Бессилие

Его шаги отдавались эхом. Слишком громко, слишком резко и агрессивно. Петрус не хотел ее беспокоить, заставлять думать, будто идет очередной мучитель из Мостового. Но каменный коридор с высоким сводчатым потолком не оставлял ему выбора. Петрус, не останавливаясь, вынул из держателя в стене факел и вошел в знакомый тупик, заканчивающийся решетчатой дверью. Арелвин скучала по свету, а все, что у нее теперь было — лишь тусклая масляная лампа возле камеры и вечный полумрак. — Это ты? — гибкая фигура быстро поднялась с лежанки, метнулась к двери. К нему. Петрус, не глядя, всадил ручку факела в трещину в стене и подошел поближе. — Здравствуй, дитя мое. «Здравствуй, моя соколица», — хотелось сказать ему, глядя ей в глаза. Глаза у Арелвин были переменчивыми — то зеленые в желтизну, то почти карие. Пронзительные и ясные в самом начале их знакомства, подернутые дымкой тоски и отчаяния сейчас. Но даже сейчас они завораживали и не отпускали его. — Ты видел ее? — спросила Арелвин, и надежда вновь разожгла в глубине ее взгляда огонек. Как ему хотелось бы, чтобы этот огонек никогда не гас! — Да, вчера. Играла с принцем в дворцовом саду. Залезла на яблоню и прыгала на ветке, как маленькая обезьянка. — Обезьянка, — повторила Арелвин со слабой улыбкой. Она не поняла этого слова, наверняка представив что-то свое. Даже улыбка ее была надломленной. Руки висели вдоль тела, как крылья, которые никогда не поднимут в полет. И Петрус видел повязки на этих руках. Князь Д’Орсей не позволял докторам истязать свою пленницу, но некоторые опыты все же требовали определенного членовредительства. Петрус ничего не мог с этим поделать. Он употребил все допустимое влияние, чтобы Арелвин хотя бы перевели из сырого подвала на этаж выше. Давить дальше означало привлечь к себе ненужное внимание. Этого он не мог себе позволить. «Трус! — молчал он, глядя в эти прозрачные птичьи глаза. — Предатель». И это было правдой. — Няня сняла малышку с дерева, ругая за порванный костюмчик, а та сказала, что сама все зашьет. И держалась с большим достоинством для четырехлетней девочки. Петрус рассказывал Арелвин истории, половина из которых были вымышленными. Что еще он мог ей предложить, своей соколице с перебитыми крыльями? Он говорил и говорил. И меж всех его слов всегда сочилось еще одно. «Прости».