субботний вечер на поверхности луны

В заброшенном, неухоженном саду воздух плывет чернильной темнотой, и потеряться в нем не дает лишь желтый свет из окон особняка, рассыпанный на почти опавшей листве молочных яблонь, кустах шиповника и в малиновом закутке перед разлившейся ржавой бочкой; пахнет прелыми яблоками, которые легко давятся под подошвой, осенними кострами из жженых листьев и стылой ледяной водой из покрытых мхом водостоков. Не держи Велиат Элоизу, охмелевшую еще со второго бокала, под руку, то та на первой же неровности повалилась бы на влажную землю. Велиат эту местность знает уже как свою, он тут, в отличие от Элоизы, прожил годы, своими глазами видел, как все поросло бестолковой крапивой, а старая теплица без должного ухода сгнила и покосилась; раньше он гонял от крыльца всяких, хотевших разжиться излюбленным Владимиром соломенным креслом, что сопрело в прошлом году от сильнейшего дождя в углу веранды и теперь было голо, как металлическая кость зонтика, и счищал листву да снег с дорожек, по которым никто не ходил толком, но и эти заботы бросил. Элоиза ведет по всему этому взглядом и шумно выдыхает. Я так хочу убежать отсюда. Она произносит это одними губами, но Велиат все равно слышит. Он не может не слышать и не чувствовать ее эмоции по этому поводу тоже не может. Элоиза постоянно зовет это место домом, но Велиат знает, что это всего лишь слово, которое способно четко описать осязаемую реальность. Когда связываешь себя с человеком, то все его ощущения текут через тебя, сквозь тебя. И Велиат чувствует всю ее ненависть к этому месту, к обворованным комнатам, которые никогда не были родными, к чужим запахам и вещам. Элоизе так холодно и одиноко здесь, но она банально не может теперь уйти отсюда, может лишь сжигать вместе с собой время и смотреть из окна на целый мир. Для которого она теперь не нужна. Велиат думает, что с этим нет проблем. Ведь он тоже не нужен этому миру. Сколько бы он ни примерял на себя человеческих привычек и человеческих одеяний, сколько бы он ни подражал людям и ни прятался среди них, мир не принял его обратно в свои объятия. Всех его стараний не хватило для того, чтобы смело поворачивать по утрам голову к солнцу, подобно подсолнуху, чтобы не чувствовать бесконечного маниакального голода, выкручивающего кишки и желудок жгучей болью. Хватило только на то, чтобы срастись с бесконечным ожиданием конца, которое Велиат как можно чаще разбавляет выходами в свет; такими как это, где Элоиза, поначалу слишком уж колкая, слишком привыкшая вертеть окружающими как ей вздумается, становится куда более вежливой, стоит ей лишь слегка увидеть кого-то, кто страшнее ее самой. Она, конечно же, не становится открытой и честной, просто терпеливее идет на любые контакты; иногда даже соглашается почти сразу, все что угодно, лишь бы не выдать себя еще в чем-то; без лишних слов принимается за десерт, когда его приносят — один, но с двумя комплектами приборов, как для влюбленной пары — и первая убирает с колен салфетку, стоит на маленькую сцену подняться безымянному певцу. Не хотите потанцевать со мной тонет в мелодичных строках песни, но Велиат понимает о чем она говорит, потому что он все время смотрит на Элоизу, которая в танцах двигается очень плавно, даже когда текучий лаунж сменяется на резкий линди-хоп, несовместимый с длиной ее каблуков. Велиат ухмыляется, ему казалось, что в этом мире никто уже не умеет наслаждаться свингом, никто не может любить его так, чтобы упрашивать потом таксиста найти джазовую волну, скользя по рекламам, прогнозам погоды и новостям, оставляя станцию, на которой передают что-то малознакомое, очень старое, запись с пластинки, которую выдает характерное шипение, кажется, что голос Синатры говорит о том, как стоит один, без мечты в сердце и настоящей любви. Когда начинается рекламный блок (слушайте наш аналог в интернете и получайте еженедельную партию джазовых композиций при покупке преимум аккаунта за три евро в месяц) Элоиза говорит, что это была хорошая песня и стоит попытаться найти ее дома. Они ничего не ищут. Велиат помогает Элоизе снять плащ, который звякает пряжкой и мелочью в карманах; глянцевые перила лестницы блестят даже в тусклом свете, старые ковры глушат их шаги, Элоиза в темноте запинается за одну из ступенек и шипит; она начала прихрамывать еще на выходе из автомобиля, но захотела пройтись, подышать воздухом, и Велиат не хотел ей отказывать. Он доводит Элоизу до ее комнаты, до старой детской в розовых тонах и с мебелью в цветочных узорах; раньше тут стояла люлька с мобилью и воздушным балдахином, которую Элоиза собственными руками унесла на чердак, вытирая опухшие от слез глаза. Велиат садит ее на раскладное кресло, застеленное его постельным бельем — сатин, бледно-серая гамма, скорбная, как туман над Саутгемптоном в четыре утра, когда его самолет приземляется в гражданском аэропорту Истли; недалеко можно найти дом одной из его бывших подружек и, может быть, там живет ее внучка, внуки всегда похожи больше детей, у нее будут волосы с темным отливом, ясные серые глаза, бледный и узкий рот; многие из его женщин были похожи на Элоизу, и все они приедались, как «джуси фрут», если жевать ее больше пяти минут — наверное он слишком обходительно выдвигал им стулья, слишком серьезно смотрел и слишком громко смеялся над шутками. Велиат открывает окно, старая рама хрустит, как кость при переломе, холодный воздух качает свежевыстиранные шторы; Элоиза пытается справиться с маленькими ремешком на туфлях, но у нее ничего не выходит. Велиат встает перед ней на колени и снимает их сам, крепко удерживая Элоизу за щиколотку, когда она дергает ногой как от ожога; он говорит расслабься, девочка, дай мне поухаживать за тобой, ты это заслужила и ему все равно, что Элоиза этого не заслужила, Велиат не из тех, кто долго держит обиду. Он проводит ладонью вверх, до мягкой ямки под коленом и усмехается, когда слышит тяжелый вздох. Маленькие и уязвимые точки, хрупкие суставы и твердые мышцы, все выше и выше, пока Элоиза не перехватывает его руку за запястье. Велиат поднимает взгляд, Элоиза смотрит на него широко распахнув глаза. Они самые обычные, немного хмельные, но Велиат может сказать, что они прекрасного неуловимого цвета дымчатого дождливого неба, таящего в своих насыщенных глубинах грозы; он может сказать, что в них его путеводные звезды, его единственное спасение в океане несуществующей реальности посреди выжженной чудовищной пустыни, которую именуют не-жизнью, это бы наверняка успокоило ее, но Велиат говорит лишь все хорошо, ведет ладонью выше, до клипсы и, отстегивая ее, тянет пальцами чулок вниз. Не так уж и страшно, правда? Со второй ногой все проходит куда спокойнее, и перед Велиатом разворачивается прямо-таки карта: сильно выпирающие кости раскраснелись от хождения в неудобной обуви, искривленный большой палец на правой ноге как след перелома и все ногти плыли волнами, глубокими параллельными линиями, которые образовывались за годы балетных танцев, как и сетка охваченных варикозом вен, что гоняет под кожей Элоизы бесценное топливо цвета кармина. Велиат хотел бы сделать так, чтобы красный залил все вокруг — его руки, лицо, губы, весь мир сразу, он бы хотел утонуть в ее крови, горячей, обжигающей, как лава, раствориться полностью. Чтобы согреться и опять почувствовать себя живым хотя бы на мгновение. Но Велиат еще далек от того, чтобы бездумно отдать огненной жажде редкого свидетеля солнечной пыли, и просто продолжает любоваться особенной талой хрупкостью Элоизы, ее запястьями, что свободно бы болтались, возьми он их в кольцо пальцев, и наметки груди, как у одиннадцатилетней девочки; Велиату интересно, чувствует ли она запах его болезни, его болезненной эмпатии к людям, что находит покой в его гардеробе, в его поведении и привычках, так же как он чувствует ее тревогу, тоску и изломанность, что накатывает на него даже когда Велиат не ощущает саму Элоизу? Вряд ли, конечно, но у них впереди вся ее жизнь, чтобы научиться этому, чтобы из остатков того привычного разбитого и раскрошенного в бетонную пыль мира, что Элоизе так дорог, прийти к новому миру из бесконечной взаимности, из слепых прикосновений в полной темноте, из раскаленных серебряных костей внутри, запаха брусники и волчьей ягоды, к стонам, умирающим в чужой ладони. Велиату приходится приподняться, чтобы расстегнуть молнию на спине платья и оттянуть высокий ворот, у Элоизы на шее симметричные укусы исключительно его авторства, можно разглядеть даже следы от четверок; Велиат давит на них пальцами, чтобы убедиться, что они не стали похожи на наркоманские колодца, они хранят ту боль, вырывающуюся из ее горла, каждое острое слово, каждую мольбу остановиться и каждое прикосновение. Если он укусит ее сегодня, то они точно зарубцуются и вся шея ее покроется маленькими шершавыми кратерами, как поверхность далекой-далекой луны. А ему так хочется, чтобы она осталась красивой еще на немного. Велиат говорит не сейчас и целует Элоизу в лоб, как покойницу, прежде чем стянуть с нее через голову платье и уложить ее на холодные простыни, которые никто и никогда для нее не согреет, даже он сам, ведь кожа его по температуре как чистейший ручей в заснеженных горах. Ледяная. Он, неправдоподобно юный в предрассветной серости, наставляет ей видеть во сне мертвецов такими, какими их задумала смерть. К следующему их свиданию внутри Элоизы уже расцветет пышный сгнивший сад из паутины понимания и принятия. Конечно же так и будет.