Первая любовь Густава

      Утром воскресенья стряпчий застал Матильду в некоторой задумчивости: та взглянула словно сквозь него и хмуро велела слуге выйти. Но стоило створкам дверей сомкнуться, как лицо ангела преобразилось, будто оттаяло, и она, хихикнув, за руку потянула своего незадачливого учителя к трюмо.       — Смотрите, что я сделала!       Густав несколько оторопел. Перед ним лежал красивый, переплетенный лентами альбом, на первой странице которого был вклеен высушенный ирис. На остальных — старательным округлым почерком переписаны его вирши, щедро сдобренные милыми виньетками.       — Стихи мне понравились. Вы забавный. О, сядьте к окну, попробую набросать ваш профиль.       — Но урок…       — Это не займет много времени.       Густав послушно опустился на предложенный стул и принялся гипнотизировать окно, отвернувшись от Матильды. Та что-то чиркала на листах, пока наконец не удовлетворилась.       — Готово. Посмотрите, как вам?       На бумаге виднелся его портрет, набросанный явно умелой рукой. И длинноватый нос, и вечно всклокоченная бородка с усами, и не желающие лежать спокойно волосы — всё оказалось выхвачено мелкими деталями и всё напоминало о его несовершенстве. В особенности глаза. Глаза были печальные.       — Так, взгляните на меня. Хм, совсем не похож. И за что мы только учителям платили? Давайте еще раз.       Густав вновь покорно отвернулся и повернулся по зову. Теперь портрет словно сделался старше, напомнив ему о возрасте. И опять Матильда осталась недовольна. Попеременно глядя то на стряпчего, то на бумагу, хмуро свела бровки, совсем как малыши, которыми Густав порой залюбовывался на улице. Он чуть улыбнулся, и это от неё не укрылось:       — Да что ж такое! Совсем другой человек. Ну-ка, отвернитесь ненадолго.       Он повернул голову.       — Хммм, странно. Смотрю так — вроде даже похоже. А потом — будто и не вы вовсе… О, секунду!       Ангел вспорхнула, открыла трюмо и вернулась к стряпчему, протянув ручное зеркальце. Густав непонимающе его взял.       — Кажется, я догадалась, в чем дело. Глядите не в окно, а как бы на меня. Хорошо?       Он кивнул и взял зеркало в руки. Отражение ангела буквально сияло, и Густав всю жизнь мог бы любоваться теми эмоциями, с которыми она рисовала. То набрасывала легко, почти не глядя. То над чем-то корпела. Порой хмурилась, а порой расплывалась в улыбке. Он засмотрелся и не сразу сообразил, что его зовут.       — Простите?       — Можно поворачиваться, — повторила его ангел и, сравнив портрет с оригиналом, удовлетворенно отдала лист Густаву. — Наконец-то похож. Я уж начинала подозревать себя в полной бездарности.       Глядя на получившийся итог, согласиться с ней стряпчий не мог. У мужчины на листе тоже были взъерошены волосы и всклокочены усы с бородкой, но на этом сходство и заканчивалось. Взгляд, эмоции… Он не казался ни старым, ни уставшим. Наоборот. Мужчина на портрете чуть улыбался довольной улыбкой человека, в жизни которого всё ровно так, как должно. Он источал странное спокойствие и уверенность, которых Густав ранее в себе не обнаруживал: совсем другое он видел в зеркале и полагал о собственной персоне. Но Матильда улыбалась, улыбалась довольно — улыбнулся и он.       — Вам нравится?       — Конечно.       — Тогда перерисую вечером в альбом! Будет очень миленько. Ну ладно. Что у нас сегодня? — и, бросив беглый взгляд куда-то в угол комнаты, с жаром поинтересовалась: — Кстати, не хотите ли кофе?       В целом Густав являлся скорее сторонником чая, и охватившая Петербург кофейная лихорадка практически его не коснулась. Но на невысоком столике наблюдался явно новый самовар-кофейник, кажется, с Золотаревской фабрики, а глаза ангела так светились, что вопреки и вежливости, и пристрастиям Густав кивнул:       — Буду рад отведать.       Пока стряпчий раскладывал сегодняшний урок, Матильда суетилась вокруг кофейника, и к моменту, когда он закончил и выжидательно повернулся к ней, уже стояла с милой маленькой чашечкой кофе в руках. Беря чашку, Густав, несмотря на все старания, всё же коснулся руки дамы, и сердце тотчас запело. Кофе, сваренный для него ангелом… Пригубить сразу он не решился и, лишь дождавшись, когда красавица примется за задание, поднес напиток к губам. Аромат был яркий и почему-то отдавал жжеными желудями. Справедливо предположив, что вряд ли в полном достатка доме могли оказаться дурные зерна, списал это на свое безвкусие и непривычку. Влюбленно глядя на Матильду, с легкостью расправлявшуюся с одним упражнением за другим, он отпил.       Не сказать, чтобы кофе Густаву был совсем не знаком, — пару раз сей напиток он всё-таки пробовал. Прескверного качества, как водится, ибо откуда взяться иному в его жизни, и терпкий вкус с горчинкой стали вполне ожидаемы. Однако та какофония чувств, что завладела нынче его сознанием, проявила себя не в пример ярче и чудовищней. Кофе вышел не просто плохим. Он словно служил эталоном ужасного вкуса, чем-то вроде универсальной меры, после которой ты понимал ценность жизни. С превеликим трудом Густав проглотил, смутно надеясь, что напиток не обладает даром разъедать внутренности. На глазах тут же навернулись слезы, дыхание перехватило, и содержимое чашки захотелось поскорее вылить. Но Матильда уже повернулась к нему, и стряпчий постарался взять себя в руки. С полным восторгом она поинтересовалась:       — Как вам?       Это всё еще был кофе, приготовленный ангелом для него. Надеясь, что лицо не выдает ощущений, Густав поспешил заверить:       — Спасибо, безмерно польщен вашими стараниями.       Ну, по крайней мере, он не покривил душой. Матильда вернулась к упражнениям, а стряпчий, скрепя сердце, снова сделал глоток. Абсолютный кошмар. Наверное, будь в напитке яд, он и то стал бы слаще. Желание отодвинуть чашку подальше и никогда больше не брать в руки практически завладело сознанием, но… Но он смотрел на своего ангела, вспоминал нежное касание рук, горящие энтузиазмом глаза и просто не находил в себе сил так поступить, даже будь это и вправду ядом. Густав отпил вновь. И еще. Закончив, наконец отставил чашку и перевел дух. Испытание позади. Он выдержал. И тут же поймал на себе оценивающий взгляд:       — Вам понравилось? Хотите добавки?       Чувствуя, что настал его смертный час, Густав кивнул.       Пожалуй, на второй чашке стряпчий уже начал смиряться. У напитка нашлись свои плюсы — он прекрасно прояснял сознание, выдергивая из сладких грез. Заставлял задуматься о Матильде с новой стороны — по всему выходило, что в приготовлении кофе, пусть и посредством самоварного кофейника, она была не сильна. Отчего тогда пыталась? Старалась проявить гостеприимство? Или, наоборот, давала понять, что ему тут не рады? Ставила на место? В любом случае главное оставалось неоспоримым — этот кофе был сварен специально для него, передан нежными ручками и с улыбкой. Отказаться от секунд счастья, когда на него столь лучезарно смотрят, подавая напиток, Густав не мог.       Еще две чашки и шесть упражнений спустя Матильда попросила перерыв и налила кофе и себе. Отпив, тут же выплюнула, не заботясь о манерах, и выхватила кружку из рук Густава. Принюхалась. Попробовала. Плюнула снова. Воззрилась полным возмущения взглядом:       — Почему вы не сказали, что получилась несусветная дрянь? Его совершенно невозможно пить!       — Но вы сварили его для меня…       — И что? Это же гадость!       Густав молчал, глядя в пол. Она подошла ближе, наклонилась и заглянула ему в глаза.       — Было очень невкусно, так? Зачем вы пили? Не надо такое терпеть, я вас прошу.       — Но вы предложили…       — И что? А если бы я вас в окно прыгнуть попросила?       Он поднял голову, выдержал долгий взгляд и честно кивнул:       — Прыгнул бы.       Матильда лишь покачала головой в задумчивости.       — Вы очень странный.       Оставшееся время урока Густав переживал, не разгневал ли сударыню, и внутренне уже ожидал, что в конце ему прямо скажут — в услугах более не нуждаемся. Заметив волнение своего учителя, Матильда ненадолго прервалась, протянула руку и поправила в очередной раз выбившуюся из-за его уха прядь. Посмотрела с наигранным укором.       — Ваша исполнительность меня, конечно, радует. Но давайте всё-таки не во вред себе, хорошо? А то обижусь.       — Конечно.       — И не грустите. Я придумаю какую-нибудь мелочь, пустячок, в качестве извинения. Вы, главное, в пятницу обязательно приходите, хорошо? Я буду очень-очень ждать.       Тем же вечером лакей доставил коробку. В ней были изумительной работы горчичные перчатки тонкой замши и записка знакомым округлым почерком: «Раз уж вы собрались делать всё, чего бы я ни потребовала, обратим это в пользу. Примите мой подарок. В противном случае крайне меня обидите». Густав вновь подивился её тонкому вкусу — цвет и вправду ему шел, но, примерив, вернул пару в коробку: такое сокровище надлежало не носить, а хранить.       Еще две недели спустя, когда уроки настолько вошли в жизненную рутину Густава, что руки его почти перестали трястись при передаче подопечной бумаг, неожиданно возникла заминка с выбором даты следующего занятия.       — Вторник не подходит, — покачала головой Матильда, задумчиво глядя на него. — Во вторник мы идем в оперу.       Стряпчий мысленно застонал. Как мог он забыть о главном увлечении своей возлюбленной, которое и позволило им встретиться? Конечно же, во вторник опера! И тут он похолодел. По всему получалось, что в этом месяце он несколько поиздержался и в следующий раз сможет увидеть её только в конце недели…       Сколь, однако же, странно устроен человек! Еще недавно право хотя бы пару раз в месяц лицезреть Матильду на расстоянии, пусть и без малейшего шанса заговорить, казалось ему подарком богов, а теперь, когда по три, а то и четыре вечера в седмицу он может видеться и слышать её ангельский голос, и день расставания оборачивался пыткой.       Коря себя за неуемные аппетиты, Густав чуть поклонился:       — Простите великодушно, виноват, позабыл-с. Надеюсь, представление вас порадует. Удобен ли будет урок во второй половине четверга?       На него испытующе посмотрели.       — Обсудим это во вторник. Вы пойдете в оперу со мной, и ваша задача сделать так, чтобы представление меня не разочаровало.       Стряпчий встрепенулся. Раз она так хочет, то конечно… Денег можно занять у дяди, он, скорее всего, не откажет. Или у коллег с работы.       — Если такова ваша воля — обязательно. Обещаюсь в каждом антракте составлять компанию и непременно развлечь… — на него вновь протяжно посмотрели, и Густав смолк.       — По-моему, вы чего-то недопонимаете. Я хочу, чтобы вы были со мной в ложе и сопровождали меня в качестве кавалера весь вечер. Билеты уже куплены, и я не потерплю отказа.       Густав окончательно растерялся. Иметь возможность сидеть подле ангела и любоваться её профилем всё представление казалась наградой, которую он не заслужил. Но Матильда уже приняла решение… Он поклонился.       — Как пожелаете.       Арендованный фрак, букет ирисов и она — в очередном модном платье, величавая, живая. Рука, которую Густав протянул, помогая сесть в карету, снова тряслась, и Матильда это заметила. Спокойно расположилась напротив, спокойно взяла у него букет, который он, вопреки всем правилам приличия, заробел отдать сам, спокойно улыбнулась. В эту минуту Густав почувствовал себя тем юношей, в чьем обществе имел честь впервые видеть Матильду и на чьем месте и не чаял никогда оказаться. Почти смирившееся с близостью ангела сердце вновь зашлось в бешеном беге, при этом всё равно умудряясь пропускать удары, и Густав был рассеян, нерасторопен и откровенно бесполезен большую часть времени. Ангел же его и терпение имела воистину ангельское, мягко намекая каждый раз или осторожным касанием возвращая в сознание. После первого акта стряпчий очнулся от забытья с четким непониманием, какую оперу они изволили смотреть. Постаравшись стряхнуть наваждение, поинтересовался, не жарко ли даме и не хочет ли она прогуляться в фойе. Ему с благодарностью подали руку.       Но куда бы пара ни направилась, повсюду следом плыл шепот.       — Господи, вы это видели?       — Воистину ужасное зрелище! А я говорила, если эта чертовка не образумится, максимум, на который сможет надеяться, — какой-нибудь плешивый старичок.       — Вы его знаете?       — Напротив. А посему полагаю, что общества он самого низкого.       — Вот как?       — Да-да. Представляете, насколько она пала? Уму непостижимо, чтобы такая дама — и с подобным ничтожеством!       — Ой, я о нем слышала! Это её учитель немецкого.       — Ба! С учителем в оперу! Да где это видано?!       Покуда они прогуливались, Густав держался отстраненно и вежливо, как и приличествует кавалеру, но стоило вернуться в ложу — постарался сесть глубже в угол, подальше от посторонних глаз, чувствуя, что силы на исходе. Публика была права, и сейчас, глядя на ангела, с интересом ожидавшего продолжения представления, он всё более и более понимал, до чего же смешон рядом с ней. В глазах защипало, дышать стало трудно, и Густав отвернулся от сцены.       — Что с вами? — она поймала его за руку и потянула к себе. Он покорно — когда дело касалось его ангела, иначе и не выходило, — подчинился, и не заметить слезы Матильда не могла. — Вы расстроены? В чем причина?       — Простите. Я вас недостоин.       — Вот глупости говорить не надо, — нахмурилась она. — Кто так решил?       — Свет. Общество. Все. Я… Я безмерно благодарен за то счастье, которым вы меня одарили. Но люди правы. Ничего более жалкого подле вас и вообразить нельзя.       В негодовании Матильда сложила руки на груди.       — Вы добрый, у вас большое сердце и вы искренне меня любите. Не придуманную меня — времени было достаточно, чтобы присмотреться, — а настоящую. И любите, как никто другой не умеет. И что же тут плохого?       — Больше ничего я не могу вам дать.       — Всё остальное у меня и так есть.       Он замолчал, пытаясь утереть слезы, но вдруг маленькие дамские пальчики в перчатках скользнули по одной его щеке и по другой, и от внезапной нежности чувства, напротив, хлынули лишь сильнее. Матильда утирала его слезы, что-то нежно щебеча, а с ними уходили и детские обиды. Густав всегда всех любил, но никому и никогда не было до того дела. А ангелу было. Здесь и сейчас она заботливо утешала его, озаряя светом своего совершенства, и это сделалось чуть ли не высшим переживанием из всех, что он мечтал когда-нибудь испытать.       — Признаюсь, поначалу я оказалась до крайности сконфужена. Вы выглядели немного… нелепеньким. Совсем не таким, как я представляла. Но вы очень трогательный. И хороший. Терпеливый. Серьезный. С вами я сама становлюсь гораздо мягче к людям, чем обычно. И вы… закройте глаза.       Он послушался, смиренно сомкнув веки. В темноте шуршали платья, пели на сцене, послышался звук задвигаемой портьеры. Он ждал. И вдруг что-то нежное, благоухающее чуть ощутимо коснулось его прически, поправляя выбившуюся прядку. Он боялся не только пошевелиться, даже вздохнуть. Затем почувствовал такое же легкое прикосновение с другой стороны, а потом её дыхание у своего лица и мягкие, пухлые губки на своих сухих. Они соприкоснулись. Мельком, словно видение, скользнул острый язычок, и Густав податливо приоткрыл рот. Матильда целовала его и целовала, а он пытался отвечать — неумело, невпопад, только учась это делать. В какой-то момент оторвался, тяжело дыша, и в забытьи открыл глаза — она смотрела прямо на него, очень странно, красиво смотрела, и, облизнув чуть распухшие губы, скомандовала:       — Хочу еще.       Он повиновался. Всё оставшееся время второго акта они целовались, неспособные напиться друг другом, словно завтра никогда не наступит.       С того дня воспоминания о жарких поцелуях буквально преследовали его. Мужская плоть бунтовала, сны снились просто вопиющие, а Густав уже и не знал, что думать. Сегодня у них должен был состояться урок, но в том смятении дум, в котором он пребывал, не теплилось ни малейшей надежды на адекватное занятие. Он пытался отвлечься работой, но возмутительные непристойности мерещились даже в обыденных записях городового о том, как пьяный кучер на телеге въехал в столб. Стряпчий понимал: дело дрянь. В таком состоянии он сделался буквально опасным для своего ангела.       Вечером Густав прибегнул к решительным мерам и малодушно притворился больным. Отправил соответствующее послание домой к Матильде, на всякий случай пару раз кашлянул при хозяйке и взаправду лег в кровать. Он уже не помнил, как проводил вечера ранее, до появления любимой — это слово разорвалось в голове словно пушечный снаряд, — и совершенно не желал ничего на свете, за исключением этих сладких и мягких девичьих губ, что умели так нежно ухмыляться…       Очередную непозволительную мечту оборвал стук в дверь. Чуть привстав на локтях, он поинтересовался, кто там, но ответа не последовало. Стук, однако же, повторился. Не желая прерывать прекрасные грезы, Густав попытался просто накрыть лицо подушкой, но постучали еще раз, третий, гораздо настойчивей и, кажется, ногой. Поняв, что от внезапного визитера так просто не отделаться, стряпчий решительно встал и как был — в панталонах, сорочке и совершенно взъерошенный — пошел открывать, лишь накинув сверху сюртук. Распахнул дверь и немедленно наткнулся на знакомый пытливый взгляд черных глаз. Опешил.       — Но… Я же писал письмо, мне нездоровится… Вы не получали?       — Я здесь именно потому, что получила. Разрешите войти?       Он побледнел:       — Вам категорически нельзя этого делать.       — Вот так новость. И почему же?       — Я… очень странно себя чувствую. И боюсь, что текущие обстоятельства в целом крайне предосудительны.       — Я всё равно хочу войти.       — Как пожелаете.       Он отошел, плотнее запахивая сюртук, и заметил в её руках корзинку со всякой снедью. Его нежный ангел решила позаботиться о своем больном старичке, а он… Густаву хотелось выть от того чудовищного предательства, которое он мысленно совершал раз за разом. Стряпчий сглотнул.       — Право, не стоило беспокоиться…       Его прервали, властно притянув к себе и поцеловав. Густав ответил страстно, жадно, с желанием и опомнился далеко не сразу. С трудом отстранился, переводя дыхание.       — Вот теперь вам точно стоит уйти, я не… Ой! — он не просто запнулся, он аж подскочил, когда женская ручка скользнула по его животу вниз и наткнулась на предательский элемент мужского естества.       Матильда нахмурилась.       — Больно?       — Нет, просто неожиданно и… и лучше отпустите. Христом богом прошу.       В ответ она лишь выгнула бровь и внезапно крепче обхватила ладонью. Воображение сработало резвее, чем попытка вспомнить стоимость извозчика от оперы до канала, и предельно сконфуженный Густав поспешил руку дамы убрать.       — Простите, пожалуйста. Не подумайте дурного, досадное недоразумение, и я…       — Это было быстро, — довольно флегматично отметила Матильда, глядя на его попытки найти платок.       — Виноват, простите.       — Вы так сильно меня любите?       Вопрос повис в воздухе. Густав не нашел ничего лучше, как сказать правду:       — В сто крат сильнее, чем вы думаете. Простите.       Она отвернулась. Закрыла дверь, щелкнула замком, отбросила ключ куда-то в противоположную сторону комнаты и, чуть толкнув в грудь, усадила Густава на кровать.       — Я хочу увидеть, насколько.       Он онемел. Матильда села подле, медленно провела по его лицу, щеке, губам, нежно притянула его к себе и поцеловала так же страстно, как тогда, в ложе. Он ответил. Еще и еще. Она пьянила, и в какой-то момент Густав осознал, что они уже давно лежат рядом, целуясь, что его руки гуляют по ее телу там, где им не стоило бы быть, а она хихикает, наслаждаясь, и целует, целует, целует…       Он не знал, сколько часов продолжался этот пир близости, не помнил, о чем они шептали друг другу, но утром, когда проснулся, а она лежала на его плече, почувствовал себя абсолютно счастливым. Его строгий ангел оказалась невыразимо нежна, воздушна и страстна, а эта ночь стала одновременно и предосудительной донельзя — казалось, он обнимал всю её, каждый миллиметр кожи Матильды успел погладить или поцеловать, — и в то же время вопиюще невинной: жар, сжигавший их обоих, так и не был выпущен на свободу, но лишь распален более, до невозможности, нестерпимости ощущений. Они не стали единым целым телами, но души их сплавились в этом огне, и когда его ангел открыла свои восхитительные черные глаза, Густав проиграл окончательно.       — Разрешите мне просить у батюшки вашей руки?       Она приложила свои хорошенькие пальчики к его губам, и стряпчий принялся их целовать, словно были они сахарные.       — Разрешу. Но только в одном-единственном случае — если исполните мою волю.       — Ради вас я готов на всё…       Матильда хмыкнула, вновь поправила выбившуюся у него прядь и с хитрой улыбкой проговорила:       — Тогда отныне не «вы». Ты, и только ты. Понятно?       — Как скажешь, любимая… — он потянулся было поцеловать её, но наткнулся на ладошку и хитрый прищур.       — Пожалуй, еще одно требование. Почаще называй меня любимой.       А вот теперь она поцеловала его сама.       Густав был практически уверен, что за попытку сватовства его спустят с лестницы. Вместо этого папенька Матильды чуть ли не в ноги ему кинулся, распорядившись обручить молодых поскорее и немедленно начать приготовления к свадьбе. Всего через три недели Густав и его ангел сочетались узами брака, а поскольку супружеское ложе игнорировать никто не собирался, отец невесты пришел в неописуемый восторг: он уже смирился с норовом дочки и нежеланием заводить внуков, и внезапная благосклонность, пусть и к нищему стряпчему, казалась ему чуть ли не манной небесной.       Первая брачная ночь подарила море открытий. Густав словно боготворил тело своей жены, целуя и целуя, пока Матильда не начала царапаться, изнывая от страсти и требуя решительных действий. Он старался двигаться нежно и аккуратно, но ей всё равно было больно. Но счастливо. Потом они целовались, очень много, и вставали только для того, чтобы провести время вместе, а вечерами на глазах совершенно счастливого отца уходили спать пораньше. Через несколько месяцев абсолютное счастье стало бесконечным — однажды утром, жутко краснея, Матильда поведала, что скоро Густав станет отцом. Он носил её на руках, радовался и смеялся, как никогда.       Из конторы дяди Густав ушел, целиком отдавшись управлению делами семьи, и тесть сделался приятно удивлен неожиданной деловой хваткой, казалось бы, невзрачного жениха. Теперь, когда любимая находилась в положении, тот старался щадить её, изливая весь жар на проекты и финансовые коллизии. Предприятие, и ранее не бедствующее, пошло в гору, о семье вновь заговорили, и заговорили с удивлением — где это видано, чтобы явный охотник за легкими деньгами по факту вышел примерным семьянином и верным сыном? Папеньку Матильды теперь наперебой хвалили за проницательность, а он, гордо кланяясь, лишь подмигивал новоиспеченному зятю. Оба знали, кому обязаны своим счастьем.       Но через несколько месяцев жизни, полной радости, в дом вернулась та тьма, что однажды уже лишила его солнца.       Чахотка.