой пульсации, словно бы под обгоревшей кожей тяжело ворочалось и перекатывалось нечто живое и безмерно отвратительное. Таковой оказалась цена, запрошенная за свою помощь мертвыми. Может быть, руку еще и удастся спасти, если не держать заключенную в ней силу слишком долго?       Ялика и не заметила, как в провал, слепо зияющий в потолке крипты, скользнула размытая тень. Мягко ступая по костям, чтобы ненароком не выдать себя неосторожным звуком, она почти неслышно подкралась к замершей в странном оцепенении ворожее.       — Да уж, как ни смотри, а место-то гиблое, — услышала она показавшийся знакомым голос, полный брезгливости и отвращения.       Судорожно вздрогнув, Ялика метнулась в сторону, на ходу выхватывая здоровой рукой кинжал из ножен, и, направив тускло мигнувшее серебром лезвие в сторону неведомого пришельца, с нескрываемым облегчением выдохнула.       — Митрофан! — укоризненно прошептала она. На гневный окрик сил уже не нашлось.       — Слов нет, какая же ты дуреха, — с сожалением произнес меша, скользнув печальным взглядом по ее искалеченной руке. — Неужто сама не знаешь, что с мертвяками сговариваться, себе дороже выходит. После такого называть тебя пресветлой язык уже не повернется. Ни дать ни взять, окудница зловредная, недоброе замыслившая.       — Не тебе меня осуждать, нечистый! — взъярилась Ялика, зло сверкнув потемневшими вдруг глазами.       Ничуть не испугавшись внезапной вспышки гнева, несправедливо обрушившейся на него, меша спокойно сел и беспечно обвил хвостом лапы.       — Ты права, не мне судить, — легко согласился он. — Но скажи, неужто иного способа не нашлось?       С трудом уняв неожиданно поднявшуюся волну плохо контролируемой ярости, Ялика устало опустила голову, растерянно шаря невидящим взглядом у себя под ногами.       — Митрофанушка, прости, — тихо прошептала она, измученно прикрыв лицо рукой, и чуть ли не до крови закусила губу, лишь бы не расплакаться. — Сама не ведаю, что на меня нашло.       — Да я и не в обиде вовсе, — миролюбиво отозвался бесенок. Однако его тон говорил об обратном. — Кто я, чтобы на правду обижаться? Дух нечистый, погань и нежить, всякой благости лишенная!       — Ну, будет тебе, — чуть более резко, чем следовало, оборвала его причитания ворожея. — Не время, да и не место. Лучше скажи, один пришел или Добрыня хвостом увязался.       — Один, — меша оскорбленно засопел, возмущенно поигрывая распушенным хвостом. — Что я пень какой, разума не имеющий? Добрыня твой, едва я на постоялый двор заявился, с делами своими разделавшись, мне все как на духу и вывалил. Так я сразу же и смекнул, раз ты тайно ушла, так тому и быть надлежит. А посему, пускай дуболом этот пока в Новограде посидит, твоего возвращения дожидаясь. А мне, — меша важно надулся, — а мне ты и не указ вовсе.       — А как нашел меня? — неожиданно мягко улыбнувшись, спросила ворожея.       Хитро сверкнув огромными, как пятаки глазами, меша вдруг весь подобрался, напружинился и, легко взмыв в воздух, запрыгнул на свое излюбленное место — левое плечо девушки. Неуверенно потоптавшись, он скорчил настолько недовольную гримасу, насколько это позволяло сделать кошачье обличье, и, сердито фыркнув, предпочел перебраться на другую сторону.       — Нешто запамятовала? — с укором шепнул меша прямо в ухо ворожеи, нежно потершись пушистой мордочкой о ее щеку. — Я же бес, как никак, а уж у нашего-то племени свои способы требуемое сыскать завсегда имеются.       — Уже скоро, — совсем невпопад обронила Ялика, заметив, что тревожный сумрак крипты разогнали косые серебристые нити призрачного лунного света, пробившиеся сквозь разлом в потолке.       И оказалась права.       Ждать пришлось недолго.       Едва друзья успели затаиться у противоположной стены, укрывшись в сгустившихся за столбами лунного света тенях, как обладавший куда более острым слухом бесенок встревожился. Навострив уши, он нервно поводил головой из стороны в сторону, будто бы прислушиваясь к чему-то и, угрожающе вздыбив шерсть на загривке, беззвучно оскалился, зло сверкая глазами. А потом уже и до ушей Ялики донеслись не то тихие монотонные стоны и всхлипывания, не то короткие неразборчивые литания.       С каким-то сверхъестественным, иррациональным скрипом ожил саркофаг. Оглушающе лязгая цепями, он медленно качнулся из стороны в сторону. Раз. Другой. Словно внутри беспокойно ворочалось нечто невидимое и неосязаемое. И вдруг замер. В абсолютной тишине, на краткий миг воцарившейся в склепе, послышался отвратный скрежет, и хрустальная поверхность покрылась сетью прихотливо извивающихся трещин. Обреченно звякнув, саркофаг разлетелся по сторонам бесконечным множеством сверкающих пылинок.       На мгновение неподвижно замершей в тревожном ожидании Ялике почудилось, что сквозь медленно опускающуюся завесу искрящихся всеми цветами радуги частиц, прямо на алтаре проступили неясные контуры человеческого тела. Ее левая рука тут же отозвалась участившейся пульсацией, ставшей вдруг невыносимо болезненной. Мучительно поморщившись, Ялика почти беззвучно зашипела и, чтобы хоть как-то унять пламя разгорающейся боли, отчаянно схватилась здоровой рукой за изувеченное плечо чуть выше локтя. Обгоревшая плоть немедленно лопнула и из-под побелевших пальцев брызнула кровь. Но Ялика, не сводящая пристального взгляда с того, что происходит у жертвенника, казалось, даже не заметила этого.       Вновь послышался заунывный плач, и едва различимая призрачная фигура, отрывисто мерцая и подрагивая, материализовалась прямо перед застывшими в мертвой неподвижности северянами. Склонившись над Ульвом, она с необычайной легкостью приподняла его массивное тело над землей. Голова норда безвольно откинулась назад, и призрачная Моровая Дева алчно припала к шее в долгом сладострастном поцелуе. Насытившись, она удовлетворенно взвыла и легко, будто пушинку, отшвырнув Ульва в сторону, тут же жадно накинулась на Льетольва.       С каждой каплей выпитой крови бесплотный призрак становился все более и более осязаемым, постепенно обретая реальные очертания. И когда с последней жертвой было покончено, то перед настороженным взглядом таящейся в сумраке ворожеи оказался уже не эфемерный фантом, а вполне реальная девушка из плоти и крови. Она действительно, как и говорил Ульв, была необычайно красива. Вот только глаза — выцветшие остекленевшие провалы в ничто, лишенные всяких эмоций и чувств, выдавали ее истинную сущность.       С каким-то диким, звериным наслаждением Моровая Дева размазала руками остатки крови на губах по лицу, шее, груди, похотливо опускаясь все ниже и ниже, а потом сладострастно завыла, резко откинув голову назад и плотоядно обнажив тонкие, как иглы, клыки. Словно бы в этот момент ее накрыло волной неконтролируемого удовольствия и сладостной неги. Задрожав всем телом, она без сил рухнула на колени и часто задышала, яростно извиваясь и выгибая спину в блаженной истоме.       Наблюдавшую за этой картиной Ялику передернула от омерзения. Она, с трудом преодолевая сопротивление вышедшей из повиновения плоти, тяжело вскинула искалеченную руку, направив ее в сторону бьющейся в судорогах наслаждения Моровой Девы. Затаившиеся до поры до времени призраки подчинились безмолвному приказу ворожеи. И без того изуродованная рука взорвалась кровавыми ошметками, обнажив ослепительно белые в сумраке крипты кости. С кончиков пальцев сорвались потоки сумрачного пламени. Переплетаясь и сталкиваясь друг с другом, они плотным потоком устремились к чудовищу, принявшему облик прекрасной девушки.       Вскинув голову в безмерном удивлении, Моровая Дева попыталась уклониться. Так и оставшись на четвереньках, она с запредельной резвостью отпрыгнула в сторону, но получившие краткий миг свободы неупокоенные фантомы настигли ее прямо в воздухе и опутав призрачными сетями своих эфемерных тел, намертво пригвоздили к камню алтаря.       Шипя от нестерпимой боли и сплевывая сгустки крови из прокушенной губы, Ялика кинулась к поверженному чудовищу, на ходу занося для рокового удара выхваченный из ножен кинжал. Но вместо того, чтобы пронзить сердце чудовища, она, повинуясь неизвестно откуда пришедшему наитию, одним размашистым, выверенным движением вспорола ему грудину. Вспыхнувшее серебром лезвие легко, почти не встречая сопротивление, прошло сквозь плоть, оставив после себя глубокую, сочащуюся густой кровью рану. Моровая Дева, яростно скуля и подвывая, корчилась и извивалась в цепкой хватке удерживающих ее призраков.       Отшвырнув в сторону оружие, ворожея бросила мимолетный взгляд на то, что осталось от ее левой руки, ожидая увидеть лишь свисающие кровавые лохмотья. Но ослепительно белые кости, начисто лишенные мышц и кожи, все еще удерживались вместе какой-то неведомой силой. Вспыхнувшая боль рассеялась без следа, уступив место блаженному холоду, медленно разливающему от плеча к кончикам пальцев.       Изумленная Ялика медленно подняла руку, неуверенно пошевелила пальцами, несколько раз сжала ладонь в кулак, не веря свои глазам, и, истошно завопив, стремительным, почти неразличимым движением погрузила изуродованную конечность в плоть чудовища.       Выполнившие свое предназначение призраки, медленно растворившись в воздухе, ушли, освободив бьющееся в агонии чудовище. Хватая пересохшим ртом воздух, Ялика отступила на шаг назад. В ее окровавленной костяной руке билось исходящее паром сердце, безжалостно вырванное из груди Моровой Девы. Жалобно скулящее чудовище грузно сползло на пол. Вытянув руки в молитвенном жесте, оно сделало неуклюжую попытку встать, но Ялика без тени сомнения сжала пальцы. С отвратительным чавканьем сердце Моровой Девы лопнуло, осыпавшись сухим, безжизненным прахом. А следом за ним и чудовище, так и не успевшее осознать своей смерти, на этот раз уже окончательной.       Из глаз Ялики градом хлынули слезы. Остервенело размазывая их по лицу, она кинулась к безжизненно распростертым на полу северянам. Не ожидавший подобной прыти бесенок не удержался у нее на плечах, где он просидел все это время, и кубарем скатился на пол. Ругаясь и шипя, он тут же вскочил на лапы и опрометью бросился следом.       С тревогой склонившись над бездыханными северянами, Ялика бережно достала из-за пазухи рубиновые жемчужины и вдруг с каким-то запредельным отчаянием сжала их в кулаке. Те, не выдержав напора, тоскливо хрустнули под ее пальцами. Когда же она медленно раскрыла ладонь, то среди алых осколков оказались три крошечные переливающиеся искорки.       Давясь прерывистыми всхлипами и беззвучно шевеля губами, Ялика прошептала что-то и тихонько подула. Взвившиеся от ее дыхания огоньки, медленно угасая, опустились на безвольные, лишенные признаков жизни тела северян. Вздрогнув, как от прикосновения раскаленного металла, мужчины вдруг судорожно вздохнули. И уже спустя мгновение их лица налились здоровым румянцем, а плотно прикрытые веки трепетно задрожали, будто бы норды, распрощавшись со сладкими объятиями сна, вот-вот должны были проснуться.       Облегченно выдохнув, Ялика тяжело опустилась рядом. Поджав колени к груди, она принялась перебирать усеивающие пол костяки.       Внимательно наблюдавший со стороны за ее действиями меша грациозно сел рядом и спросил:       — Все закончилось?       — Для них? — отрешенно переспросила Ялика и, не дожидаясь ответа, устало добавила: — Все с ними будет в порядке. К утру, думаю, очнутся.       — А рука как? Болит? — Меша сочувственно потерся о колени ворожеи.       Та равнодушно посмотрела на свою преобразившуюся конечность и, пожав плечами, покачала головой. Благоразумно решив не донимать ворожею лишними вопросами, Митрофан удовлетворился таким ответом и замолчал.       Молчала и Ялика.       Так и просидели они в звенящей тишине крипты почти до самого рассвета, прислушиваясь к равномерному дыханию спящих северян и доносящимся из провала в потолке звукам живого ночного леса. Лишь иногда Ялика, будто бы на краткий миг очнувшись от завладевшего ею неподвижного, задумчивого оцепенения принималась безучастно поглаживать свернувшегося в клубок бесенка, который, даже не поднимая головы, тут же начинал благодарно урчать, будто бы на самом деле был настоящим котом, а не нечистым духом.       И лишь когда сгустившаяся перед самым восходом тьма, никак не желающая расставаться со своим владычеством над миром, укутала окружающее в почти непроницаемую для взгляда пелену, Ялика, вынырнув из немой онемелости, хрипло прошептала:       — Если долго смотреть в бездну, то бездна тоже посмотрит на тебя!       Она вскочила и беспокойно заметалась в тесном пространстве склепа, словно дикий, свободолюбивый зверь, посаженный в ненавистную клетку. Задремавший было Митрофан лениво приподнял голову и, навострив уши, стал провожать ворожею настороженным взглядом. Суетливо перебегая от стены к стене, Ялика что-то не слышно забормотала себе под нос. Когда бесенок, уже устав водить головой из стороны в сторону, собирался вновь задремать, она вдруг неподвижно замерла в центре склепа. Затем, выдохнув с явным облегчением, зашлась каким-то странным, истеричным хохотом. Ничего не понимающий бесенок с удивлением округлил глаза.       — Да ты, мать, никак умом тронулось? — спросил он неодобрительно.       — Митрофанушка, родненький мой, — лучась непомерным весельем, отозвалась Ялика, с трудом унимая пробирающий ее смех. — Я ведь все-все осознала! Понимаешь? Все! Вот до последней, самой малюсенькой, капельки!       Митрофан очумело встряхнул головой, потребовав тем самым объяснений.       — Вот это, — Ялика продемонстрировала бесенку выуженный из котомки оберег, то самое Навье Солнце, что когда-то покоилось на груди разбуженной нордами Моровой Девы. — Это ключ ко всему! Я услышала зов… Он мне рассказал… Объяснил. Все, вот абсолютно все, что со мной приключилось, все эти чудовища, сражения, все это было не просто так. Модгуд сказала мне, что я лишь безвольная игрушка в руках случая. Но это не так! Что-то все это время, всю мою жизнь, словно бы вело меня сюда, в этот склеп проклятущий, вот к этой самой вещице.       — Ключ к чему? — сладко потянувшись и состроив недоверчивую гримасу, переспросил бесенок.       Вместо ответа девушка счастливо улыбнулась и смяла зажатый в костяной руке оберег. Медальон замерцал, разгораясь ослепительным светом, оплыл и, потеряв четкие очертания, густыми тягучими каплями серебра просочился сквозь сжатые пальцы, расплываясь на полу жирной мерцающей кляксой. Зеркальная поверхность лужицы расплавленного металла подернулась зыбкой рябью, пришла в движение, с нарастающей скоростью закручиваясь вокруг центра, потемнела, расширилась, в мгновение ока превратившись в зияющую непроглядной чернотой бездну, занявшую своей темной вихрящейся массой едва ли не половину свободного пространства склепа.       — К ответам, — глупо хихикнула ворожея.       Подобрав кинжал, отброшенный в сторону во время сражения с Моровой Девой, Ялика, заливаясь блаженным хохотом, с разбега сиганула в клубящуюся у ног бездонную тьму. Все произошло настолько стремительно, что растерянно хлопающий глазами Митрофан даже не успел осознать случившееся. Но, заметив, что черный вихрь разверзшейся бездны стал замедлять свое бешеное вращение и вновь подернулся легким налетом серебра, тут же вскочил на ноги и, не раздумывая, прыгнул следом.       Отважный бесенок оказался вдруг в плотной смоляной пустоте. Набегающие потоки злорадно завывающего в ушах ветра в один миг сорвали с него привычное обличье кота, обнажив истинную сущность. Окружающая тьма равнодушно сжала свои холодные объятия. И чтобы хоть как-то разогнать навалившееся чувство безысходного одиночества и первобытного ужаса, меша что есть мочи завопил. Но ледяной, обжигающий кожу ветер, ощущая свое беспредельное могущество, торжествующе затолкал сорвавшийся с губ бесенка истошный крик обратно ему в глотку. Не найдя иного выхода дух смиренно подчинился неизбежному.       А потом тьму вокруг падающего в никуда Митрофана милосердно разогнали звезды. Пронзив своими колкими, неимоверно острыми лучами массивную тушу густого мрака, они заставили его испуганно отпрянуть в стороны. Отступить и затаиться где-то поблизости. Чтобы, накопив силу и решимость, вновь расправить свои непроглядно-черные крылья и попытаться дотянуться до нахальных бесстыдниц, дерзко пронзающих бесконечную громаду его плоти тонкими копьями серебристого света. Смять и раздавить их одним могучим, стремительным ударом. И отхлынуть, раз за разом повторяя бесплотные, обреченные на неминуемый провал попытки.       Увлекшись наблюдением за бесконечным противостоянием тьмы и света Митрофан не заметил, как оказался по горло в соленой морской воде. И уже в следующее мгновение отчаянно барахтающегося бесенка вынесло набегающей волной на каменистый берег. Изумленный, не поверивший в свое чудесное спасение, бесенок огляделся. В бездонном, иссиня-черном небе полыхнули вдруг огненные зарницы, словно бы какой-то неведомый исполин на самом верху вздыбившейся из морской пучины горы, попытался высечь искры, ударяя камнем о камень. Яркие всполохи выхватили из темноты до боли знакомую фигурку ворожеи, решительно карабкающуюся к далекой вершине по высеченной давным-давно, еще на заре этого мира лестнице в высившейся громаде скалы.       Покрывшийся частыми мурашками благоговейного трепета Меша узнал это место. Алатырь-камень, на самой вершине которого, недоступной ни смертным, ни духам, от века растет исполинский дуб — несокрушимый центр мироздания, крепко опутавший своими всепроникающими корнями землю, а на плечах могучей кроны удерживающий небосвод. Как гласили легенды, бессчетные поколения живущих передававшиеся из уст в уста, именно здесь Сварог-Праотец, сошедший из поднебесья, по велению Рода, сотворившего сущее, впервые ударил своим молотом о камень, вдохнув жизнь в бесплотный прежде мир.       Земля под ногами бесенка мелко задрожала, покрывшись частой сетью пламенеющих трещин, разбегающихся вниз от вершины скалы. Решивший не терять драгоценного времени Митрофан кинулся догонять ворожею, тщетно гадая о том, что же происходит там, у корней Великого Древа, и как, и самое главное, зачем, Ялика, а следом и он, очутились здесь. Карабкаясь вверх, бесенок начал было считать ступеньки, предназначенные для кого-то куда большего, чем у него роста, но, сбившись где-то на третьей сотне, бросил это безнадежное занятие.       И когда он, обуреваемый плохими предчувствиями, наконец-то смог преодолеть казавшийся почти бесконечным подъем, то увиденное привело его в неописуемый ужас. Из разлома у самых могучих корней Древа высоко в небо били фонтаны нестерпимо яркого подземного пламени, того, что еще называли кровью земли. Жадно облизывали они почерневший ствол исполинского дуба и ненасытно тянулись к его занявшимся огнем ветвям.       На фоне гудящей стены бушующего пожара, медленно пожирающего Великое Древо, насмерть перепуганный меша заметил две сошедшиеся в явно неравной схватке темнеющие фигуры. Бесформенная, лишенная четких очертаний и линий тень, непринужденно скользнув в сторону от нацеленного ей в грудь кинжала, цепко схватила Ялику за шею и приподняла над землей. Задыхающаяся в стальной хватке противника девушка беспомощно заколотила ногами в воздухе и выронила бесполезное оружие, попытавшись разжать сжимающие горло пальцы.       — Митрофан, стой! — только и смогла сипло прохрипеть ворожея, краем глаза заметив, как совсем ополоумевший от страха за ее жизнь меша сорвался с места.       Бесенок прыгнул, вытягиваясь в воздухе черной молнией, видимо, намереваясь вцепиться в то место, где у противника ворожеи должны были находиться глаза. Но безрассудному плану так и не суждено было сбыться.       Даже не повернув в его сторону головы, тень свободной рукой играючи перехватила Митрофана поперек туловища прямо в прыжке и одним чудовищным ударом впечатала в камень. Во все стороны брызнули кровь, ошметки плоти и обломки костей. Изуродованное и переломанное тельце отважного духа так и осталось лежать на земле, скованное неподвижностью бессмысленной смерти.       — Зачем? — надсадно закричала Ялика, кулем выпав из разжавшихся объятий противника.       — Он бы все равно умер, как и все, — бесцветным, лишенным эмоций голосом ответила тень.       — Зачем тебе гибель мира? — не отрывая взгляда от лишенного черт лица, Ялика лихорадочно шарила руками по земле, пытаясь нащупать выпавший кинжал. Когда ей это наконец-то удалось, она крепко, до невозможной боли в костяной ладони, стиснула холодную рукоять, на краткий миг вселившую уверенность и подарившую иллюзию защиты.       — Потому что таков установленный порядок. Что-то кончается, что-то начинается. Как старое, изъеденное жуками и личинками, порченное гнилью дерево в лесу, рано или поздно поддавшись напору ветра, падает, уступая место молодой поросли, так и этот мир — результат давно уставших, утративших интерес к собственному творению богов, должен навсегда сгинуть в пламени разрушения, чтобы дать жизнь новому.       — Кажется, я узнаю тебя, — произнесла ворожея, медленно поднимаясь на ноги. — Так вот зачем тебе нужен был рог Индрика! С помощью заключенной в нем силы первотворца ты решил уничтожить столп мира, разрушив его первооснову и утопив сущее в собственной крови? Охотник, или как там тебя на самом деле зовут! Ведь так?       Казалось, тень усмехнулась.       — Охотник? — переспросила она, словно пробуя это имя на вкус. И сквозь плотную пелену мрака на ее лице на миг проступили знакомые очертания. — Нет, я пожрала его. Как пожрала и давшую мне жизнь, и многих других.       Перед глазами ворожеи пробежала череда образов, поочередно проступивших на некоем подобии лица тени. Лишь некоторые из них оказались ей знакомы. Несчастная Огнеяра, чуть не отдавшая своих собственных детей в лапы Кадука. Обезумевший от горя мастер-кукольник, ставший чудовищем. Незрячий Тихомир, проповедовавший об очищающем пламени…       Тень, отрывисто мигнув, исчезла, а на ее месте вдруг возник кошмарный младенец из снов Ялики. Жалостливо протягивая к ней крохотные ручонки, словно к родной матери, он зловеще оскалился.       — Узнаешь? — спросил младенец все тем же бесплотным голосом.       — Кто же ты?       Прозвучавший ответ лишил Ялику остатков самообладания.       — Я — это ты! — возникнув из воздуха прямо напротив обомлевшей девушки, выдохнул ей в лицо двойник, почти ничем не отличимый от нее самой, кроме того, что его левая рука выглядела вполне здоровой. — Кровь от крови твоей! Помнишь, как ты сражалась с лоймой на изнанке мира? Помнишь, как опрометчиво воспользовалась в мире мертвых силой собственной крови, чтобы спасти жизнь? Тот, кого ты называла Охотником, не будучи моим отцом, дал человеческое семя, дикая волчица же взрастила в своем чреве. Люди, отринувшие старых богов, поверившее в очищающее пламя, дали мне силы.       — Но как это возможно? — не поверила Ялика своим ушам.       — Если долго смотреть во тьму, то тьма посмотрит на тебя в ответ, — скривила рот в кривой усмешке близнец ворожеи. — Видишь, я знаю все, что знаешь ты. Кровь связала нас воедино. И теперь тот, кому ты некогда помешала, освободив Мортуса, нарушив естественный порядок вещей и продлив агонию этого мира, смотрит на тебя моими глазами. Тот, кто вдохнул в меня жизнь. — Чувственно обняв ворожею за плечи, двойник склонила голову, и страстно прошептала, чуть ли не касаясь губами ее уха: — Загляни же вглубь себя! Что же ты там видишь? Тьму, поселившуюся в душе ровно в тот миг, как твоя рука оборвала существование Мортуса. Тьму, медленно пожирающую тебя изнутри. Тьму, что так страстно желает стать частью меня!       Оттолкнув жарко прижавшуюся к ней все телом копию, Ялика вырвалась из объятий и попыталась бежать. Все равно куда, лишь бы не видеть эти бездонные, затопленные изнутри непроглядным мраком глаза. Мраком, нашедшим неожиданный отклик в сжавшейся в испуганный комок душе. Но двойник, словно бы предвидя ее отчаянную попытку скрыться, успела схватить бросившуюся прочь девушку за руку и вновь горячо прижала к себе.       — Знаешь, — взволнованно произнесла она, возбужденно проведя кончиком языка по губам. — А ведь и во мне есть частичка света, освещающего твою жизнь. Бледная тень той могучей силы, что живет в тебе. И она так же страстно желает стать частью тебя, как живущая в тебе тьма, желает стать частью меня. Мы должны стать единым целым. Я — безжалостное пламя разрушения, а ты, моя сестра — благодатный огонь, дарующий жизнь.       Ялика вдруг успокоилась и прекратила попытки вырваться. Сказанные двойником слова пробудили воспоминания. Искра, дающая жизнь и надежду. Перед ее внутренним взором возник образ бьющегося глубоко внутри нее огнистого сердца. Теперь она знала, что должна совершить, чтобы спасти гибнущий мир. Знала, как вновь вдохнуть в него жизнь.       — Хорошо, сестра, — прошептала она, прильнув к двойнику.       Их переплетенные, трепетно прижавшиеся друг к другу тела оторвались от земли и, зависнув в воздухе, вспыхнули каким-то неземным, иномировым и доселе невозможным пламенем, в котором подобно им самим сплелись свет и тьма. Каждая из них, поглощаемая другой, кричала, одновременно испытывая и нечеловеческие муки, и блаженство сладкой истомы. И каждая из них, став неотъемлемой частью другой, бесконечно умирала и бесконечно возрождалась из небытия. Пока не обрела целостность и единство.       — Вот только, сестра, я не хочу гибели мира, — медленно опускаясь вниз, горько произнесла переродившаяся Ялика, внутри которой теперь помимо ее сознания билась и мысль сестры-близнеца. И едва она, окруженная ореолом неземного сияния, коснулась пальцами ног поверхности Алатырь-камня, как тот испуганно вздрогнул и жалобно застонал, словно бы отказываясь принимать на себя неподъемную тяжесть ее новой сущности.       Протяжно сверкнуло серебром лезвие кинжала, зажатого в костяной руке ворожеи, и из ее распоротого горла высоко в небо взлетели потоки крови, переливающейся запредельными, нереальными, сверхъестественными цветами. Жемчужные капли благодатным дождем обрушились вниз, унимая ярость бушующего пожара, залечивая ожоги Древа Жизни и исцеляя раненную плоть камня.       С тихим шуршанием выпал из руки покрывшийся черной копотью кинжал, печально звякнул, ударившись о камень, и тут же рассыпался тысячей мелких осколков, словно был сделан не из металла, а хрупкого стекла. Шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, умирающая Ялика подошла к Древу и, прижавшись к нему всем телом, последний раз взглянула на бездонное, уже начавшее светлеть небо. Удовлетворенно улыбнувшись, она сползла на землю, так и не выпустив ствол исполинского дуба из своих объятий.       Крона Великого Древа вдруг взволнованно зашумела, оживая, а его корни, приходя в движение, трепетно и торжественно оплели мертвое тело, навсегда скрыв его под своей вековечной толщей.       Далекий горизонт озарился яркой вспышкой зарницы, возвестив миру о начале нового дня.