субботний вечер на поверхности луны

Признаться честно, Велиату очень нравится Элоиза и он искренне не понимает тех, кто ее невзлюбил. Ведь она такая замечательно искренняя в своих эмоциях, такая мягкая, как сатиновая ткань, пахнущая славной чистотой и сладостью, у нее гладкая кожа без проколов и татуировок, кукольное лицо с по-детски большими глазами и не париковые густые волосы самой идеальной длины — ровно три оборота вокруг его ладони. Элоиза, как и любой хороший аксессуар, будто запонки или зажим для галстука, отлично смотрится со многими его костюмами; особенно хорошо она бы смотрелась, если покорно стояла рядом, надев что-нибудь с открытой шеей и плечами (хотя до этого еще далеко, еще нужно открыть колени, которые она так старательно прячет за подолами платьев). Пусть она немного манерная и излишне горделивая, это вовсе не важно, у Велиата у самого с этим проблемы, главное тут то, что в целом Элоиза чертовски возбуждающая и знающая себе цену в любом эквиваленте, а оттого ужасно жадная на прикосновения. Настолько жадная, что ему приходится сидеть в ее любимом кресле, в котором она устраивается с вышивкой в руках, вжиматься в спинку и в подлокотники, вспоминая как она касалась их совсем недавно. Потом мысли, конечно, текут в ином направлении, выписывают яркие, насыщенные цветами, звуками и запахами картинки, от которых во рту собирается слюна. Велиат скользит языком по клыкам и сглатывает. Было довольно хлопотно уговорить Элоизу на свидание. Не одну неделю он ежедневно караулил ее в самых неудобных местах: у входа ждал ее возвращения из церкви и там же стерег, когда она собиралась в город; врывался в гостиную прямо посреди ее танца, сбивая с ритма и мелодии; преследовал ее по утрам, уставшую и помятую, до комнаты и по вечерам ее, еще сонную, доставал вопросами. Элоиза хорошо держалась, но в какой-то момент просто устала говорить «нет». — Да черт с вами, — выругалась она тогда, до побелевших костяшек вцепившись в корзину с настиранной одеждой; он опять нагнал ее с предложением, выждал момент, когда она будет нагружена домашними заботами и опять нагнал. — Черт с вами, я согласна. Велиат в этот момент почему-то вспомнил, как она отжимала подол своего платья на их кособоком крыльце; сильнейший осенний ливень застал ее ужасно не вовремя, и Велиат смотрел, как дрожали плечи и тонкие синие губы, как вода ручейками бежала по ногам, и сам ощущал эту ледяную дождевую липкость на чужих тощих бедрах. — Сразу бы так, — даже не подумав оскорбиться на ее крайне злой тон, Велиат белозубо улыбнулся. — Расквитайся со всеми своими делами до девяти, пожалуйста, и… оденься во что-нибудь симпатичное, а не в тот масляный трикотаж, который ты обычно носишь. Глупо, конечно, просить о чем-то таком девочку, которая совсем недавно выбралась из приюта: большая половина ее гардероба снята в первую очередь с чужих детских плеч и брошена в контейнер для гуманитарной помощи какой-нибудь мамашей из семьи среднего достатка, наплакавшейся над новостями про бедных сироток, а уже только потом досталась ее хрупкому телу, под которое урезать и подшивать все приходилось самостоятельно. Но Элоиза постаралась — для него, не для себя — нарядилась в наследство, в материнские вещи, что достались вместе с домом, отцовскими книгами и дорогой мебелью; подняла волосы в высокую прическу, упрятала себя в платье с длинным подолом из темного гипюра шантильи, правильно подобрала к нему классические безымянные туфли, не боясь высокого каблука, и стыдливо натянула на свои тонкие длинные ноги чулки со швом, которые бы точно не оценили ни на одной ее службе. Элоиза оделась в вещи уже взрослой женщины и от того выглядит теперь еще большим ребенком, который добрался до чужого гардероба; и Велиат не говорит про это не потому что вовремя замечает то, как нервно она разглаживает и без того ровный подол, лицом при этом не выдавая никакого беспокойства, а потому что видит в этом особую извращенную привлекательность. Не то чтобы он тащился от малолеток, вовсе нет, но девицы с неискаженным родами телом и светлыми деснами, какие бывают в период самой ранней юности — его типаж. И плевать на то, что некоторых из них собственные сомнения и страхи жрут подобно глистам. Велиат говорит о том, как замечательно Элоиза выглядит сегодня, склоняет голову и подается вперед в шутливом полупоклоне, словно говоря: о, посмотри на меня, очаровательного принца-дурачка, забирающего дамские сердца одной лишь улыбкой и долгим пронзительным взглядом глаза в глаза. Элоиза морщится, когда он протягивает ей руку — широкая ладонь мертвецки холодная, цепкая и ногти крепкие, как у всерьез озабоченной своей красотой женщины, и на фоне девичьих пальцев с розовыми ногтевыми пластинами хорошо видна обескровленная белизна, имеющая едва заметную границу с белыми французскими манжетами. Дальнейшее происходит как в фильмах про превращение серой мышки в королеву выпускного бала, только в роли галантного эскорта у Элоизы далеко не самый популярный парень в школе. Как истинный джентльмен, образцовый кавалер двадцать первого века, Велиат помогает ей спуститься с лестницы, говорит на какую ступеньку на пороге ее дома не стоит наступать — лампочка перед входом в утробу мертвого каменного особняка раскачивается, как маятник, тени припадочно дергаются, дорога рябит, — он открывает дверцу авто и всю дорогу развлекает глупыми историями, до которых Элоизе, чьи нервы сейчас словно намотаны на лопасти вентилятора, дела особого нет, — она смотрит в черный провал окна: октябрь холодный и сухой, влажность воздуха едва превышает норму, ночь падает на город, а он борется с ней и укутывается электричеством, он сияет-сияет-сияет, горит небоскребами, кнопками окон, что летят вверх, — и Велиат понимает это, но не прекращает говорить, до конца поездки, потому что его молчание приведет к еще большему напряжению. — О, не смотри так, дорогая моя, это хорошее место. Не первый год сюда стекает весь жир нашей префектуры. — Голос у Велиата звучит так, словно он говорит очевидные истины. — Увидишь это заведение во всяких рейтингах, когда им надоест или они найдут местечко по-лучше, а пока… — он тянет темную, на вид довольно тяжелую, дубовую дверь так, словно она ничего не весит. — Прошу. Внутри строгость линий на общеевропейский манер, выглядит как осознанный отказ от рафинированного французского антуража, каким славится весь Ренн, в пользу пустоты пространства: никаких пыльных бархатных штор, никаких тяжелых винтажных люстр, никаких скатертей. Людей тут — не протиснешься: сплошь прибранные в прически волосы жен и блестящие залысины высокопоставленных мужей; напомаженным дамам тесно в их дорогих и неудобных платьях, мужчинам тяжело не закинуть локти на стол, какое-то неведанное желание заставляет их раз за разом совершать это преступление против правил этикета. Элоиза как-то потерянно замирает у самого входа, пытается взглядом зацепиться за кого-нибудь, кто хотя бы выглядит как ее сверстник, да никак не может: возраст гостей качается от столика к столику, от тридцати к сорока и больше… Велиат укладывает свою ладонь ей на кошачье место. — Я в порядке, в порядке… Велиат помогает Элоизе сойти в зал, ведет через десятки столиков, любезно отодвигает стул, усаживает и сам садится канонически напротив. Их официантка — миловидная девица Полин с заметным сельским загаром — плохо понимает, когда с ней обращаются на французском. — Пробовала когда-нибудь кухню Тосканы? — спрашивает Велиат, взяв в руки меню. — Кастаньяччо если только, — отвечает Элоиза и принимает из рук официантки свое меню, не торопясь его раскрывать. — Мне понравилось. — Вероятно, ты купила его готовым в круглосуточном супермаркете. — Велиат взглядом выражает крайнее неодобрение. — Именно так. — Ясно. Что ж, в таком случае я могу посоветовать тебе что-нибудь из… — О, не стоит, я… — Элоиза, ухватившись за переплет, открывает меню и, пробежавшись взглядом, тут же шумно его захлопывает. — Пожалуй, да, я доверюсь вашему вкусу. Не сказать, что Элоизе действительно хотелось это делать, но гордость банально не позволяет ей признать, что она ни черта не понимает в меню, которое написано то ли на старофранцузском, то ли на итальянском (разницы нет, ведь она все равно не знает ни того, ни того). — Прекрасно, — Велиат улыбается. — К ужину всегда берут тихие вина, и мы можем… — Лучше взять воды, — качает головой Элоиза, вновь обрывая Велиата. — Да брось, милая, это же просто вино! Только для того, чтобы наш разговор заискрился, — Велиат говорит так, словно поддакивает каким-то особым внутренним демонам Элоизы. — Его могут налить в золотой кубок и принести к нему хлеба, если тебе так привычнее. Элоиза поначалу хочет возразить и на это, — Велиат, как джентльмен, как утонченный ценитель Элоизы, готов рассматривать ее кукольное лицо, ее шелковые локоны, вечность, пока она взвешивает все «за» и «против» внутри своей головы, — но потом решает, что почему бы и нет. — Да ничего, все нормально, пусть будет вино. Элоиза откладывает бесполезное меню и вытягивается в струну; она старается не озираться по сторонам и не думать о том, как дешево выглядит в своем, пусть и хорошем, но старом платье, в своих безымянных туфлях, на фоне людей, разодетых в бренды; даже рядом с Велиатом, с его костюмом от Пала Зилери, его льняными брюками с отутюженными швами и рубашкой из египетского хлопка от Томаса Масона. Элоиза смотрит на его профиль, на резкие и острые линии, когда Велиат поворачивается к официантке и заказывает блюда с непроизносимыми названиями на певучем итальянском; следит за тем, как он жестикулирует, как тянет губы, не обнажая зубов, и щурится в улыбке; как он показательно сглатывает посреди своей речи, кадык уходит за накрахмаленный воротник рубашки и возвращается — короткий прыжок, грань между случившимся и нет. Велиат выглядит абсолютно просто и человечно. Человечнее самой Элоизы, которая продолжает пялиться на него даже когда официантка уходит. Не то чтобы Велиат этому возражает, вовсе нет, вместо этого он с неприкрытым интересом смотрит в ответ на нее. — Признаюсь, я немного поражена, — говорит Элоиза, возобладав над собой. — Если бы я не знала правды, то никогда бы не подумала. — О, это совсем обычное дело, солнце, ничего такого, — Велиат улыбается. — В конце концов, я ведь был когда-то человеком. — Да. Когда-то. Они замолкают ровно к тому моменту, когда официантка возвращается с вином; Велиат жестом просит ее оставить всю бутылку на столе и сам разливает его по бокалам. Элоиза почему-то даже не против раннего тоста за нее, за его чашу, за маленькую владелицу дома по документам и по дням, на голодный желудок. Велиат предлагает ей насладиться букетом, но Элоиза, ввиду своего возраста, может насладиться лишь алкогольностью; она глотает слишком много и слишком медленно, градус обжигает горло и Элоизе тяжело удержать себя от того, чтобы не сощуриться. Она смотрит на Велиата, ей интересно, действительно ли он пьет вино или просто делает вид, касаясь его лишь губами, а все остальное время качает в бокале, чтобы волны аромата терлись о края ноздрей. У Элоизы целый ряд вопросов, которые ей бы хотелось задать, но в горле отчего-то так пересохло, что кажется, словно слюна свернулась в катышки на слизистой оболочке; ее губы как будто пытаются сформировать какой-то звук, но Элоиза только качает головой и делает еще один неумелый глоток. В конце концов голос она обретает только к тому моменту, когда официантка ставит перед ней тарелку с чем-то рыбным. — Что это? — спрашивает Элоиза рассеяно. — Каччукко, тосканский рыбный суп. Поверь, тебе не может не понравиться эта еда, она великолепна. — Вам-то откуда знать? — Из далеких времен, когда я не боялся показать голову солнцу, — отвечает Велиат, никак не переставая улыбаться. — Его готовили у всех тех редких заливов, что есть в Тоскане, из остатков всевозможной рыбы, оставшейся после продажи улова во Флоренцию, и подавали его в высоких глиняных мисках, в обычной посуде он очень быстро остывал и начинал густеть. Стоило, наверное, сказать, что Велиат как сейчас помнит те маленькие уютные террасы, где под потолком развешены пучки сушеных ароматных трав, а скатерти на столах из грубого неотбеленного льна; мокрые кусты пионов, брусчатка, меняющая свой узор от улицы к улице; влажные набережные, легкие бризы, которые ветер гонит по заливу, создавая волны на его плоской и гладкой поверхности, волны пенятся, как шампанское, ударяются о гранитные рамы внутренней бухты. — Сейчас это все, конечно, выглядит не совсем так, как было раньше, — говорит Велиат, расслабленно откинувшись на спинку стула и не притрагиваясь к еде, на лице его видно явственное разочарование. — Но я думаю, что на вкус оно все такое же, так что наслаждайся. Когда Элоиза берет в руки приборы, Велиат снова улыбается; и ей непонятно — потому ли это, что она наконец-то ест, или потому, что какая-нибудь женщина перевела на него свой взгляд. Элоиза теперь часто задается вопросом — что именно думает Велиат в ту или иную секунду. Ведь она уже, признаться честно, способна представить ход его мыслей, его манеру думать; но не то, что он на самом деле думает. Что он думает о ней на самом деле. Элоиза ест почти не жуя, проглатывает куски рыбы, надеясь, что они протолкнут в желудок ком из ее горла; из-за напряжения вкусовые рецепторы словно совсем не работают, вся еда похожа на пенопласт. Элоиза ведет себя очень естественно, словно всегда сидела за большими столами в одиночестве и сверстники не толкались локтями с обеих сторон в приютской столовой, не теснили подносами с липкими от жира краями; она говорит по всем правилам французской речи, нет ни единого непереводимого русского фольклора, какой Велиат часто может услышать у Ивана, когда пытается понять хоть что-то через его ужасный акцент, от которого он до сих пор не избавился. Элоиза не повышает тона, когда пересказывает какие-то неважные истории своей жизни, не держит взгляд прикованным к тарелке и не бегает им по залу; для такой встречи у нее хороший и правильный макияж, который она каким-то чудом сделала из просроченной косметики, что Велиат самолично закинул на чердак, когда обживал спальню ее покойной матери (уж больно ему приглянулся большой трехстворчатый шкаф в той комнате), вместе с парфюмом и щетками для волос, оставляя лишь шкатулку с драгоценностями, которую легко сбыл с рук. Хотя стоит ли удивляться, ведь все это был Диор, а не наборчик дешевой косметики на все крыло девочек в приюте, от которого сыплются наутро ресницы, глаза если только не вытекают на щеки, помада ложится комьями и делит один герпес на всех, а наведенные с одержимой усердностью стрелки размазываются, стоит только прищуриться. — Вижу, тебе уже приходилось бывать в дорогих местах, — Велиат говорит это слегка удивленно. — Ты хорошо держишь спину и не вертишь головой по сторонам, хотя тебе очень хочется. Неужели сирот теперь кормят в ресторанах? Элоиза поднимает взгляд. Истинная суть вопроса доходит до нее мгновениями позже: — О, так вы просто смотрите на то, с чем вам нужно работать? Это не свидание. — Я смотрю на то, с чем мне придется работать, — парирует Велиат. — В этом суть всех свиданий. — И каковы мои нынешние результаты? — спрашивает Элоиза, откладывая приборы. — Ничего существенного, милая, — отмахивается Велиат. — Плохо, конечно, что ты постоянно отвлекаешься, но я смогу закрыть на это глаза, если ответишь на мой вопрос. — Ладно… Раз уж вам так интересно… Начну немного издалека, чтобы ситуация не показалась слишком вульгарной, — говорит Элоиза, снова взявшись за бокал. — Я начала заниматься балетом в семь лет и в том возрасте мне было сложно понять, что это удовольствие не из дешевых. Да, пока ты под опекой приюта, то все твои секции и школы оплачиваются государством, но к достижению совершеннолетия о балете лучше забыть и сосредоточиться на чем-то более важном, например, на поиске более престижной работы, чем… фасовщик товаров в супермаркете. В этот момент Элоиза хмурится, вспоминая, как видела за подобной работой свою давнюю знакомую, что выпустилась за пару лет до нее, и как сильно тяжелый труд состарил ее если только не на целый десяток. — Но я понравилась нашей учительнице по балету, мадам Дави… — говорит Элоиза, а потом качает головой. — Нет-нет-нет, не так. Она признала мои старания и предложила этакую сделку: к моему выпуску она дает мне место в труппе, комнату, платит зарплату и делает все, чтобы я продолжала танцевать без ненужных забот. А с моей стороны требовалось лишь… несколько ужинов с потенциальными спонсорами ее будущих программ. Я одевалась и красилась, а потом шла танцевать и если им нравилось, то мадам, под предлогом тренировки, забирала меня из приюта и отвозила в какое-нибудь подобное этому место, не позволяя мне каких-то фривольных разговоров или сахарных признаний, так что я просто сидела, улыбалась и слушала комплименты о том, какая я красивая, как хорошо я танцую, какое у меня может быть прекрасное будущее… И этих ужинов было столько, что не научиться держать себя было бы жутким грехом. К концу своего монолога Элоиза понимает, что язык ее совсем развязался, а бокал совсем опустел и Велиат, который все это время слушал ее на удивление внимательно (казалось, что он мог бы начать записывать за ней, будь у него перо под рукой), придвигается, чтобы наполнить его снова. — Тебе нравилась эта женщина? — спрашивает Велиат. — Мадам Дави? Никогда! — Элоиза слегка съеживается, вспоминая как та частенько впивалась отполированными крючковатыми ногтями в мякоть предплечья, гневно щурила глаза и говорила ей каждый раз, знаешь, какую глупость может совершить недальновидная танцовщица? Лечь по первому зову в чужую постель, ясно тебе, тупая русская девка? — Могу даже признаться, что перед уходом стащила некоторые украшения и наряды из ее кабинета. — О, что я слышу! Наша прекрасная Элоиза в чем-то согрешила? — Вовсе нет! Вы просто не поняли меня! — Элоиза возмущенно поднимает голос на пол тон, сама не зная, почему высказалась именно так. — Мы, как любые дети, не могли обладать ничем полноправно, покуда сами не являлись полноправными людьми… мы лишь пользовались тем, что нам дают и… я часто получала подарки, которые мадам Дави забирала себе, чтобы не привлечь чужое внимание. Я просто забрала их обратно, но без ведома мадам об этом. Надеюсь, что теперь вам стало понятно. Велиат цокает языком и Элоиза не видит в этом ничего хорошего. — У воспитанников в приюте нет ни одной вещи, которой они обладают полноправно и единолично, покуда ими самими обладают полноправно и единолично, — говорит Велиат, лениво кивая. — Но забавен тот факт, что ты, даже будучи свободной, ведешь себя так, словно продолжаешь слепо подчиняться палке и как по инерции дергаешь конец оборвавшегося поводка. Наверное, это даже хорошо, ты быстро свыкнешься со своим нынешним положением. Велиат не знает эту мадам Дави, которую Элоиза на словах готова проклясть, не стесняясь своего статуса, но он точно знает, что та заприметила в Элоизе когда-то: ее нужно лишь приучить к сложным командам! Во всех изломах гибкого белого тела уже есть не наигранная естественность, продающаяся и подающаяся нынче лучше, чем любая выдрессированная естественность этнической француженки. Не удивительно, что люди из здешних мест, утомленные семенящими походками и театрально-робкими взглядами своих соотечественниц, были готовы платить за возможность даже просто провести время рядом с кем-то столь редким и дарить ей подарки. — Я просто оговорилась! Не нужно делать таких выводов только из-за одного слова. — Милая моя, дело не только в этом слове. Дело в твоем поведении, в твоей одежде — закрытой, но облегающей. Ты ведь никогда не одеваешься в подобное для событий, важных твоему сердцу. Так тебя, полагаю, одевали для свиданий. Как и говорили собирать волосы в высокую прическу, которую ты делаешь исключительно для тренировок и домашнего труда, — говорит Велиат спокойным тоном, продолжая вглядываться в Элоизу, будто запоминая ее. — Тебя учили одеваться как девушку, способную очаровать, но не способную стать чьей-то женщиной. Полагаю, даже подобные выходки тебе говорили терпеть покорно, до самой границы-разницы. — Подобные выходки? Вы говорите про свою не… И тут Элоиза чувствует как мысок его туфли успевает проскользнуть по ее ноге вверх, от щиколотки до колена — хорошей, к слову, туфли, жаль только, что Элоиза не может оценить и порадоваться тому, что даже ее унижение высшего качества, — прежде чем она успевает сомкнуть их в линию и поджать под себя. При любом другом раскладе Элоиза бы вспыхнула, мгновенно подскочила и ушла со скандалом, какой не каждый бы выдержал, но она осталась сидеть, как прикованная невидимой цепью к хозяину гончая. — И в этом есть свои плюсы — секс бы тебя обесценил, — насмешливо сообщает Велиат, наблюдая за ее реакцией, за тем, как Элоиза чудно краснеет пятнами на щеках и ушами, как сердце колотится у нее если только не в горле. Он не извиняется перед ней; ни за что. Не за что. Охотник и жертва, хищник и всего лишь девушка Элоиза, которая ведет себя словно ребенок, пытающийся играть в непосильные для его маленьких рук и невнимательных глаз игры. — Вы, видимо, хорошо разбираетесь в людях, — цедит Элоиза, кратко принахмурившись, поджимает пальцы и сама за собой не замечая этого жеста. — Раз смогли понять все это, просто наблюдая за мной. — О, да я в целом обожаю людей. — Велиат, узнавший то, что ему нужно, со снисходительной отрешенностью переходит на другую тему: — Вы ведь такие сложные, такие незаменимые. Эволюция и далекие планеты, что сталкивались миллиарды лет назад, создали вас из пыли, которая лежит теперь в каждой вашей кости и в каждом зубе, в каждом квадратном сантиметре кожи. Время создало для вас особый узор, который невозможно повторить… узор личности, что разбивает все стандарты, все пирамиды, все поведенческие шаблоны, который сам же и строит. Я за свое существование повстречал сотни тысяч людей, и десятки тысяч из них поражали меня так, что я каждый раз был убежден в том, что найти человека особеннее мне не удастся. И я каждый раз ошибался и ошибаюсь до сих пор. — Не знаю даже как вам удается держать хорошие отношения с Итаном, имеющим, кажется, совершенно противоположные убеждения, — бормочет Элоиза, изысканный ужин стоит комом в ее горле. Велиат неожиданно начинает смеяться, искреннее и негромко. — Да Итан такая душка, каких еще поискать надо, хотя подход к людям у него не самый пушистый, это стоит признать, — говорит он, мимоходом закинув ногу на ногу. — Владимир считает, что он еще слишком молод и ему легче познавать мир через деконструкцию, но я уверен в том, что Итан банально не может насытиться собственной сущностью и иллюзорной вседозволенностью. Когда ему удобно, то он прикрывается душевными болячками, но не верь этому, хорошо? Даже если наш прекрасный и положительный, как тест на ВИЧ, Рафаэль тебя в этом будет убеждать. Элоиза, чей острый язык оказался подрезан, молча кивает, хотя Велиат чувствует ее желание высказаться. Он понимает, будь у нее возможность, то она в мгновение опрокинула бы его на спину и наступила на грудь острой шпилькой так, что ребра бы треснули и каблук достал до сердца. Но если Элоиза и впрямь желает подобного, то ей придется применить что-то хитрее и интереснее обычных возмущений. Что-то более искусное. И причина того, почему Велиат поставит ей сегодня самый высший результат, будет дальше терпеть ее и ее отвратительные музыкальные вкусы, состоит лишь в полной уверенности того, что Элоиза однажды применит это, даже если придется отвернуться от всех своих принципов.