Результат нового обещания

      Ночь прошла незаметно, можно даже сказать – молниеносно. Солнца всё ещё не было видно: это был именно тот час, когда солнечный свет никак не решался взглянуть на землю, однако нетерпеливое небо уже светало. А, быть может, солнца сегодня, как и вчера, вовсе не будет, и серые тучи, как дым табака, наполнят чистейшее небо своими угрюмыми красками.       Гилан возвратился во дворец в прекрасном расположении духа: горожане тепло приняли его, своего спасителя, и осыпали того благодарностью. Король был бы рад ещё больше, если бы жители Столицы не находились в темных, пахнущих сыростью катакомбах и не будь вид несчастных таким жалостливым. Побывав там, под землей великой Столицы, Гилан узнал, что народ, за это время, уже успел не только рассориться, но и помириться. Спор меж горожанами был улажен, да ещё и кем – детьми! Его Величество был ошеломлен таким известием, но больше всего его удивило то, что одним из юных проповедников народа был знакомый ему Иоиль. Заметим, что ребенок был несказанно рад увидеть своего героя: для юного Иоиля это была единственная отрада на тот момент, ведь родители его, как стало известно, так и не явились в катакомбы.       Гилан не смел даже думать о том, чтобы рассказать ребенку правду: всех уцелевших они отправили сюда, и ежели родителей Иоиля не было – вывод был очевиден. Поэтому лорд, улыбаясь как можно шире, утешающе прижимал к себе маленького Иоиля, лучика его надежд, первого горожанина, какого Его Величество спас. Возле ребенка, как старый волк возле щенка, находился тот самый горожанин, какого товар с третьей плантации обратил. Гилан встретился с ним глазами, и те сразу поняли друг друга: ребенок остался сиротой, и сказать ему об этом сейчас – просто убить всё самое светлое и доброе в душе этого невероятно смелого парнишки. Поэтому Гилан пообещал Иоилю поискать его родных по дороге во дворец, и ребенок, как было видно, утешился этим обещанием. Обращенный же кровью Эммы горожанин взглядом поблагодарил некоронованного короля за проявленное милосердие к дитю.       Революционеры попросили горожан встать в очередь и, раскрыв свои огромные мешки, начали передавать из рук в руки провиант.       Народ не казался голодным и свирепым стадом: увидев своих спасителей и то, что те несли с собой еду – столичные горожане молча выполнили просьбу воинов, не толкаясь и не ссорясь между собой. Действия их были скоординированными и слаженными. В катакомбах царила какая-то неописуемая идиллия, словно, помолившись вдоволь, души каждого жителя Столицы были настолько окрыленными и очищенными, что все они позабыли о таких негативных проявлениях натуры, как страх, вражда, гнев и паника. Воистину, рассуждал Гилан, влиянию бога не было границ, раз уж с его помощью народ сумел примириться между собой.       Король с улыбкой встречал каждого, кто подходил за провизией. Жители же в ответ выражали высшую степень благодарности за свое спасение и за то, что воины не забыли о них и принесли еды. Король, можно сказать, питался этой искренностью, добродушием, надеждой в глазах. Гилану было не просто приятно видеть их целыми – он был несказанно рад тому, что столькие остались в живых после созданной его собственными руками революции. Впервые Гилан не чувствовал вину – лишь радость. И этим чувствам, признал король со временем, он был обязан рыжеволосому товару. Ведь правда, что было бы, если бы Гилан продолжил следовать кровавому пути мщения? Что было бы, если бы Эмма не появилась тогда в тронном зале?       Горожане сменялись один за другим, и каждому из них Гилан пытался ответить надеждой, обеспокоенностью их благополучием – одним словом, Гилан был более чем доброжелательным с гражданами Столицы. Однако одно обстоятельство, всё же, заставило лик короля избавиться от улыбки и проникнутся тяжёлыми раздумьями: очередь из горожан была длинной, и каждый революционер подавал еду тому, кто к ним подходил; и вот за ранеными взрослыми, радостными детьми к Его Величеству подошла королевская стража.       Стражей можно было узнать сразу: они носили высокие белые колпаки и столь же светлое, весьма длинное, но крайне простое в своем покрове одеяние. На их плащах изображался замысловатый герб королевской стражи – иль же, как именовали их в народе, личной гвардии королевы. Однако сейчас белые одежды их порвались, испачкались в крови и пыли, и были больше похожи на тряпье бедняков, а не на одеяние защитников покоя и мира Ее Величества. И маски, настолько простые и хрупкие – словом, созданные лишь для красоты – дополняли виду стражей образ бродяг.       Гилану стоило лишь встретиться с ними глазами, чтобы понять, что воины Регулы узнали его или, по крайней мере, революционеров. Кто-то из них выжил после их нападения, а кто-то лишь по слухам знал о вторжении лорда. Но как бы то ни было, Гилан оторопел, когда руки стражей в прошении потянулись к нему. В образе гвардейцев было что-то жалостливое, понимающее, словно те также, как и все оные жители, видели в Гилане лишь своего спасителя, несмотря на то, что являлись свидетелями совершенно обратного.       Его некоронованное Величество, смотря на них, внезапно осознал, что не было разницы меж руками, что тянулись к нему за едой, и не было разницы в том, был ли у горожанина военный колпак гвардии, белое одеяние и герб на груди – народ оставался народом в любом своем проявлении. Все они, в первую очередь, были лишь жертвами его, Гилана, злого умысла.       К удивлению самого короля, стражники, встречаясь с ним глазами, не восклицали: «Смотрите! Это же тот самый дьявол, какой породил весь этот ад!». Гвардейцы смотрели на него с мольбой, с какими-то искрами надежды. Его Величество никак не мог отделаться от мысли, что был нужен даже тем, кого совсем недавно убивал и пытался убить.       После того, как каждый горожанин получил свою порцию еды – а никто не остался голодным, — Гилан произнес недолгую речь. Голос его звучал громогласно в этих стенах: никто ещё не говорил так громко, как король, и эхо его слов летучей мышью летело по длинным и бесконечным коридорам катакомб. Мы бы пересказали все его слова в точности, да вот только нужно ли это читателю? Повествование наше и так затянулось, да и сегодняшний день, как казалось всем героям, торопил всех к суду, и часы пролетали очень быстро в этом ожидании, а значит и повествование наше ускорится. А потому, извиняясь за нахальство с нашей стороны, мы кратко изложим суть речи Гилана, нашего любимого некоронованного короля: лорд сообщил о грядущем суде, какой настанет с рассветом, и о том, в чем он и его воины обвиняли Регулу Валиму и советника Иверка. Король также пообещал, что за ними, за горожанами, вернутся его воины и те проводят жителей Столицы к Центральной площади, где и произойдет суд – Гилан предостерег присутствующих о том, что пусть альянс и прошелся вчера по каждой улице Столицы в поиске дикарей – снаружи всё ещё могло быть опасно. Жители, меж тем, лишь согласились с его наставлениями и уверяли воинов, что не уйдут раньше времени из катакомб.       Меж тем, много жителей было шокировано тем, что их королеву будут судить и, более того, за злодеяние перед народом. Некоторые патриоты обозлились на спасителя, но гнев их быстро погас – если нужно будет, они выскажут всё на суде. Кто-то из жителей Столицы забеспокоился о регентах, о которых умолчали, но поднимать этот вопрос также не стали, решив, вновь же, узнать всё на суде. Но как бы то ни было, к Гилану никто не испытывал неприязнь, ведь нельзя было смотреть иначе на того, кто помогал им и кто спас им жизни.       Его Величество также умолчал про присутствие Его Преосвященства на суде, ведь и сам не знал, сумеют ли друзья Эммы оживить, казалось мертвого, епископа. Гилан говорил много, но как такового смысла в его словах было мало – лишь поддержка да обещания. А что ещё он мог сделать в этот момент? Больше всего король боялся паники, какую он мог породить в жителях Столицы, и, что важнее, ненависти к нему за то, что сверг Ее Величество Регулу Валиму. Гилан обещал быть честным с народом на суде – и именно тогда он будет честен и откроет всю свою душу. Сейчас же он был немногословен, пусть и вселял каждому горожанину уверенность.       Он пробыл там несколько часов, но, как мы уже говорили, время пролетело для каждого незаметно. Гилан разговаривал с жителями Столицы не потому, что хотел казаться хорошим, а потому, что ему действительно было важно услышать их. Гилан и не думал надевать на себя личину неискренности – он больше всего на свете желал быть принятым народом таким, каким он являлся, и создавать красивую картинку или икону, как делала это Регула, для него было неприемлемым.        Вскоре он и его воины попрощались с горожанами, оставив тех в катакомбах – сами же жители, сразу после ухода спасителя, начали обсуждать его благородие, доброту, щедрость. Слова маленького Иоиля о доблести этого уважаемого лорда оправдались – народ теперь искренне верил, что каждое слово ребенка было правдой. И, соответственно, теперь армию Гилана они называли своим спасением, откинув всякие размышления и опасения касательно того, что это были взбунтовавшиеся революционеры. Но, что не менее важно, авторитет злокровных возросся меж демонами, и теперь единицы считали спасение кровью наказанием иль проклятием.       Гилан, как говорилось в самом начале, вернулся во дворец в добром расположении духа, и теперь читателю ясна причина радости лорда.       Но вступив за порог обители королевы, в величественный дворец Ее Величества, радость его быстро сменилась тревогой. Гилан вновь пренебрёг встречей с воинами в обеденном зале и направился, как и ожидалось, в темницу – удостовериться в том, что Регула всё ещё пребывала в состоянии, если можно так выразиться, овоща и ничего не воспринимала – словом, продолжала быть безобидной.

***

      Уже светало, а это значило лишь одно – требовалось подготовиться к суду. И об этом, собственно, сообщил воинам Аякс, возвратившись после длительной прогулки по дворцу вместе с Эммой в обеденную. Воины, уже какое мгновение чувствующие страшное и голодное нетерпение и, по совместительству, тревогу перед столь важным в истории событием – с какой-то мрачной радостью принялись исполнять поручения генерала. Нужно было собрать из подручных материалов эшафот, а также убрать с дорог на Центральной площади трупы – но под «убрать» революционеры подразумевали сложить, со всем уважением, тела мертвых горожан неподалеку склепа. И ни в коем случае, как мог бы подумать читатель, не бросить мертвецов как туши животных в огромную кучу, словно мусор – революционеры, продолжая чувствовать острие Совести у горла, просто не позволяли себе думать о таком неуважении к несчастным горожанам.       Но ко всему прочему, пусть революционеры и имели совесть, а также, с недавних пор, добрые и оттаявшие сердца – они со злорадством обсуждали во весь голос то, как будут готовить место казни, ведь, как ни как, в обеденной с ними находился Иверк. Демоны с театральным сожалением сообщали, что не нашли гильотину или виселицу в темнице дворца.       — Ах, как жаль! — говорили они, косясь на герцога. — А ведь вспомните, братья, что они были там, когда нас, эдаких зверей, морили голодом и держали на цепях.       — Да-да! — поддержали другие воины.        — А ещё я помню, как сверкало лезвие чарующей гильотин в сумраке «ям» – душа моя, как помниться, в те мгновения покидала тело, сбегая от страха в Рай раньше времени.       — Слава Ее Величеству проклятой Регуле! Да восславит ее бог за ее же милосердие, раз уж она избавилась от таких ужасных вещей для пыток.       — Небось сучья дочь предвидела свою кончину, — грубый смех резко вписался в театральную постановку саркастичного театра, поставленного революционерами. — Вот и решила избавиться от всего этого добра, дабы это – как бы сказать? — себя помиловать!       Революционеры разразились громким смехом, и, казалось, фрески обеденного зала задрожали от этого злорадства. Но сильнее всего дрожала сущность Иверка. Он продолжал сидеть за столом без какого-либо движения. Казалось, что после прихода Гилана герцог так и вовсе уподобился каменному изваянию. Вероятно, рассуждали вслух воины Гилана, советник Регулы молился о прощении своей души – чувствует, крыса, дыхание смерти у затылка.       — Ну, ничего, братцы, — подытожил кто-то из воинов. — Виселицы нет, гильотины нет, удавку не нашли – бог с ними! Плаху и дурак поставит, а мы-то что – не сумеем?       — Воистину! Воистину!       — Топоры у нас есть, и сверкает наша сталь ярче, чем лезвие любого оного ката! — Правду говорит, правду!       — В самом деле, какая нам разница, на чем будут лежать трупы?       Вновь грубый, громкий, заливистый смех разразился в обеденной. Стены всего дворца теперь слышали эти громогласные восклицания черной радости.       Иверк был бледнее прежнего: фантазия его уже рисовала то, как он, великий герцог Иверк, хозяин Благодатного Дома, советник уже как второго поколения королевской династии, падает на колени и приклоняет голову к холодной, окровавленной плахе – Иверк почему-то упрямо думал, что его казнят вторым, сразу после Регулы. Но, что ещё страшнее, он прямо-таки видел, как стоял над ним Гилан и как заносит бывший лорд ту самую секиру, и как сверкает в солнечных лучах лезвие, и как разрывает воздух свист оружия – и вот герцог уже чувствует сталь на своей шее. В момент отсечения собственной головы Иверк пробуждался, словно после кошмара, и покидал эти ужасные мысли, что заставляли его сердце биться быстрее в страхе и панике. Никогда ещё он так не боялся своего полета фантазий. Смех за его спиной был невыносимым, и голоса революционеров вселяли ещё больший ужас в сущность хозяина Благодатного Дома. Вот-вот, кричала паника, они громко промолвят: «Ведите его на площадь».       И Иверк пойдет, ведь некуда ему было бежать: все пути Столицы уничтожены, армия не подоспеет вовремя, и Гилан, в случае побега советника, убьет герцога даже без суда – прямо на месте, причем, Иверк был уверен, самым мучительным способом. Герцог, невзирая на все слова Гилана к народу, был твердо убежден в том, что кровь лорда продолжала кипеть от жажды отмщения. Иверк даже не допускал мысли о том, что Гилан просит его после всех страданий своего клана.       Аякс и Эмма пришли совсем недавно. В прекраснейшем расположении духа, как и их король, они вернулись с долгой прогулки обратно в величественный обеденный зал. Но точнее будет сказать, что это Аякс пребывал в состоянии великого счастья и облегчения, а вот Эмма, в силу всех своих переживаний и недавних новостей, была просто в приподнятом настроении – и то это было верхом всех позитивных чувств, какие она могла испытывать в данный период.       Так вот, возвращаясь к обеденному залу: первоклассный товар и генерал были свидетелями всех тех шуток, какие позволяли себе пустить в ход революционеры. Аякс был абсолютно не против подобных выражений, тем более что ему было любо видеть своих воинов в таком настроении после всех событий прошедшего дня, однако он всё время молчал, не поддерживая дух разговора, но и не протестуя против него. Эмма же с мрачным видом слушала их речи. Где-то внутри себя она понимала, что это было для них отдушиной, и что эти шутки – лишь желание поддержать ту мысль, что месть их будет благой, достойной и честной. Однако даже при всех этих суждениях ей было не по себе от того, что она слышала. Черная радость не заражала ее душу смехом, а наоборот – вселяла в нее угрюмость, мрачность.       Иверк не смотрел на первоклассный товар даже тогда, когда она появилась в поле зрения, и Эмма, привыкшая чувствовать на себе гневный взгляд в его компании, не могла этого не заметить – ярость Иверка была слишком уж чистой, чтобы вот так просто о ней позабыть. Теперь Эмма с опаской и осторожностью смотрела на угрюмую сущность Иверка. В голове ее родилась просто безумная мысль, и Эмма не спешила отбрасывать ее в сторону – перспективы подобной идеи слишком уж привлекали ее.       В зал вошел один воин и, подобравшись рысью к генералу, сообщил о возвращении короля. Все обстоятельства указывали на то, что требовалось начинать приготовления к суду. Аякс встал, отряхнулся и жестом предложил Эмме последовать за ним, но девочка, к огромному удивлению генерала, отказалась идти.       — Идите без меня, Аякс, — объясняла она свой отказ. — Мне незачем больше бегать за Гиланом и за Вами: от меня нет никакого толку до того самого момента, пока не закончится суд. Поэтому, прошу, ступайте и готовьтесь к этому событию, а меня оставьте здесь.       Аякс беспокойно посмотрел на уважаемую злокровную. На вид она была крайне измотанной, и потому Аякс сослался на то, что девочка с плантаций просто устала, а не на то, что она не видела в себе больше пользы. И всё же ему было страшно оставлять ее здесь, пусть и под присмотром других революционеров: так уж вышло, что генерал слишком уж сильно привязался к ней за столь короткое время. Ее постоянное присутствие рядом было столь привычным, что теперь генерал не представлял свои хождения по Столице без нее. Аякс не знал каким образом образовалась эта привязанность, но он подозревал, что всему причиной доверие и благодарность к ней, к уважаемой злокровной.       Генерал попытался в полголоса объяснить, что ему страшно оставлять ее здесь, на что Эмма лишь отрицательно помотала головой – решение ее было окончательным. Тяжело вздохнув, Аякс попрощался с ней, но лишь при условии, что злокровная не покинет обеденный зал до его прихода, и, получив согласие с ее стороны, генерал удалился вон, при этом оборачиваясь на Эмму раза три, словно что-то удерживало его сущность от того, чтобы оставить рыжеволосый товар.       Со временем замок опустел: революционеры приступили к подготовке долгожданного суда. В огромном обеденном зале осталось от силы особ семь: Эмма, Иверк и ещё несколько революционеров, четверо из которых стерегли самого герцога близь к нему самому. Шаги и даже вздохи присутствующих эхом блуждали по огромному пространству, кружась вокруг барабана обеденного зала и продолжая, уносимые легким сквозняком, летать по коридорам замка, так что даже писк мыши можно было услышать из самого дальнего угла дворца – но это, конечно же, лишь образное выражение. Кто-то из революционеров предложил вернуться в тронный зал – а дверь туда, напомним, находилась также и в обеденной – однако воины не решились войти в обитель крови и смерти.       Эмма стояла у колонны так, чтобы ее было видно всем, а ей, в то же время, было видно каждого. Но что более важно, она стояла напротив стола, за которым восседал герцог, который, впрочем, не смел, из-за вопящего внутри страха, поднять на нее глаз. Уловив момент, Эмма внимательно рассматривала герцога: ростом он был высок, выше Аякса и, относительно, одного роста с Гиланом, однако телом он был крупнее свергнутого лорда. Казалось, будто под мантией советника скрывалось мужественное, крепкое телосложение, подобное воину. Раньше герцог казался ей зверем, готовым разорвать в клочья ту, что посмела заключить обещание, однако теперь, сложив руки в молитвенном жесте и смиренно склонив голову, Иверк был в ее глазах совсем уж беспомощным, безобидным. Эмма способна была почувствовать к нему жалость, но, как и со всеми иными демонами, за жалостью этой было намного больше чувств. Ее снова передернуло, ведь такое противоречивое отношение, как сейчас к герцогу, она чувствовала в отношении к Льюису, которого, с ужасом подметила Антенна, она вспоминала уже несколько раз за сегодня.       Революционеры то и дело бросали на первоклассный товар свои обеспокоенные взгляды. Вассалы Гилана даже не знали, смеют ли они говорить с ней, с благокровной? Они негласно приняли решение оставить девочку в покое до того момента, пока она сама к ним не обратится – а она, были уверены революционеры, сделает это в случае надобности, ведь была далеко не робким человеком.       Вид Эммы имел повод для беспокойства: сняв маску, демоны сумели узреть бледность ее лица – и, знали они, люди не должны иметь такую светлую, болезненную кожу, какая более присуща их народу или мертвецам. Однако Эмма с каждым часом становилась всё бледнее. Сама же девочка даже не подозревала об этом, ведь самочувствие ее было превосходным – после недолгого сна ей так и вовсе полегчало. А также, во время прогулки, она с Аяксом заскочила на королевскую кухню и там – благодарим Аякса за его доброту – генерал нашёл фрукты, которые, насколько воину было известно, люди охотно ели. Так что на данный момент Эмма была сытой, бодрой и в относительно неплохом расположении духа. Но вот тело ее совсем иначе реагировало на то, что девочка пополняла свои силы. Эмма и не догадывалась, что в эти мгновения ее друзья уже атаковали Благодатный Дом, и что шестеренки механизма обещания уже начали свой неотвратимый ход – именно по этой причине обращение началось уже сейчас.       Глубоко вздохнув, наполняя сущность смелостью и кислородом, первоклассный товар оторвалась от белой и причудливой колонны. Она направилась к столу, и ее шаги громким стуком разносились по обеденной, несмотря на то, что Эмма с рождения обладала крайне легкой поступью. Революционеры мгновенно замолкли и обратили свои глаза лишь на нее, на рыжеволосый товар, что сейчас шел к своему хозяину – к Иверку. Воины в несколько шагов оказались рядом со столом, опасаясь того, что благокровная решится влезть в пасть сонного льва.       Герцог слышал ее шаги и это вызывало в нем волну всепоглощающего гнева, но, меж этим, возникшая ярость избавила его от страха и паники. Воины тихо расспрашивали товар о том, что она намеревалась сделать, но Эмма, продолжая порхать мотыльком между демонами, не давала им ответа. Она лишь молча приближалась к герцогу, чувствуя на себе его прежнюю ярость.       Оказавшись у мраморного и длинного стола, Эмма оценила высоту не менее изящного стула и, собравшись с силами, неуклюже попыталась залезть на него. Нет, она не была подобна Джеку в обители великанов, но, всё же, окружающее действительно было чуть больше в размерах, пусть и не столь значительно. Кто-то из воинов решился подойти к ней, дабы, пусть и весьма неуверенно, оказать ей помощь. Эмма уселась за стол с черной столешницей и белоснежными ножками – никогда ещё девочке не доводилось сидеть за столь изящной и дорогой мебелью. Революционеры и так ничего не понимали, обступив товар и герцога тесным кругом, дабы, в случае чего, уберечь рыжеволосую от лап советника Регулы. Но удивление воинов перешло всякие оные границы, когда благокровная без каких-либо опасений, под яростным взором герцога и находясь в метре от него, начала рассматривать обеденный стол. Казалось, ей и дела не было до Иверка, чей взгляд сейчас был острее, чем копья у его горла.       Думалось, что вот-вот Иверк зарычит – так близко к нему находился предмет его вселенской ненависти. Но Эмма, окончив изучать интересующий ее стол, посмотрела герцогу прямо в глаза без страха или опасения, и Иверк, право, чуть было не подавился собственным возмущением: да как смеет эта погань проявлять подобную наглость?!       — Вам страшно, герцог? — спросила Эмма, чуть склонив голову набок. Она не разрывала визуального контакта, а потому была свидетелем всего процесса видоизменения глаз герцога: его метаморфоза от пылающей ярости к глубочайшему удивлению была неописуемой и крайне занимательной.       Революционеры застыли, приоткрыв в изумлении рты – что уже говорить о самом Иверке?       — Какая тебе разница? — прошипел Иверк, стараясь скрыть свое удивление за неприязнью и яростью.       — Мне просто интересно, боитесь ли Вы за свою жизнь, — отвечала она просто, без лукавства, да и так искренне, что Иверк вновь был обескуражен до замирания сердца. — Но, что важнее, желаете ли Вы ее сохранить?       Иверк расправил плечи от изумления, часто заморгав – теперь во взгляде его не бушевала ярость. Даже больше – что-то сродню надежды зародилось в его алых глазах. Иверк, как и революционеры, не имел ни малейшего понятия к чему клонит первоклассный товар и, что не менее важно, с чего вдруг она решила завязать с ним подобный разговор.       Воины Гилана молчали. Слова Эммы были просто вопиющими, и тем не менее великое доверие к ней запрещало революционерам думать о чем-то недобром – благокровная явно имеет нечто на уме, раз уж говорит о спасении жизни герцога в их присутствии, и это нечто непременно пойдет во благо Гилану. Она слишком часто спасла душу их господина, чтобы вот так просто начать плести заговор за его глазами – нет, были решительно настроены революционеры, она явно желает помочь их королю.       — Я не понимаю…— проговорил Иверк, но голос его был до того тихим, что слова герцога показались всем шепотом.       Эмма пыталась улыбнуться, да вот только душевное страдание, ноющей болью отдающееся по всему телу, не позволяло ей этого сделать. Она бы ещё и засмеялась, не будь ситуация столь плачевной, а обстоятельства столь нелепыми. Разве могла она когда-нибудь подумать, что будет спасать жизнь Иверка, хозяина Благодатного Дома, главного дьявола ее семьи? И, что ещё смешнее, из всех регентов, какие действительно были достойны жить и с какими Эмма без труда нашла бы общий язык – из всех регентов выжил лишь Иверк, какого теперь требовалось спасать во благо Гилану, даже притом, что сам король искренне желал смерти этого предателя. Воистину, и как тут сдержать смех?       — Вы действительно желаете войны? Настолько верны короне, что готовы положить свою голову за голову королевы? Мечтаете о смерти народа и горожан? — голос Эммы был мерным, как у змея-искусителя, и Иверка гипнотизировал этот тон – ему казалось, что он наконец-то нашёл лазейку, через которую просачивался луч надежды на спасение. Но Иверк никогда бы не подумал, что путь спасения ему укажет враг. — Или, быть может, Вы всё же желаете сохранить свою жизнь?       Эмма следила за каждым его движением, смотрела своими стеклянными глазами в налитые кровью глаза Иверка. Будь то ей под силу, она бы впилась, как змея, в его взор и, тем самым, вцепилась бы в его душу, однако в отличии от Изабеллы, Рэя и прочих ее друзей – Эмма не обладала этим хищным, кровожадным умением. Рыжеволосая способна была устрашить холодом своего луга, что на долгие мгновения становился хрустальным, хранящим великие и недосягаемые тайны – и это был предел ее устрашения.       — А разве есть такая возможность? — спросил Иверк не без иронии, но внутренне надеясь на согласие со стороны товара.       Всем было ясно, что благокровная и герцог вступили в переговоры, но вот результат и цель этих переговоров для всех, даже для Иверка, были неясными. Воины понимали, что всё, чтобы не делала Эмма – идёт во благо их господину. Но как же сложно им всем было достичь вершину ее мысли, идей, суждений!       — Есть возможность сохранить Вам жизнь, герцог, — говорила Эмма, и Иверк впивался в каждое ее слово. — Вот только согласны ли Вы с ценой? Предупреждаю, Вам могут не понравится условия.       Иверк хотел было воскликнуть: «Плевать! Я готов на всё, ведь иного спасения у меня нет!», однако он смолчал, ибо, будучи советником и владельцем самой прибыльной и известной фермы, он прекрасно понимал, что требовалось проявить хладнокровие и даже хитрость. Иверк был труслив, но умен и рассудителен. Быть может, ему даже удастся поторговаться с ней, с выродком Изабеллы, за свою жизнь.       — Я был первым до тебя, кто заключил обещание, так что мне ли не знать, что цена равна услуге.       — В таком случае нам с Вами будет даже легче, — отвечала она благосклонно, не отрекаясь от тона, какой интриговал каждого демона в зале. — Заключим обещание здесь и сейчас, если жизнь Вам дорога и если условия для Вас приемлемы.       — Обещание? — Иверк наигранно удивился, как бы высказывая свое пренебрежение, но в душе же вновь был изумлен и до того нетерпелив, что лишь высшие силы сдерживали его от каких-либо проявлений надежды.       — Да, — кивнула Эмма. — Я буду спокойна, если это будет обещанием, а не пустозвонным уговором.       — Вероятно, ты плохо понимаешь значение слова «обещание», — проговорил он не без суровости. — В нашем понимании это священный договор, и нарушить его – погубить себя и свою душу, обречь на вечное страдание и на страшную кару после смерти. Поэтому так много мы и таим в этом слове, поэтому уговор с ним и именуется «обещанием».       — В таком случае это идеальный вариант для нас с Вами, герцог, — говорила Эмма с легкой улыбкой, но столь незаметной, что даже Иверк не сразу понял, что она пыталась улыбнуться. Но голос ее как-то резко преобразился, и теперь был под стать взгляду: холодный, беспристрастный, вселяющий страх и ужас, а не доверие и надежду.       Герцог слегка отстранился, скрестив руки на груди. Заметим, что вид его был не нахальным и наглым, а наоборот – напряженным и скованным. Даже копья с его глотки воины убрали – никто уже не думал, что герцог нападет на ту, кто смеет обещать ему жизнь.       — Каковы условия? — спросил он, и голос его дрогнул на одном слове, выдав волнение советника Регулы.       — Ваша жизнь взамен поддержки Гилану, — ответила Эммы быстро, без запинки, при этом не меняясь ни в лице, ни в голосе.       Будь это возможно, Эмма бы увидела, как поднялись брови Иверка вверх. Рыжеволосая также не замечала того, какое молчание, вызванное глубоким изумлением, повисло вокруг них – воины не имели что сказать.       — Поддержку? — переспросил Иверк, издав глухой и короткий кашель. — От меня? Эмма лишь кивнула.       — И чем я могу быть полезен Гилану? Разве у него нет сил, войск, любови народа? — Есть всё Вами перечисленное и даже больше.       Иверк нахмурился: он искренне не мог понять того, что от него требовали. Он, без сомнений, согласится на все условия, да вот только нельзя было, заключая обещание, позволять себе невнимательность и беспечность. Обещание, как и говорил Иверк, считалось священным договором, почти что таинством народа демонов, и редко кто решался не то, что его заключить – само слово произносить было великой смелостью. Слово это, как считали демоны, принадлежало самому богу и, заключая подобный договор или просто произнося «обещание» вслух – ненароком обращаешь на себя его внимание. А Иверк, как говорилось множество раз, был регентом и властителем самого набожного рода из всех, и всякая оная традиция чтилась им и его народом свято. Поэтому для него, первого демона, что попал в обитель бога, обещание значило куда больше, чем значило для всех других.       — В таком случае я ничего не понимаю, — произнес он в итоге.       — Герцог, — начала Эмма, скрестив руки на столе, — каждому известно, что Вашему влиянию нет границ, что Вашим знаниям нет конца и что Вы – великая и уважаемая всеми особа, нерушимая колонна знати.       Лесть Эммы была неприятна советнику, вселяя в него одно лишь непонимание да страх, хотя Иверк был предрасположен к похвале и очень любил льстивые слова. Но нечто, всё же, начало складываться в его голове, и теперь он примерно понимал, к чему ведет первоклассный товар.       Воистину, хитростью она пошла в свою мать, в Изабеллу.       — Гилан оказался не в лучшем положении, и Вы сами это понимаете, да и отрицать такое невозможно. Не покарай он регентов – всё было бы иначе, куда проще, но мы имеем то, что имеем. В живых остались Вы и Регула, и если с королевой всё ясно – Вы и сами прекрасно понимаете, что после всего услышанного народ не возжелает ей свободы и помилования – то с Вами всё не так плачевно. Милость Гилана – вот Ваше спасение. И чтобы попасть под нее, под его милость, Вам требуется совершить многое, но, согласитесь, жизнь стоит усилий. Герцог, — продолжала Эмма гипнотизировать Иверка своими глазами и тоном, а также, неосознанно, всех остальных демонов. — Вам известно о том, что к порогу Столицы подступает армия королевы. Возможно, Вы надеетесь на помощь солдат, но, смею Вас уверить, Гилан не будет дожидаться их визита и суд закончиться раньше, чем они успеют сделать первый шаг по направлению к Центральной площади. Они не станут слушать ни Гилана, ни кого-либо другого. Я смею предположить, что вместе с армией идут те, кто будет править городом после захвата Столицы. Или, точнее сказать, с ними идёт тот, в чьих руках будет сосредоточена вся власть.       Эмма ненадолго замолкла. Молчание это было многозначительным, и Иверк сразу понял, о ком идет речь.       Питер Ратри.       — У него нет сил на подобное…— хотел было уже ответить герцог, но Эмма его перебила.       — Напротив, он столь же влиятелен, что и Вы, да и власти у него не меньше как здесь, так и в ином мире. А убрав с дороги Вас, Регулу и регентов – у него не осталось бы больше преград для захвата желанного трона.       — Теперь я понимаю, к чему ты ведешь, — ответил Иверк как-то ошарашено, ведь, действительно, многое теперь он осознал сам.        Питер взаправду был силен. Он был той гадостью, которая вечно мешалась под ногами, но наступить и раздавать ее было невозможно – просто на просто запрещено.        Питер всегда желал большего, и Иверк понял это тогда, когда посредник меж мирами начал воздвигать стены Лямбды. Вот только Иверк был слишком беспечен и слеп, раз уж не осознавал всей угрозы, какая исходила от главы клана Ратри. Этот мелкий человек сумел усыпить даже бдительность королевы, изощряясь своими обещаниями о вкуснейшем мясе, и, понимал теперь герцог, всего несколько шагов теперь ему, Питеру, осталось до трона – первоклассный товар была права в каждом своем слове.       Питер был способен их уничтожить.       Иверк посмотрел на Эмму несколько странно, как учитель смотрит на ученика, что внезапно проявил гениальность своего ума в том или ином предмете. Герцог также понимал, что Питер был опасностью для Гилана, для революционеров и, следовательно, для нее, для заключившей обещание. Иверк действительно был способен образумить воинов и повлиять на их мнение и решение, оставив Ратри кусать локти, а потому решение первоклассного товара объединиться было более чем умным и рассудительным.       — Наши страхи оправдаются, если Вы не поможете Гилану и, соответственно, погибнете, приклонив голову к плахе. Герцог, армия королевы вызвана помочь Регуле, но Вы и сами понимаете, что это невозможно – Ее Величество обречена если не на смерть, то на вечное заточение. Но ведь Вы, герцог, имеете надежду! Вы ведь способны остаться в живых! Помогите Гилану, встаньте на его сторону, станьте его верным слугою и обратите каждого воина армии Регулы на вассала Его Величества. Расскажите о посреднике, расскажите о Питере и о его клане народу во время суда, и, я могу поклясться в этом, Вы будете помилованы горожанами, а значит и Гиланом, которому важнее мнение народа, нежели свое собственное.       — Ты безумна…— прошептал, не отдавая отчет своим словам, герцог, смотря на Эмму, как на диво, и в то же время воспылав надеждой на спасение, пусть и столь фантастическим способом.       Революционеры не сумели сдержать вздохом изумления – благокровная предложила Иверку стать их братом. Но, что ещё важнее, Эмма вновь нашла способ спасти их господина, восславит его в глазах Империи и всего народа, нашла им всем спасение от неминуемой гибели от рук воинов королевы. Они про себя восхваляли эту девочку, эту посланницу бога с волшебной кровью, ведь не хватало им смелости восклицать ее имя вслух, тем самым нарушая тишину.       Тем временем, Эмма затылком почувствовала на себе внимательный взгляд хищных глаз. Ее сущность задрожала, и, была она уверена, решись она обернуться – увидела бы облаченную во всё черное сущность с серебрённой, как месяц, маской, сверкающей во мраке зала. Казалось, она слышит его ровное дыхание и тихий смех. Казалось, она слышит его аплодисменты. Казалось, она слышит от него: «Превосходно!».       — Я согласен, — хрипло проговорил герцог, пытаясь совладать с собой. Что же, ему оставалось лишь надеется, что служба у Гилана не обратиться для него вечным страданием.       Зал и до этого был покрыт полотном молчания, но теперь нечто неуловимое витало между ними – какое-то предчувствие, какой-то дух священного, потаенного. Могло показаться, что фрески на сводах, картины на стенах, витражи на барабане запели тихую молитву, погружая зал в атмосферу святыни. И вида на сводах также заиграла более красочным цветом, расплываясь в глазах белыми и алыми красками. Демоны затаили дыхание, ведь, чувствовала их душа, сейчас произойдет важное событие как для них, так и для самого бога.       — В таком случае, герцог Иверк, я обещаю, что Вы будете помилованы на суде и что Вам сохранят жизнь.       — Я обещаю, — говорил, в свою очередь, герцог, и всё внутри него дрожало в это мгновение, — что поклянусь Гилану в верности, что сделаю всё от меня возможное, чтобы восславить его суть в глазах народа, и обещаю, что мои слова обратят враждебность его неприятелей на такую же верность, на такое же повиновение, как и мое.       Герцог замолк, и стены замка вместе с ним. Более не пели образы на стенах, не издавали звуки стекла витражей, не плясала вида на изображениях – всё замерло и замолкло вместе с герцогом Иверком - первым демоном, который заключил обещание. Замолчала и та, что вскоре потеряет черты человечности.       Бог услышал их слова, и, поклявшись перед ним, ни Эмма, ни Иверк не смели и думать о том, чтобы нарушить обещание.       Тем временем, революционеры и их предводитель закончили все приготовления к суду, а Рэй, Изабелла и Гильда уже отправились в подземные глубины Благодатного Дома, где людей уже заждался он.