Результат нового обещания

      Бесконечен был этот день, как казалось королю, и не было конца той реки крови, какая бежала по улицам от дворца и до самих ворот.       Терпение воинов оказалось небезграничным, и, говоря от сердца, восставшие против знати позабыли про трепет к диким, а потому не было в их движениях той былой осторожности и страха навредить обращенным жителям – революционеры забивали одичалых словно скот. Сон-Джу был им примером: изгнанник был ловок, умен и, главное, бесстрашен, а также, как могло показаться, совершенно чужд милосердию. Он бился так, что даже Гилан, в жилах которого бежала кровь и сила регентов, был сражен зрелищем этих сражений – настолько эффектными и кровавыми были бои младшего брата Регулы против дикарей. И лишь Мьюзика, прекрасная и таинственная дева из древних легенд и сказаний, способна была воззвать к совести своего спутника, и тот, повинуясь воле своей злокровной, пресекал свою жажду крови. Как ни странно, Сон-Джу быстро нашел общий язык с революционерами, при этом даже толком не говорив с ними, и те приняли изгнанного принца как за своего брата по оружию – заметим, что немногие воины догадывались об истинной личности этого демона. И даже тот же Гилан, вступая в сражение вместе с красноволосым демоном, бился вместе с изгнанником слажено, иногда помогая новому союзнику, а иногда получая от второго помощи. Словом, у них не было времени на разговоры, но ситуация, в какой они оказались, слила их силы и побуждения воедино, создав очередной могущественный альянс.       Мьюзика и Эмма обращали чудовищ тогда, когда Сон-Джу это было не под силу – красноволосый, пусть и обладал молниеносной регенерацией королевской семьи, старался беречь свое тело для дальнейших сражений и не расходовать все силы за раз. Эмма же не тратила столько крови, как Мьюзика, и тому, конечно же, была причина: Эмма всё ещё имела человеческое тело, какое не знало чудодейственной лечебной силы организма демонов. И пусть ее кровь теперь была совсем иной – Эмма продолжала быть человеком, пока обещание не войдет в силу окончательно. И то, рассуждала Эмма, неизвестно, как и когда наступит момент обращения в демона, на которое она согласилась, заключая обещание.       Революционеры, тяжело дыша, оправлялись после долгой битвы: сразу несколько десятков одичалых было обращено, и теперь воины принялись ждать, когда сила злокровных подействует на диких. А пока обращение только-только приступило к действию – у воинов выдался удобный случай для того, чтобы перевести дух. Через мгновения они вновь будут помогать горожанам, отправляя их в катакомбы, где, по подсчетам революционеров, уже была почти что вся Столица.       Гилан присел на какой-то камень, вероятно когда-то являющимся частью разрушенного дома за его спиной, и, опершись об свою катану, король внимательно наблюдал за преображением чудовищ. Подле него, за место Аякса,, стоял Сон-Джу, и несмотря на то, что это был превосходный момент для откровения или, хотя-бы, для какой-либо беседы – оба демона молчали, не то боясь, не то смущаясь компании друг друга. Гилан рассуждал, как хорошо бы было, будь Эмма сейчас рядом, ведь она, несомненно, сумела бы разрядить столь напряженную обстановку между королем и изгнанным принцем. Но к величайшему сожалению короля, девочка с плантаций находилась далеко, возле одичалых, вместе с Аяксом и той таинственной девушкой, какая казалась Гилану до боли знакомой.        Неожиданно взгляд короля и взгляд принца встретились, однако временные союзники поспешно отвернулись, словно это была нелепая случайность. Хотя, рассуждал некоронованный король, вся ситуация с Сон-Джу сама по себе была более чем нелепой. Они продолжали держать молчание, не смея уйти прочь, но и говорить не смея.       Аякс, как уже оговаривалось ранее, стоял рядом с Эммой и Мьюзикой на случай того, если кто-то из дикарей бросится на двух беззащитных девушек – за сегодняшний день генерал уже успел привыкнуть к роли телохранителя для рыжеволосого товара, что ему, впрочем, даже нравилось.       — Солнце заходит, — промолвила первая злокровная, наблюдая за полыхающим небосводом. Ещё совсем недавно небо было серым, невзрачным, противным и тоскливым – сейчас же оно горело самыми буйными и неспокойными красками. Мьюзика сочла это за знак того, что совсем скоро настанет конец революции, и, уходя за горизонт, солнце прощается яркой палитрой с тем прошлым миром, какое столько столетий освещало. С рассветом всё изменится, и даже солнце, думала изгнанница, будет по-иному светить для них всех и для всего нового мира.       — Обойдем Столицу ещё раз, дабы убедиться, что дикарей больше не осталось, — предложила Эмма, также взглянув на небо. Огненный небосвод, цвет которого был так схож с цветом ее волос, завораживал сбежавший товар: много ее воспоминаний было связано именно с ним, с этим огненным закатом.       Рыжеволосая на мгновение замолкла. Она печально вздыхала, с тоской вспоминая прошлое.        — Если стемнеет, то найти чудовищ или необращенных горожан будет крайне сложно, — продолжила первоклассный товар, пытаясь выбраться из водоворота ностальгии. Аякс и Мьюзика кивнули в знак согласия.       — Я сообщу об этом королю, —промолвил генерал, прежде чем уйти к своему господину – он смел оставить их на мгновение, ведь ничего вокруг не предвещало опасности.       Эмма и Мьюзика остались наедине, и между ними, как между Гиланом и Сон-Джу, повисло безмолвие. Молчание – не тяжелое, но какое-то тоскливое – изводило Эмму, и она, казалось, слышит, как воет ее собственная душа в этот момент. Шрам, какой остался после прощания с друзьями, был совсем уж свеж, и боль этой духовной раны была невыносимой для нее.       Рыжеволосая руководила ситуацией тогда, когда Гилан согласился на мир; она контролировала свои эмоции тогда, когда друзья навек простились с ней, но сейчас Эмма с ужасом понимала, что находится на грани, и боль, этот неукротимым зверь, загнал ее в ловушку.       Первоклассный товар вновь посмотрела на Мьюзику, осознавая, как редко им удавалось поговорить. Изгнанница видела, как Эмма применяет свою кровь для обращения, однако спутница Сон-Джу и словом не обмолвилась на счёт этого. Мьюзика знала об обещании, но и здесь сохранила свою флегматичность. Эмма трактовала это молчание со стороны первой носительницы проклятой крови по-своему: Мьюзика, как казалось Эмме, знала куда больше, чем сама рыжеволосая.       — Мьюзика, я…— начала было Эмма, но ее дрожащий голос обратился бегством куда-то в глотку.       Вместо того, чтобы ответить, Мьюзика резко, но со всей нежностью, схватила подругу-человека за руки. Мьюзика улыбалась так чисто, так искренне, так нежно, что Эмма просто не могла не вздрогнуть.       — Не нужно, Эмма, — прошептала Мьюзика. — Ты желаешь объясниться, однако я вижу, как тяжело тебе даются слова в этот час. Твоя душа подобна струне, и пока ты не познаешь покоя, пока ты не удостоверишься в том, что всё идет согласно вашего с ним обещания – не стоит что-либо говорить или оправдываться, тем более что ты невиновна ни в чем. Эмма, я говорю раньше положенного, однако смолчать не могу: ты наш спаситель. И каждый из нас – запомни эти слова! – обязан тебе своим спасением. Любой твой поступок благороден, Эмма, и каждый твой шаг творит благо. Не в обещании твоя отвага, а в решениях: ты спасла совесть и душу Гилана, спасаешь Столицу и всё наше будущее. Так давай же, Эмма, закончим начатое с честью, не уроним достоинство – боль ещё вернется, но сейчас ей нет места.       Эмму било мелкой дрожью на этих словах, а холод иглами заколол конечности сбежавшего товара. Лицо девочки исказилось в ужасе и страдании, но Эмма продолжала с достоинством бороться со своим смятением.       — Ты знала? — только и сумела выдавить из себя Эмма.       Мьюзика согласно кивнула.       — Знала.       Какой-то резкий упадок сил, тоска, ноющая боль отразилась во всем теле девочки с плантаций: Мьюзика знала, что Эмма не отправится с друзьями в иной мир даже тогда, когда сама рыжеволосая даже и не думала заключать обещание. И даже тогда, когда они впервые встретились в Столице, когда революция Гилана только-только открыла дверь хаосу и разрушению – Мьюзика уже понимала, чем именно Эмма расплатилась за свободу своих родных и близких. Даже воспоминание об объятиях, в каких девочка и злокровная заключили друг друга при встрече, теперь имело совсем иной смысл: в тех объятиях было больше сожаления и жалости, нежели радости долгожданной встречи. И Мьюзика, на самом деле, молчала и не говорила с Эммой только потому, что боялась ещё больше ранить свою подругу – смертельную рану нанес ей бог своей ценой за обещание.       Эмма не сдержалась и бросилась к Мьюзике, обхватив ее предплечья и уткнувшись куда-то в плечо, где лежала густая и длинная коса злокровной. Изгнанница приобняла подругу в ответ, не смея, как и прежде, говорить.       — Что же я наделала, Мьюзика? — процедила сквозь зубы Эмма, чувствуя предательские слезы на лице и великую досаду в своей душе.       — Спасла всех нас, — с нежностью и улыбкой ответила злокровная, ощущая то, как дрожит Эмма в ее руках.

***

      Наступила ночь, и к тому времени, как считал альянс, Столица была спасена от ошибок революции. Подобно ищейкам, революционеры небольшими группами исследовали уголки города, иногда прибегая к крикам и возгласам на пустынных улицах, желая привлечь внимание если не притаившихся горожан, то внимание рыщущих по округе одичалых. Но то ли везение, то ли результаты добросовестного труда за этот день – до наступления темноты на улицах Столицы не осталось горожан, каких бы революционеры не спасли, или же одичалых, каких бы злокровные не обратили.       Тот, кто жил в Столице годами и десятилетиями, не сумел бы узнать в этом городе центр всей Империи: словно на кладбище, улицы Столицы опустели и онемели, и ни одного огонька не зажглось в эту ночь, в то время как не существовало ранее в Столице такой улочки, какая бы оставалась неосвещенной фонарями иль свечами площадей. Сумерки набросили на город свой черный плащ как на пыльный и несовершенный монумент неумелого архитектора. Алая кровь со временем засохла на дорожках и площадях этого величественного города, а мертвецов более не тревожили голодные дикари, и бездыханные тела лежали на холодной земле нетронутыми и, если можно так выразиться, упокоенными. Уже потом, думали воины Гилана, когда они начнут приводить Столицу в порядок – каждого из этих несчастных окрестят жертвами злого умысла, похоронив со всеми почестями.       Гилан шел сгорбившись, как работник поле тяжелого и до безумия напряжённого дня. Король обладал силой всех регентов, но сейчас ему казалось, что сегодняшний день выпил из его сущности всю силу знати до последней капли.       Революционеры не чувствовали ни ног, ни рук и никаких оных частей своих тел – настолько измотанными были воины Его Величества Гилана. Подле короля шли, как это неудивительно, Эмма и Аякс. Рыжеволосая была бледной, как стена, и ее сущность заносило из стороны в сторону из-за бесконечного бега за революционерами и немалым расточительством собственной крови. Желудок девочки громко урчал, и Эмма, со временем, перестала смущаться проявлению своего голода, свыкнувшись с ним. Мьюзика и Сон-Джу шли где-то позади, и Гилан с Эммой прекрасно понимали, что как бы они того не хотели – сейчас было неподходящее время для знакомства или откровения. Всем им нужен был отдых, и всё – революция, Столица, дожидающееся своей смерти Иверк и Регула – могло подождать час или другой. Когда альянс, своими неспешными шагами, добрался до мраморной лестницы дворца Ее Величества на Центральной площади – сила покинула демонов и злокровных, и они, грубо говоря, упали на ступени, не сумев, ко всеобщему стыду, найти в себе новые силы на подъем к замку.       Гилан лежал на спине, даже не чувствуя неудобств от того, что пребывал на мраморных и твердых ступенях. Небо сегодня было облачным, и потому ни звезд, ни луны и ни иных возможных красот сумрачного неба разглядеть было невозможно. Где-то рядом – Гилан научился чувствовать присутствие своего верного генерала нутром – присел Аякс. Низкий демон начал вытирать свою шею, лицо и руки от крови и пота грязным платком, который был у него при себе ещё с начала революции. И, заметив это, Эмма незамедлительно расстегнула один из верхних слоев своей одежды, протянув ее Аяксу – так, без лишнего слоя юбки, Эмме было даже легче, да и генералу требовалось что-то иное от грязного и маленького платочка: как известно, революционеры отдавали практически всю свою одежду нагим горожанам, и Аякс просто не располагал ничем иным от грязного кусочка ткани. Аякс пытался отказаться, смутившись подобному проявлению доброты к своей персоне, тем более со стороны первоклассного товара, но Эмма, как мы знаем, была весьма настойчивым и упертым человеком, а потому отважному генералу ничего оставалось, кроме как сдаться.       Гилан, свидетель этой трогательной картины, задумался. Король попросил у генерала его новый «платок», и Аякс не смел отказать своему господину в этой просьбе.       — Возможно, стоит проведать горожан? — спросила Эмма, и по тону ее голоса сразу можно было догадаться, насколько вымоталась девочка с третьей плантации.       Король помолчал с минуту, внимательно рассматривая кусок ткани, какой Эмма отдала Аяксу.       — Хорошая мысль, — ответил Гилан, не поднимая глаз. — Я отправлюсь в катакомбы в сопровождении нескольких воинов.       — Захватим немного провизии! — с энтузиазмом подхватил данную идею генерал Аякс. — Горожане, вероятно, голодны. Да и неизвестно, что будет завтра, когда армия Регулы окружит город.       Слова Аякса, пусть и имели, изначально, цель поддержать предложение первоклассного товара и поднять дух воинов, ненамеренно омрачили членов альянса. Каждый из революционеров сумел позабыть на мгновение о том, что им всем предстоит пережить завтра.       «Что же делать? — тревожно думал Гилан. — Хватит ли нам сил противостоять армии Регулы? Или же случится новое чудо и этого не произойдет?».       — Верная мысль, — отвечала Эмма на предложение Аякса, и ее уверенный, подобно утреннему, голос заставил Его Величество покинуть невеселые раздумья. Эмма вновь говорила так, словно слова шли из пламени ее горячего сердца. — Нужно захватить с собой еды, и как можно больше! А ещё лучше, если это будет нечто долгого хранения, ведь генерал абсолютно прав – завтрашний день полон тайн и задач, каких нашему королю предстоит решить.       — И каково же твое мнение касательно завтрашних событий? — спросил Гилан, выжидающе смотря на первоклассный товар.       — Будем ждать, ведь это всё, что в наших силах, — ответила Эмма, улыбаясь. Ее слова были наполнены мужеством, и ее уверенные речи, в который раз за сегодня, вселили смелость в сердца революционеров.       Восставшие против знати переглянулись, чувствуя некое облегчение после услышанного, а Гилан же замолчал, понимая, что рыжеволосый товар с плантаций Иверка что-то да знает, и она, несомненно, совсем скоро обо всем расскажет королю и ответит на каждый его вопрос – иначе ее уверенность в победу было не объяснить.       К ним тихо приблизились изгнанники, и взгляды окружающих моментально обратились лишь к этим двоим. Гилан и Аякс напряглись, внимательно следя за незнакомыми союзниками.       — Пока Его Величество будет в подземных катакомбах, а остальные воины вернутся в замок – мы отправимся в храм Его Преосвященства, — сообщила Мьюзика, и ее нежный, прекрасный голос заставил революционеров оцепенеть.       — Неужели Его Преосвященство жив? — воскликнул Аякс в изумлении. Сон-Джу и его злокровная согласна кивнули.       — Жив, пусть и не так, как нам бы того хотелось: эпископ пребывает в анабиозе, — пояснила Мьюзика, успевшая, за это время, переговорить с Сон-Джу с глазу на глаз и узнать всё, что знал изгнанный принц.       — Но возможно ли такое? — Гилан, казалось, не слышал собственного голоса за своим оглушительным удивлением.       — Вы сами станете свидетелем такого чуда, Ваше Величество, когда мы приведем Его Преосвященство к Вам, — усмехнулся красноволосый демон, но, встретив растерянный взгляд лорда Гилана, широкая улыбка Сон-Джу вмиг преобратилась на скромную и взволнованную: красноволосому демону было, говоря от сердца, трудно говорить с тем, кого Регула, родная сестра, обрекла на смерть, а также с тем, кто желал спасти род злокровных, но, ненароком, обрек их всех на истребление.        Пожалуй, если бы не Гилан – Сон-Джу никогда бы не встретил Мьюзику, не спас ее от смерти и не стал бы тем, кем он есть сейчас. Но Сон-Джу, признаться, до сих пор не знал, как себя вести в присутствии короля: выразить благодарность лорду или же просить у того прощения за всё то злодеяние, какое Регула совершила? Сон-Джу чувствовал себя растерянным, и сердце его, до сего момента никогда не скупившееся на советы, не указывало правильный путь.       — Зачем вам в храм? — спросила Эмма, пока воинов один за другим одолевало изумление.       — Для благословления, — ответил Сон-Джу.       Сказать, что восставшие против знати были удивлены – ничего не сказать. Слова изгнанника наповал сразили короля и его воинов, и демоны, казалось, онемели от изумления. Король и его генерал, потеряв на мгновение дар речи, неуклюже глотали воздух, пытаясь что-то промолвить. Эмма была незнакома с традициями и понятиями общества демонов, а потому, ничего не понимая, лишь молчала в ответ, нахмурив брови. Мы уже рассказывали про того, кого называют Его Преосвященством, и почему его, столь почитаемого и уважаемого народом епископа, Ее Величество Регула Валима отправила в самый дальний угол Столицы. Но для тех, кто забылся, мы напомним, что именно Его Преосвященство посвящал члена королевской семьи в сан правителя, и именно его, благословлённые богом, руки вручали новому королю корону. Епископ благословлял новоизбранного короля на долгое и светлое правление, и народ считал его слова законом, предвиденьем. Поэтому Мьюзика и Сон-Джу решили, что присутствие Его Преосвященства необходимо Гилану, ведь только после благословления епископа народ мог принять зачинщика революции за своего короля.       Гилан посмотрел на этих, совершенно сторонних ему особ, как на самых верных товарищей. Во взгляде некоронованного короля сверкала великая благодарность, и Сон-Джу, смутившись на мгновение, искренне улыбнулся свергнутому лорду – жертве злодеяний Регулы и убийце регентов.       — Благодарю вас, — тихо промолвил некоронованный король, на что злокровная и младший брат Регулы лишь кивнули, улыбаясь.       Изгнанники уже было собрались в путь, как вдруг Эмма, без единого слова, последовала за ними. Мьюзика, обернувшись, взяла бледную руку подруги-человека, тем самым останавливая Эмму от того, чтобы идти с ними. Сон-Джу навострил слух в надежде услышать что-то такое, что могло, хотя бы на немного, приоткрыть завесу тайны Эммы. Изгнанный принц до сих пор не знал ровным счетом ничего касательно обещания и того, как Эмма с Рэем сумели пройти через Семь стен. Поэтому, подстрекаемый любопытством, младший брат Регулы жадно ловил каждое слово девушек.       — Тебе нужно остаться, Эмма, — Мьюзика говорила так нежно, что Эмме на секунду показалось, словно эти слова произнес дух Изабеллы.       — Но почему?! – почти что выкрикнула девочка с плантаций, панически боясь прощаться с друзьями, как некогда простилась с Рэем, Гильдой и Доном. В голосе Эммы было столько отчаяния, что оба демона вздрогнули, услышав этот тон.       Мьюзика продолжала улыбаться, но, чувствуя на себе внутреннее переживание рыжеволосой, губы первой злокровной подрагивали. Несмотря на это, тон Мьюзики был неизменными, и невозможно было услышать волнение в ее голосе.       — Ты слаба, тебе нужно отдохнуть, прежде чем настанет рассвет. А также мы не знаем какая реакция будет у Его Преосвященства на тебя: спустя столетия анабиоза, инстинкты епископа могут проснуться с новой силой, и, учуяв человека, он может потерять контроль. Поэтому, прежде всего беспокоясь за твою жизнь, я прошу тебя вернуться во дворец и дождаться нашего прихода в тишине и покое, ибо будущее наше неясно, и до того момента тебе требуется немного отдохнуть.       Эмма желала ответить, однако понимала, что ничего не могла противопоставить словам Мьюзики: Эмме взаправду был необходим хотя-бы час покоя. Рыжеволосая с тоской и отчаянием смотрела на свою злокровную подругу, вновь осознавая то, что Мьюзика, в очередной раз, была права. Бледные руки Эммы тряслись, и, заметив это, Сон-Джу, чувствующий некое разочарование от того, что тайны так и не были раскрыты, сел на одно колено и улыбаясь так, как улыбаются лишь члены его известной семьи - с уверенностью и энтузиазмом заявил:       — Не волнуйся, Эмма! Не успеешь как следует передохнуть, как мы вернемся, и когда это всё закончится – я обещаю, что собственноручно доставлю тебя в Благодатный Дом к твоей семье.       Сон-Джу, желая утешить подругу-человека, не заметил, как застыла Эмма и как прикусила губу рядом стоящая Мьюзика. Девочка с плантаций, казалось, стала бледнее прежнего. Мьюзика же отпустила руки Эммы и взамен схватилась за руку своего изгнанного принца, как бы завлекая его идти в дорогу. Однако Сон-Джу, не одно десятилетие проживший с Мьюзикой, слишком хорошо знал первую злокровную, и потому понимал, что этот, казалось бы, безобидный жест с ее стороны значил укор – без особой на то причины Мьюзика никогда бы не прикоснулась к младшему брату Эрцгерцога Льюиса и Ее Величества Регулы.       Тем временем, Гилан в очередной раз стал свидетелем того, как первоклассный товар прощалась со своими друзьями. Примечательно, что будучи сторонним наблюдателем – он узнавал и понимал Эмму лучше, чем если бы она всё время была рядом. Миниатюрная суть первоклассного товара застыла, не двигаясь, и Эмма смотрела, как исчезают фигуры ее друзей во мраке столичных улиц. И даже после того, как изгнанники скрылись из виду – товар Иверка не переставал всматриваться в даль.        Король перевел взгляд с рыжеволосой на лоскут ткани, какой Эмма отдала Аяксу. От «платка» теперь несло потом и кровью тела генерала, но тонкое обоняние Его Величества уловило ещё один запах – этот запах источала уже засохшая кровь Эммы, что алыми пятнами окропила угол верхнего слоя ее одежд. Вероятно, именно за это место Эмма держалась, когда перевязывала раненую руку. Гилан поднес уголок ткани к лицу и принюхался к этому едва уловимому аромату. Подозрение короля вместе с его опасениями оправдались: такую кровь могла иметь молодая девушка из его народа, но никак не человек – столь сладкий, ароматный и опьяняющий запах имела эта кровь. Лорд покосился на товар с плантаций, что в этот момент напоминала больше монумент, чем человека, и задал себе вопрос: уместно ли называть ее человеком, если она таковым более не является?

***

      Уставшие, изнеможенные, вымотанные этим бесконечным, на первый взгляд, днем, воины Его Величества возвратились во дворец. Им пришлось идти мимо тронного зала, от которого, как всем казалось, несло смертью, и никто не осмеливался открыть массивную, инкрустированную золотом и изумрудами дверь, войти в окровавленный сверху донизу зал, в котором до сих пор находились тела семей регентов и убитых Регулой воинов. И мысль того, что среди мертвецов могло лежать оружие получше или подходящая лишняя одежда – не соблазняла революционеров, и они, боясь вновь увидеть мертвые тела регентов, второпях проходили мимо этих массивных дверей.        Те, кто остался стеречь Иверка в обеденном зале, с радостью встретили братьев по оружию. Плененный же ними герцог сидел за столом, хоть воины и думали, что встретят советника Регулы таким, каким они его и оставили: на грани безумия, рычащего на коленях и схватившегося за голову. Но, к удивлению революционеров, Иверк тихо и смирно сидел за чёрно-белым столом, сложив руки в молитвенном жесте и прикрыв глаза, будто бы молясь, при этом не обращая никакого внимания на своих палачей.       Аякс, войдя в тронный зал вместе со своими братьями по оружию и первоклассным товаром, взялся за ножны своего клинка одной рукой, а второй – за плечо Эммы, сопровождая и защищая девочку с плантаций. Генерал и злокровная с опаской поглядывали на герцога, проходя мимо него. И Иверк, словно спящий хищник, почувствовавший сквозь тернии сна беспечную добычу, мгновенно напрягся и резко обернулся на собственный товар и генерала воинства Гилана. Его глаза бросали молнии на рыжеволосый скот, и не было предела тому гневу, какой сейчас пылал, подобно бушующему лесному пожару, в сущности советника свергнутой королевы. Герцог, казалось, тихо рычал, скаля под маской острые клыки, прожигая миниатюрную сущность первоклассного товара своим взглядом. Воины сразу же, заметив движение советника, направили в Иверка свои копья, предупреждая герцога о том, что может произойти в случае его необдуманных поступков. И герцог, чувствуя холод оружий, успокоился, поубавил собственный пыл, но отворачиваться от товара не стал.       Аякс и Эмма в мгновение ока оказалась в самом углу обеденного зала – Эмма почувствовала себя пёрышком в тот момент, когда Аякс аккуратно и быстро подхватил ее на руки и, подобно сверчку, отпрыгнул от стола и советника Регулы. С ролью телохранителя Аякс справлялся даже лучше, чем с ролью генерала революционеров.       Иверк продолжал смотреть на товар с третьей плантации, и, как было ясно по его виду, всё в ней – одеяние по фасону рода Байона, маска их народа, протекторат генерала и даже непослушные волосы – раздражало герцога и вселяло одну лишь ненависть. Казалось, дай Иверку волю – и он, не раздумывая, разорвет Эмму не на клочья, а на молекулы.       Аякс с презрением посмотрел на герцога и, опустив столь легкую сущность первоклассного товара на пол, крепкой хваткой взялся за плечо Эммы – благо, рост демона и рост девочки был крайне удобным для них обоих, и генералу не требовалось, подобно Гилану, сгибаться пополам для того, чтобы быть с Эммой наравне. Но сама же Эмма, как казалось генералу, и вовсе не боялась Иверка, и, даже не посмотрев в сторону своего «хозяина», девочка села, прильнув спиной к стене, не замечая более ничего вокруг. Ее, вероятно, покинули всякие силы – немудрено, думал Аякс, ведь люди столь крошечные, столь слабые, а Эмма и так проявила сегодня величайшую силу, какой позавидовал бы всякий оный демон. Генерал, недолго думая, сел рядом с ней. И даже его, великого воина, верного вассала лорда Гилана, одолела слабость и изнеможение. Аякс не заметил, как, прикрыв «на секунду» глаза, заснул. И Эмма, чувствуя тепло, исходящее от рядом сидящего демона, теснее прижалась к боку генерала и также быстро, как и товарищ-демон, уснула.       Под понимающими взглядами революционеров, которые в момент притихли, боясь потревожить сон этих двоих, и под яростный взор Иверка, не отводящего ни на мгновение от первоклассного товара своих красных от гнева глаз, Аякс и Эмма уснули мирный сном, сидя бок о бок.

***

       Гилан обещал, что отправится в катакомбы, однако прежде король желал набрать провизии горожанам. А где, как не в кладовых Регулы, можно было найти еду для народа? Гилан со злорадством наблюдал, как его воины опустошают набитые доверху полки.       «Возвращаю народу то, что ты забрала», — подумал про себя Гилан, мрачно усмехнувшись.       И, ненароком вспомнив про заклятого врага, Гилан решил наведать Регулу, свергнутую королеву, перед тем, как отправиться к горожанам с новостью об освобождении от тирании и грядущем суде над королевой и ее советником. Воины не препятствовали королю, и даже больше – им всем страх как хотелось увидеть Регулу, убийцу клана их господина, в оковах. Даже не проведав своего генерала, товара с плантаций, плененного Иверка и других воинов, Гилан незамедлительно, в сопровождении более чем десятка солдат, спустился в темницу замка.       Грядущая встреча с Регулой придала Гилану и его воинам новую силу, и те вздохнули наново, утратив – по крайне мере, на ближайший час – изнеможение и усталость. Чувствуя какое-то необъяснимое возбуждение, Гилан прибавил шагу, и длинная лестница, ведущая в знакомую ему темницу, кончилась так и не начавшись: король всего несколькими шагами пересек все ступени, не заметив ни единой. И вот открылась дверь, впустив в длинный и мрачный коридор темницы свет. Читатель уже знаком с атмосферой этого зловещего места, а также он осведомлён, что после того, как команда Нормана покинула эту обитель ужаса и страданий – мрак, могущественный властитель сумрака, завладел этим местом, и теперь всё в вокруг было пронизано нитями полотна ночи.       Даже обладая силой всех регентов, Гилан не сумел что-либо разглядеть в этой темноте, и ему, несмотря на всё рвение, пришлось подождать, пока кто-то из воинов не зажег факел. Когда свет огня прикоснулся к стенам, освещая лишь малую часть владений мрака, Гилан и его воины направились в конец всей темницы.       Король краем глаза поглядывал на прутья камер, на эти места, где когда-то его род отбывал наказание за несовершенное преступление. Сердце Гилана сжималось от воспоминаний: хрипы, рыдания, вопли и стоны – всё это, как ему казалось, до сих пор звучало в углах камер, вместе со звоном цепей нарушая могильную тишину. Когда-то эти оковы удерживали членов его семьи, жителей его земель, его любимых и родных. Именно здесь их тела постепенно теряли очертания разумных, и в тот момент, когда состояние членов клана Гилана граничило с обращением в одичалых – стража королевы отправляла их за стены, где, окончательно потеряв всякие намеки на рассудок, семья изгнанного лорда поедала друг друга. Воистину, Регула была ужаснее любого-другого дикаря: жестокость королевы была одной из многочисленных причин того, почему она заслуживала смерти.       Гилан шел, чувствуя легкую дрожь в коленях. Казалось, что совсем не он этим утром держал жизнь Регулы в своих руках. Казалось, что это не он дал начало революции. Казалось, вовсе не его часами назад ослепляла жажда мести. А ведь Гилан сейчас шел к Регуле лордом, а не убийцей и не предводителем восстания.       И вот та самая камера заключения была всё ближе и ближе. Именно там держали Гилана, а теперь – какова же ирония! – здесь заключили ту, кто приговорил лорда и его клан к смерти. Король всё ждал, когда воины, что должны были стеречь свергнутую королеву, отзовутся, однако, по мере своего приближения, волнение и опасения Гилана становились всё сильнее: короля встречала лишь тишина. И окружающий его сумрак лишь сгущал краски беспокойства. Один из воинов остановил короля, указав на пол: два тела лежали без движения, и, присмотревшись, воины узнали в них братьев по оружию. Король присел, осматривая этих двоих.       — Они живы, — констатировал король, и за его словами незамедлительно последовали вздохи облегчения.       И пусть эта новость, воистину, была радостной – Гилан не почувствовал никакого облегчения. Подобно пестрым перьям, нечто яркое завладело вниманием короля: на шеях каждого присутствовали два небольших цилиндра с зелеными пёрышками на конце – Гилан был незнаком с подобным орудием, но напоминало оно миниатюрную железную стрелу. Однако подозрительный запах, исходящий из игл этих самых стрел, заставил короля скривиться – это был запах прострела, также известного как сон-трава в народе. Нектар из этого цветка часто использовали в качестве снотворного. Что-то ещё было в запахе стрелы, но Гилану было достаточно знать, что состав вместительного в маленьком цилиндр имел за цель усыпить воинов, а не отравить и убить их. Цепочка рассуждений привела его к следующему умозаключению: кто, как не Минерва со своими товарами из Лямбды, был способен на такое? Король внезапно посмотрел в сторону клетки, где, судя по гробовой тишине, не было ничего живого.       Гилан тихо, как подкрадывающийся зверь, подошел к прутьям, ожидая увидеть там закованную в сотни цепей Регулу. Король очень хотел взглянуть на себя со стороны.       Но Гилана ожидало изумление: нечто омерзительно пахнущее, уродливой формы, подобно кокону, стояло в центре «ямы». И все цепи, какие до этого держали свергнутую королеву, впились в это мясо, пропадая где-то внутри, и из дыр оков сочилось нечто вязкое, отвратное, источающее жуткий смрад. Гилан вскрикнул от ужаса. Когда же один из революционеров поднес факел к этому существу – воинов чуть было не вырвало. Команда Нормана не видела обращенную Регулу так, как революционеры сейчас видели ее: это было существо на грани перерождения, преображения в разумного и в тоже время обращения в одичалого. Словно бездыханное тело несформировавшегося в утробе матери ребенка – примерно так это видели революционеры. И потому они не могли смотреть без ужаса и отвращения на преображенную ядом Регулу.       Пытаясь совладать с собой, Гилан внимательнее рассматривал кокон. Он пытался увидеть какие-либо признаки жизни, однако тщетно: обращенная королева была, по всем признакам, мертва.       — Господин мой, — подал голос один из воинов, закрывая неприкрытую маской часть лица рукавом, — что будем делать?       Но Гилан не знал, как ответить, продолжая гипнотизировать взглядом результат мести Минервы. Казалось бы, король должен чувствовать страшную обиду на предводителя человечества, ибо не от его, Гилана, руки было совершено возмездие, но ничего, кроме ужаса и омерзения, Гилан сейчас не чувствовал. Более того, он и вовсе перестал думать о Минерве, словно этого человека никогда и не существовало в его жизни, и Гилан, отчего-то, был твердо уверен в том, что в случившимся с Регулой – повинен только он.       — Для начала убедимся, что оно действительно мертво, — ответил, спустя минуты молчания, Гилан, не отводя от обращенной Регулы взгляда.       — Ваше Величество, неужели Вы и в самом деле считаете…       — Дьявола бьют в сердце трижды.       На этих словах Гилан протянул воину руку, немо приказывая принести ему ключ от камеры. Когда же воины нашли требуемое, Гилан без страха открыл дверь, при этом достав из ножен свою катану. Вассалы неспешно последовали вслед за королем, чуть было не упав, позабыв о крутом уступе «ямы». Но к самому кокону подошло лишь двое – Гилан и воин, что держал в своих руках факел. Тело, а точнее это «нечто», никак не отреагировало на жар огня, когда факел вплотную приблизили к нему, в очередной раз подтверждая факт того, что обращенная ядом Регула была мертвой. Но внутреннее чутье Гилана вопило, и король, повинуясь советам своей души, бесцеремонно вонзил в тушу свое оружие, протыкая его, это тело, насквозь. От звука рвущейся плоти и смрада этого тела – воины короля скривились, чувствуя подступающую к горлу рвоту – даже картина страшной битвы в тронном зала была не столь устрашающей, как эта. Гилан до упора вонзил катану, ожидая или найти сопротивление, или пронзить эту тушу насквозь. Однако случился некий симбиоз первого и второго варианта развития событий: катана Гилана действительно уперлась об нечто твердое, однако сила короля была столь велика, что поставь стену за место кокона – Гилан бы и ее пробил. Поэтому длинное лезвие пронзило сущность обращенной королевы насквозь.       Таким же быстрым движением Гилан вытащил катану, а из образовавшейся щели начало течь ещё больше жидкости темного цвета, источающего тот ужасный смрад. Воины застонали от отвращения, а Гилан же, напротив, напрягся. Он внимательно осмотрел свое оружие: лезвие было испачкано этой жижей, однако нечто алое и по-иному пахнущее – а обоняние короля, с силами регентов, было превосходным – завладело его вниманием. Это была кровь.       В который раз кровь позволяла Гилану удостовериться в верности своих предположений. Словом, король убедился в том, что внутри этой туши была Регула – точнее сказать, ее тело. Гилан знал о том, что королевская кровь и организм правящего рода имели фантастические способности, и, как он и предсказывал, убей Регулу трижды – она всё равно останется в живых.       Король быстрым и сильным, как ветер горных вершин, движением разрезал эту тушу вдоль, как наполненный зерном мешок. Тело преображённой Регулы больше напоминало кокон бабочки, каких так любила, и в то же время ненавидела, Регула*. Под крики и вздохи воинов, туша была вспорота, и из нее стеной полилась отвратная жидкость, сопровождаемая невыносимым смрадом. Гилан отвернулся в отвращении, когда этот жидкий и вонючий ужас хлынул к его ногам и ногам его воинов, заполняя «яму».        Цепи зазвенели, освобождаясь из плена туши, но продолжали, как могучий Атлант, держать свою ношу – тело Регулы Валимы, убитой и возрожденной своим вторым ядром королевы. Однако это существо, с головой окутанное в жидкость и смрад кокона, мало чем напоминало свергнутую правительницу: ее черное, вышитое серебром платье, что должно было подчеркнуть всё изящество фигуры Регулы, неуклюже свисало на не до конца сформировавшемся теле; ноги королевы были длинным, как и раньше, но вот туловище совсем уж омерзительно регенерировалось – точнее сказать, не до конца восстановилось.       Тело ее было тощим и, можно предположить, без пары необходимых ребер, а также, вероятно, без нескольких позвонков. И лицо – самая страшная часть этого нового тела – не имело никаких черт. Регула была безликой: ни пухлых и прекрасных губ, ни самых красивых на свете глаз, ни великолепных скул и точеного лика – ничего не было на этом белом, как у незаконченной скульптуры, лице. И это было страшнее всего, ведь неизвестно – жива ли Регула, видит и воспринимает ли она окружающее. Однако ее грудь то и дело вздымалась, застывая на мгновение и вновь опускаясь, и революционеры догадались, что легкие Ее Величества восстановились и были наполнены воздухом, но каким образом Регула, не имея рта и носа, дышала – им было неизвестно. Потеряв, как новорожденный младенец в утробе, невесомость кокона – Тело Регулы упало, и лишь руки ее, что как крылья черного лебедя распростерлись за спиной, держали свергнутую королеву на весу.       Воины крикнули, как и Гилан ранее, от ужаса. Но король, смотрящий на тело королевы, как стервятник смотрим на мертвую и гниющую тушу мыши, прожигал эту, не до конца восстановившуюся, сущность своим презрением. Дьявол был жив, и опоздай Гилан на несколько часов, отложи он визит – силы бы вернулись к Регуле и ее месть не знала бы границ.       Но сейчас королева казалась безобидной, безоружной, никчемной. Гилан заметил, что в районе ее нутра была дыра – именно здесь он пронзил ее своим оружием. И, крепче взяв упомянутую катану, Гилан столь же молниеносно, как и ранее, поднял свое оружие и отрубил руки королевы по локоть. Цепи, держащие королеву в том месте, со звоном ударились о стену вместе с отрубленными конечностями. Гилан же следил за тем, будет ли регенерировать тело королевы после такого увечья. Но спустя минуты бездействия с ее стороны, некоронованный король пришел к выводу, что регенерация Валимы была потеряна, и именно в коконе, в своем маленьком убежище, Регула была способна восстанавливать свое разрушенное тело по крупицам. Гилан не знал, осознавала ли она свои действия, или же это всё было на уровне рефлексов и инстинктов, однако факт оставался фактом: Регула Валима чуть было не восстала из пепла, и возродись этот феникс – всем стараниям альянса пришел бы конец.       Гилан развернулся, взял с собой всего двух воинов, а остальных же поставил подле королевы. Предводитель восстания также приказал воинам принести ещё цепи с других камер, дабы заковать Регулу так, если бы они пытались удержать самого дракона их бога. Теперь король не шел – он бежал, порой забывая дышать. А революционеры, что следовали за своим королем, так и вовсе продолжали пребывать в некотором трансе, ибо страх, вызванный новостью о живой и настолько ужасной Регуле, был всесилен над их сущностями. Воистину, впечатлений после этого визита хватит революционерам надолго. Мысли Гилана бились о стенки рассудка и путались в рассуждениях, как пойманный в сети паутины мотылек. Мы попытаемся объяснить, почему же король был так взволнован: в отличии от Эммы и Сон-Джу, Гилан не догадывался о том, что Минерва свершил месть от имени человечества, и потому то, что Регула была «фактически» убитой всё это время – было первым обстоятельством, какое шокировало Гилана. Однако больше всего короля поразило то, что Регула восстановилась, выжила и, возможно, теперь – или могла бы быть – всесильна. Сердце короля кричало о том, что с Регулой нужно было что-то решать и причем безотлагательно. Потому он, недолго думая, первым делом решил получить совет от двух своих верных товарищей – и по совместительству, как планировал Гилан на будущее, его советников. Как уже ясно, одной из этих особ был Аякс – преданный вассал, отважный и честный воин, справедливый и хороший друг. Но вот вторым кандидатом – как смешно бы это не звучало – был первоклассный товар с третьей плантации. Гилану самому было и стыдно, и смешно, но то, что Эмма была невероятно ценным союзником, толковым и рассудительным членом альянса – истина, какую Гилан, скребя сердцем, принимал. И поэтому он, заранее планируя, рассматривал кандидатуры Аякса и Эммы на пост своих советников.        Примечательно, что отношение Гилана к Эмме с каждой минутой поддавалось изменениям, и недоверие короля, постепенно, сменялось доброжелательностью. Но если бы не столь предвзятое отношение к тому, что она была человеком – Гилан бы не вставал в позу и не был бы столь с груб с первоклассным товаром, как сейчас.       Гилан, взбудораженный увиденным, влетел в обеденную, даже позабыв о том, что там находился Иверк. Громкий стук отворяющихся дверей заставил каждого демона в зале вздрогнуть, и злокровная с генералом, до сего момента мирно дремлющие подле друг друга, дернулись и моментально проснулись.       Увидев взволнованного Гилана, Эмма и Аякс мигом поднялись на ноги и поспешили к королю. Заметим, что Гилан и не думал входить в зал – король вовремя заметил Иверка, и разговор, какой должен был произойти у него с советниками, не требовал лишних, и в особенности крысиных, ушей. Герцог же, который, казалось, не моргнул с момента появления первоклассного товара, проводил генерала и скот с третьей плантации подозрительным взглядом, но, заметив Гилана, поспешно отвернулся, боясь смотреть на своего будущего палача.       Когда король, генерал и злокровная оказались в коридоре – Гилан, не скрывая страха, сообщил о том, что нашел Регулу мертвой. Эмма знала, что Гилан, по прибытию во дворец, отправится к Регуле. И, видя его в относительно хорошем расположении духа, первоклассный товар просто не осмеливалась говорить о том, что Регула мертва. Скажи Гилану об этом сразу – он бы ни в жизнь не позволили Норману уйти безнаказанным. Но вот, как показалось Эмме, обстоятельства сами привели короля к истине. Эмма уже было хотела оправдать лже-Миневру, да вот только слова Гилана, как гром на голову, ударили по советникам: оказалось, что Регула сумела выжить, и, более того, Эмма впервые услышала о том, что демоны могли обладать вторым ядром и что именно благодаря нему королева выжила.       Девочку сковал внезапный страх. Дикий, свирепый, голодный страх. Ужасающая своим смыслом догадка заставила Эмму содрогнуться всем телом. А кто ещё из членов королевской семьи имел второе ядро?...       — Это очень редкая способность, — отвечал ей, не менее изумленный данной вестью, Аякс. — Я бы даже сказал, легендарная и до сие живущая лишь в сказаниях народа способность.       — «Не видит границ та сила, что с кровью течет в венах королей», — процитировал Гилан строчку неизвестной Эмме книги, однако, подозревала Эмма, это было что-то из народного фольклора.              Аякс неуверенно кивнул, соглашаясь с королем.       — У Вас также есть второе ядро? — спросила Эмма у Гилана, пытаясь как-то отвлечь себя от навязчивой и ужасной мысли касательно ее давнего противника.       — Нет, — ответил Гилан с нотками раздражения. Незнание столь очевидных вещей не могло не действовать на нервы, однако Эмме, взращённому на плантациях скоту, было позволительно подобное, и Гилану приходилось закрывать на это глаза, несмотря на всё свое внутренне раздражение. — Сказано ведь, что такую силу могут иметь лишь члены королевской семьи. Подобная способность должна была столетиями «созревать» и лишь через поколения проявиться. Как видишь, по иронии судьбы именно Регула унаследовала этот дар, — Гилан презрительно фыркнул, стоило ему произнести имя свергнутой королевы. Однако подобный ответ не устраивал Эмму.       Позади нее стояла высокая, как ель, сущность, и этот черный силуэт отбрасывал на рыжеволосую необъятную тень, как вершина гор отбрасывает тень на лес. Казалось, Эмма чувствовала его горячее дыхание у единственно целого уха. Казалось, это существо раскрыло зубастую пасть и улыбалось своими острыми клыками. Казалось, этот неизвестный вот-вот хрипло засмеется.       — Что на счёт ее брата? Он или кто-то другой, имеющий родство с королевской семьей, мог унаследовать эту способность? — Эмма больше всего на свете в это мгновение боялась произнести имя того, кого чувствует за спиной. Однако даже слово «брат», произнесенное ее собственным устами, заставило девочку чувствовать колкий холод где-то в груди. И лишь призрачная радость позволяла ей вздохнуть с относительным облегчением: Льюис пришел к ней духом, а все, кто приходил к Эмме в образе призраков – были мертвы.       Но Эмма и представить себе не могла, как глубоко заблуждалась: девочка видела Нормана, однако ее брат оказался жив, Эмма постоянно чувствовала присутствие Изабеллы, однако и эта женщина была живой и в полном здравии, а вот Льюис…Мы ещё вернемся к тому, кого называют Великим Эрцгерцогом Льюисом.       Гилан и Аякс вопросительно посмотрели на Эмму. Демоны были явно удивлены тем, что девочка с плантаций знает кого-то из королевской династии.       — Которого из них? — поинтересовался Аякс, но Эмма не поняла, что он имеет в виду.       — Может, ты хотела сказать «братьев»? — с явной издевкой спросил Гилан, наблюдая за тем, как меняется лицо злокровной: ее скованные в ужасе черты преобразились в искреннее изумление.       Чутье Гилана подсказало, что Эмма не знала истинной сути Сон-Джу. Король не сдержал надменного смешка: то, что Эмма не знала о том, кого называла своим другом и спасителем – было смехотворным, по крайней мере для Гилана. Однако король весьма быстро подавил это черное злорадство: изгнанный принц поступил разумно, не рассказав о своем близком родстве к королеве и о своей истории в общем. Поэтому, самостоятельно оправдав ситуацию, Гилан стал серьезнее и теперь с некоторой жалостью смотрел на наивною, ничего не знающую, и в то же время премудрую, Эмму. Вся ситуация с изгнанным принцем вновь показалась Гилану забавной, только теперь Эмма попала в то неудобное положение, в каком был Гилан, находясь с Сон-Джу рядом.       — Твои злокровные друзья никогда не рассказывали о королевской семье? — вновь задал вопрос король, склонив голову.       Эмма с минуту помедлила, прежде чем ответить.       — Нет, — честно ответил товар с плантаций. Совесть и чувство стыда завладели ее сущностью: как мало она знала о тех, кого именовала друзьями, и ведь в своем незнании повинна лишь она сама.       Аякс как-то странно посмотрел на короля: в глазах генерала была немая мольба к своему господину. Было ясно, что низкий демон молил пожалеть девочку с плантаций и не рушить ее моральные устои в отношении к друзьям вот так сразу. Гилан лишь тяжело вздохнул на несказанную просьбу своего вассала, одарив генерала благосклонным взглядом.       — Вероятно, тебе следует многое обсудить со своими друзьями, ведь если Сон-Джу не посчитал нужным рассказывать это – моя возродившаяся совесть не позволит мне рассказать за место него. Однако кое-что я, всё же, тебе расскажу: у Регулы два брата, и она, по праву старшинства, села на трон после того, как собственноручно убила своего отца. Я могу долго пересчитывать все те злодеяния, какие королева совершала при своем правлении, но если тебя интересует только королевское семейство, то я поведаю тебе о том, как Регула изгнала младшего брата, и каким образом в этой семейной трагедии замешан я.       Эмма навострила слух, ведь грядущая история не столько заинтересовала ее, сколько сковала в томительном ожидании: теперь она могла узнать больше о Гилане, о Регуле, и, если повезет, о Мьюзике с Сон-Джу, ведь, несомненно, ее злокровные друзья были напрямую связаны с этими событиями – иначе не объяснить, почему Гилан упомянул их перед своим рассказом.       — В те времена народ голодал, — продолжил Гилан, и тень ужасных событий отразилась на его голосе и лице, — а Регула и знать даже не думали спасать граждан страны. Всех устраивало то, что происходило – всех, но не меня. Я никогда не воевал, никогда и никому не желал зла, и справедливость была для меня иконным образом, какому я поклонялся всей душой и телом. Вера в то, что ещё не всё потеряно, что регенты и совет сумеют увидеть катастрофу кормила меня изо дня в день, и я не смел опускать руки. Но мне не дано было видеть себя со стороны: я был подобен смертному, который пытается докричаться до глухих богов пантеона. Они не послушали меня, решив, что народ не стоит усилий. Их слова, воистину, показались мне абсурдными. В некоторых регентах я разочаровался настолько, что не пускал даже их гонцов на свои земли. Но что мог я, ничтожный и ослепленный альтруизмом лорд, сделать для всех обитателей, страдающих голодом и обращением в дикарей? Под моим крылом, под моим попечительством было больше вассалов, чем у любого-другого регента, и все они, даже не будучи в родстве со мной, считались членами моего клана. Ох, моих братьев и сестер было тысячи, и мы, в моих маленьких владениях, кое-как да размещались, не зная печали. И, заботясь прежде о своих вассалах, я чисто физически не способен был помочь всему народу, как бы того не желал…Впрочем, уж слишком далеко я ушёл в свое прошлое, позабыв про цель рассказа. Ты ведь знаешь о Доззе? Мой слуга, что бессовестно предал своего господина и после этого заполучил мой титул и мои земли. Так вот, именно ему я, уверенный в преданность своего слуги, послал разузнать о клане, что одной лишь каплей крови способен был навеки спасти жизнь любого. Целые поселения были спасены благодаря этому клану, какой прозвали «кланом волшебной крови». Он, как буря, внезапно пронесся по округам Империи, спасая один город за другим. И то, что народу не приходилось более питаться, чтобы содержать свою форму – было просто сказочной легендой, в какую я поверил. Это был единственный луч надежды, и лишь к нему я с той поры стремился. И пусть я не знал, кто они и откуда, но кое-что мне, всё же, было известно: во главе этого огромного, с каждым днем пополняющего свои ряды клана стояла посланница бога, которой, изначально, и принадлежала эта фантастическая способность крови. В тот момент я больше всего на свете желал добиться ее лояльности, и готов был заплатить любые деньги, отдать всё, что имею, лишь бы сохранить жизнь народу, — Гилан рассказывал это с таким энтузиазмом, с таким рвением, что иногда задыхался на своих словах, чувствуя недостаток воздуха в легких от переполняющих суть эмоций.       Аякса и Эмму заворожил образ короля – настолько прекрасным он в это мгновение был. Генерал искренне надеялся, что этот образ, идентичный образу справедливого лорда Гилана, теперь останется с королем навеки.       Но Гилан как-то резко потускнел, как ярко вспыхнувшая и в момент погасшая свеча.       — Но моим мечтаниям не суждено было сбыться: Дозза нашел клан, отдал им письмо, написанное моей рукой, а сам поспешил ко дворцу, рассказав всё Регуле и совету. Таким образом, мой верный слуга предал меня и всех своих товарищей. И если я думал, что несправедливая кара насытится лишь мной – я глубоко ошибался: моя драгоценная супруга, мои верные слуги, мои вассалы, мои генералы и мои воины самовольно разделили мою судьбу, — Гилан посмотрел на Аякса, и во взгляде короля была смесь благодарности за тот храбрый поступок и великого сожаления за произошедшее.       Аякс чуть было не пустил слезу, слушая своего господина, за которого он был готов отдать жизнь ещё хоть сотню раз.        — Но что ужаснее, клан крови, который, по моему наставлению, направлялся ко мне – попал в ловушку. Династия не нуждалась в спасении, не думала о гражданах – им всем было нужно, чтобы как можно больше народа подохло. «Зачем их спасать? Если они умрут, нам не нужно будет делиться с ними едой» – вот что сказала Регула, узнав о клане крови. Но и это было не последним злодеянием гнилого аппарата власти: знать, узнав о клане от Доззы, тут же возжелала попробовать – нет, не кровь! – всех благокровных целиком. Их мозги, их плоть – совету казалось, что это всё придаст им сил и что частичка членов клана сделает их всемогущественными. А посланница бога должна была достаться Ее Величеству и регентам. И стоило клану, что надеялся на помощь с моей стороны, явиться ко дворцу…       Гилан резко замолк, чувствуя огромный ком в горле. Ему, пусть и не очевидцу, но причастному к тем событиям, было крайне трудно говорить о смерти тысяч: его семья, вассалы, его клан и клан волшебной крови – все они стали жертвами несправедливости. Но, что ужаснее, всё это Гилан продолжал нести на своих плечах. Смерть этих невинных тяжкой ношей нависло над его сущностью, и Гилан, как бы того не желал, не мог избавиться от груза колкой Совести.       — Они погибли, — подытожила Эмма, увидев, как сложно стало Гилану говорить.       Король кивнул в ответ, ощутив легкую дрожь в руках. Однако говорить он более не стал – голос бывшего лорда в миг скрылся где-то очень глубоко, не подавая признаков жизни.       Но Эмма не торопила его. В недосказанной истории было множество пробелов: Эмма сразу же узнала в предводительнице клана благокровных Мьюзику – даже Норман говорил о клане ее подруги, — но как тогда она, Мьюзика, сумела выжить, если попала в лапы Регулы? И, что важнее, был ли тогда с Мьюзикой Сон-Джу – ее защитник и спутник? С каждой минутой у Эммы возникало всё больше и больше вопросов. Заметим, что за этим любопытством, к счастью Эммы, невидимая тень за ее спиной, а также обжигающий холодом страх бесследно исчезли, растаяв в воздухе.       — Позвольте мне продолжить, мой король, — тихо произнес Аякс, заметив смятение своего господина.       Гилан благодарно посмотрел на генерала, и уже хотел было слушать речь Аякса, как вдруг к ним подбежал один из революционеров. Взгляды советников и короля вмиг обратились к этому запыхавшемуся воину.       — Мой король, всё готово для того, чтобы отправиться к горожанам, — донес сию весть, словно гонец, революционер.       Его Величество обменялся тревожным взглядом со своими товарищами. Их разговор был безнадежно прерван, однако Гилан, прежде чем уйти, был намерен дождаться желанного совета. Аякс и товар с плантаций, казалось, без слов поняли короля. Эмма осмелилась говорить первой:       — Ступайте, Ваше Величество. Покуда мои друзья не вернутся с Его Преосвященством, и пока рассветное солнце не ознаменует начало суда – наши руки связаны. Попытайтесь ее убить и, чувствует мое сердце, в этот раз у Вас действительно получится это сделать. Но каков смысл наших стараний, если страх, в итоге, возьмет верх? Мужайтесь, Гилан, как и ранее, и станете свидетелем победы справедливости.       Гилан выслушал Эмму не без сомнения, но увидев абсолютное одобрение и согласие со казанным во взгляде Аякса – тяжело вздохнул, не понимая: то ли он, Гилан, идиот в окружении этих гениальных миротворцев, то ли они все конченные альтруисты.       — Идите, мой господин, и вселите надежду в сердца отчаявшихся: Вы нужны горожанам, Вы нужны Столице, Вы нужны нашей стране. Один Ваш только образ в силе завоевать доверие народа, но промолвите хоть одно свое золотое слово – и подданные возликуют тому, что Вы – их будущий правитель, — пылающей речью генерал поддержал сказанное Эммой.       Рыжеволосая и Аякс улыбались, смотря на короля. И, признался сам себе Гилан, их уверенность в победу была заразительна. Не смея более спорить с теми, кого он в будущем собирался назначить своими советниками, Гилан кивнул в прощании, иль в согласии, товару с плантаций и своему генералу, а после ушел прочь, в катакомбы, где его прибытия уже заждались голодные столичные горожане.       Аякс же, предложив немного прогуляться по замку и получив в ответ одобрительный кивок, продолжил то, что не нашел в себе силы рассказать король.

***

Шум воды отбивался от низкого потолка звоном металла, ранил слух треском стекла под ногами – шум бежал вместе с ним как предатель, оповещающий место нахождения беглецов. И тьма, окутавшая эти места, была им как товарищем, так и очередным врагом. Лишь прикасаясь к холодным стенам, они могли узнать, где начинался новый поворот – настолько темно здесь было. Но, пожалуй, никакой шум и никакой сумрак не мешал беглецам так, как оглушительный стук их сердец – барабанные перепонки уже, казалось, лопнули от этого громогласного биения. Да и сердце, думалось, уже успело прыгнуть за время этой погони куда-то в глотку, перекрывая, как кость в горле, кислород.       Сон-Джу бежал так, как никогда ранее. Страх погони овладел ним, холодной водой согнав всякие иные чувства и мысли. Он так крепко схватился за руку спутницы, что, казалось, его когти намертво вцепились в мягкую девичью плоть, и стекающая по ладони волшебная кровь капала в шумную воду под их ногами, смешивая грязный водосток с волшебной силой клана. Принц бежал, прикасаясь к стенам, дабы наощупь находить повороты и прутья, что препятствовали их пути. И пока они бежали, Сон-Джу даже не задумывался о том, каково было Мьюзике: желая спасти ее жизнь, демон вовсе не думал сейчас о том, что носился с ней, как с мешком. Девушка парила над землей в тот момент, когда Сон-Джу ускорял и без того быстрый шаг. Не было и речи о том, что Мьюзике позволительно было споткнуться или упасть – это было просто невозможно, непростительно, смертельно опасно. Поэтому злокровной ничего не оставалось, кроме как молча бежать – а точнее сказать, парить – вслед Сон-Джу.       Она, привыкшая за эти проведенные в темнице дни к темноте, различала, в отличии от своего спутника, очертания мрачных подземных ходов дворца. Злокровная пыталась предупредить принца о преградах на пути, но Сон-Джу не слушал ее – точнее сказать, что он ничего, кроме громогласного стука своего сердца, уже не слышал.       За ними бежала тень. Стремительно и быстро она нагоняла их, и младший брат королевской семьи просто мотал круги по этим катакомбам, пытаясь скрыться от смертельно опасного преследователя. Но Сон-Джу было и самому смешно от подобных мыслей: ни вода, ни мрак и ничего иного не давало им и шанса притаиться, да и тем более ничто не могло скрыться и убежать от того, кто их преследовал.       Иногда принц краем глаза замечал, как сверкает за их спинами серебряная маска, и это заставляло красноволосого бежать что есть сил, забывая о том, как дышать и что такое усталость. И, сделав последний возможный рывок после очередного поворота, беглецы наконец-то оторвались от своего преследователя.       Вот уже, как казалось Сон-Джу, чувствовался запах и вкус свободы, однако внезапно возникшие прутья преградили им путь к желанной воле. Иных ходов не было. Ничего не было. Мьюзика что-то говорила своим щебечущим голосом – вероятно, вновь благодарила за попытку спасти ее жизнь и взмолилась, чтобы Сон-Джу бежал один. Но принц не слушал ту, кого всем сердцем полюбил и кого теперь пытался спасти любой ценой. Какой-то резкий и внезапный прилив слив пробудил внутреннего зверя в отданном богу юноше, и Сон-Джу лишь на мгновение отпустил руку Мьюзики, к которой он, казалось, прирос своей рукой, дабы схватиться за железные и несокрушимые, на первый взгляд, прутья. Его звериный рык сотряс все подземные коридоры, и сила, пробудившаяся в принце в это мгновение, была так велика и ужасающа, что прутья поддались напору этой самой силы, имя которой – могущество королевской крови. Словно дверь, Сон-Джу вырвал эту преграду из прутьев с их «петель». В это самое мгновение появилась та самая черная, сливающаяся с окружающим мраком фигура, что, как жнец, предстала перед ними в начале коридора, знаменуя гибель и конец. Сон-Джу тотчас бросил в сторону этого силуэта сломанную преграду, целясь прямо в серебряную маску. Пока фигура уклонялась, иль ловила – Сон-Джу не сумел этого увидеть – красноволосый демон вновь схватился за руку благокровной, и они соколиным полетом побежали дальше, скрываясь в дальних коридорах, ведущих на поверхность, на свободу.       Преследователь наших изгнанников остановился, рассматривая то, что же в него бросили – зрение этого демона было столь превосходным, что любую мелочь в этой кромешной тьме он способен был разглядеть. И, как-то горько усмехнувшись увиденному, фигура вновь бросилась в погоню, дав беглецам некую фору, прекрасно осознавая, что рано или поздно нагонит их.

***

      — Отказался?! — изумилась Эмма, услышав конец всей истории. — Младший принц отказался от поедания злокровных?       — Да, — согласно кивнул генерал. — Более того, он желал спасти клан волшебной крови…Однако потерпел неудачу: королева изгнала его, своего младшего брата, за подобную дерзость, и с того момента о нем ничего не слышали. Ходил, конечно, слух о том, что он взял себе новое имя и ушел в веру – а эта версия, прошу заметить, весьма правдоподобна, ведь принц с младенчества был обещан богу. Но…Это лишь слух, а не достоверная информация.       — А что же глава клана? Что случилось с ней?       — Как и планировалось, она досталась Регуле и регентам, но….— генерал вновь запнулся, подбирая нужные слова, но так и не сумев их найти.       Смотря на Аякса, Эмма понимала, что демон и сам не знал где правда, а где ложь. Даже услышав о клане Мьюзики из уст демонов, а не из историй Нормана, Эмма всё равно не нашла покоя – так мало всем было известно.       — Но Вы сомневаетесь, что это так, — промолвила за место генерала Эмма.       Аякс лишь кивнул, всецело соглашаясь с ее словами.       —Мир слухами полнится, уважаемая благокровная, и в каждом сказании скрывается правда, — загадочно сказал генерал, останавливаясь.       Они шли по длинным коридорам, которые сменялись красочными витражами, высокими окнами с мраморными ставнями, огромными полотнами на стенах с вытканными на них картинами сражений из истории, а теперь же генерал и злокровная оказались в мрачном, плохо освещенном крыле дворца, без окон и красивых люстр. Здесь висело множество картин, и по большей части это были портреты членов королевской семьи – но даже таковых их было немного. Аякс, хоть и не часто бывавший во дворце, знал об этом месте, и подумал, что именно картины скажут то, что не смог сказать он и его господин вслух. Пусть первоклассный товар сама решит, как поступать дальше и какую из сторон мнений принимать, рассуждал про себя генерал.       Аякс остановился напротив очень старой – судя по потрескавшейся рамке, выцветшей краске и запаху пыли – картины. Точнее сказать, это было изображение королевской семьи в виде иконной росписи. Все члены правящего семействе здесь были облачены в черный, и по коронам да росписям вокруг нимбов можно было понять, кто есть кто. Выше всех стоял покойный король, отец Регулы, убитый своей дочерью правитель, решивший заключить обещание. Он был неестественно высоким, возвышался над всеми оными членами семьи, и это, вероятно, должно было говорить, что он стоит во главе семейства и ближе всех находился к нему. На его черном одеянии были вышиты – а лучше сказать, нарисованы – узоры, подобные тем, какими изображают виду в храмах. Его руки были скрещены в молитвенном жесте, и на каждом его пальце ореолом сверкали, излучая красочные пучки света, камни перстней. У его ног стояло трое – его дети. Регулу изобразили в самом центре всей троицы. Она, величественно и изящно раскинув руки, как Божья Матерь на иконе Знамения, лукаво улыбалась и гордо задирала голову. Но никакое изображение, как подметила про себя Эмма, не могло передать ту истинную красоту и величественность Регулы в жизни – Эмма, пусть и не испытывала к королеве симпатии, признавала ее легендарную красоту. Примечательно, что даже при живом отце эта женщина носила корону, уже тогда чувствуя всевластие в руках.       Эмма рассматривала картину дальше: по правую руку от Регулы был изображен демон, что больше напоминал героя, отважного воина, а не члена гордой королевской семьи. У него было не крупное, но мускулистое тело – так, по крайней мере, изобразили иконописцы. В своих когтистых и длинных руках он держал что-то на подобии копья, что вновь подтверждало принадлежность этого демона к героическим историям. На его широких плечах повис черный плащ, и, в отличии от остальных членов семьи, на одеянии этого демона не было вышито никаких узоров. Эмма решила, что именно он был младшим братом, какой решился предать свою сестру и отречься от прежней жизни, желая спасти злокровных. Она долго смотрела на него, но только потому, что боялась перевести взгляд на третьего ребенка короля, старшего сына – Эрцгерцога Льюиса. Поэтому Эмма смотрела на этого неизвестного, как она ложно думала, демона, рассматривая крепкое тело, какое художники – а лучше сказать, иконописцы – попытались передать, а также на серебряную, ничем не отличительную от тех, какие были у всех членов семьи, маску. Эмма смотрела и думала о том, как этот герой, которого, вероятно, воспевали как великого воина, вступил в сражение со знатью, но проиграл. Даже не скажешь, всматриваясь в его образ, что он был отдан богу, а значит, в переводе, был посвящен в монашеский сан.       Набрав побольше воздуха в грудь и решив, что она стоит выше того, чтобы боятся призраков прошлого – Эмма перевела взгляд на третью особу и чуть было не вскрикнула от неожиданности. Ее зеленые глаза цеплялись за детали образа, как теперь ясно, младшего принца, и им, без сомнений, был ее друг, товарищ, спаситель – Сон-Джу. Если бы иконописцы нарисовали присущую принцу улыбку – он был бы точной своей копией на этом изображении, несмотря на то, что вид членов королевской семь был передан через призму церковного стиля. Эмма прикрыла рот рукой, сдерживая не то крик, не то изумленный вздох. И теперь всякая оная недосказанность в рассказах Гилана и Акса разрешилась, и всё встало на свои места, и осколки, наконец-то, преобразились в полноценную мозаику.       Сон-Джу был тем, кто спас Мьюзику, и, понимая весь позор, Регула сообщила, что брат был изгнан. Но на самом же деле Ее Величество и знать просто не поймали беглецов. Какие-либо слухи о злокровном клане пресекались, а побег Сон-Джу назвали изгнанием за неповиновение. Именно по этой причине вся история с кланом Мьюзики, с кланом Гилана с младшим принцем была такой загадочной, так тщательно укутанной в тайну.       Генерал посмотрел на Эмму с жалостью, однако он, всё же, был рад тому, что девочка с плантаций пришла к истине постепенно, нежели бы вся правда упала на нее сразу. Эмма, казалось, забыла как дышать – столь сильное впечатление неожиданная правда справила на нее.       Страх, о каком она уже успела позабыть и какой ушел с призрачной сутью эрцгерцога, вновь гиеной засмеялся за ее спиной, бесцеремонно касаясь рук, ног и сердца девочки. Эмма повернула голову, посмотрев на изображения сына-воина, теперь уже цепляясь за его детали. Эмме становилось плохо от того, как менялся, в худшую сторону, образ этого героя в ее глазах. Девочка не могла поверить в то, что этот отважный на вид воин на самом деле был бесчувственным чудовищем.       — Что на счет старшего брата? — спросила Эмма, дрожа как сутью, так и голосом.       — Великого Эрцгерцога Льюиса? — переспросил генерал, не до конца понимая, почему товар с плантаций интересуется не своим другом, а неизвестной ей, как казалось Аяксу, особой.       Имя противника, которое она до этого момента не осмеливалась даже упомянуть в собственных рассуждениях, заставило ее сжаться всем своим маленьким телом. А ведь ее до сих пор не покидало чувство тревоги после того, как она услышала про второе ядро.       — По правде говоря, о нем я, как и любой другой житель, знаю лишь из сказаний и легенд. Эрцгерцог был и остается героем множеств баллад, но вот кто он такой и что из себя представляет – мне неизвестно. Тут лучше будет спросить у господина, уважаемая благокровная, но сомневаюсь, что он скажет Вам больше моего…       Эмма вздохнула, подумав, что всё сложилось даже лучше, чем могло бы быть: то, что генерал практически ничего не знал о Льюисе было для нее благословением.       Девочка и генерал воинства Гилана продолжали стоять в тишине, рассматривая картину столь странного семейства. Успокоившись, Эмма заметила глаз, нарисованный так высоко, что чуть было не скрывался за рамкой всей картины. И сбежавший товар узнала этот глаз, ведь он был идентичен тому, какой изображен на амулете Мьюзики, какой изображали в храмах и тому, какой был у ее знакомого бога. С этого глаза на изображении исходили лучи то ли света, то ли благословения, и каждый из этих пучков света достигал кого-то из членов королевской семьи. Эмме стало несколько смешно: те, кто имел родство с божьей силой, пытались убить настоящую посланницу бога. Теперь же из всех четверых в живых остался лишь один, и жив он только благодаря тому, что проявил милосердие и сочувствие к Мьюзике.       — Уважаемая благокровная, — начал неуверенно Аякс, пытаясь скрыть свое волнение, но, признаться, выходило это у него из вон рук плохо, — зачем Вы это делаете? Зачем решили спасти моего господина и продолжаете волноваться о его совести и доброчестности? Чего Вы добиваетесь, спасая тех, кто пожирал и пожирает весь ваш род?       Эмму была изумлена данным рядом вопросов. Но, взглянув Аяксу в глаза, она не увидела там ничего дурного. Его клыкастая пасть теперь вовсе не казалась страшной, и борода придавала этому демону ещё большего дружелюбия, чем обычно, да и в общем Эмма видела генерала лишь с положительной и светлой стороны – страх перед ним давно уж исчез, и теперь каждое неловкое движение Аякса казалось Эмме не подозрительным, а забавным. И даже то, что он был причастен к смерти регентов – не бросало тень на его светлый образ: Аякс лишь следовал за своим господином, проявляя высшую степень верности и преданности, и это вновь украшало образ его души и добросовестности. Эмма смягчилась в лице, пытаясь подобрать слова. Ведь, если подумать, сейчас она могла рассказать ему обо всём, что произошло и что произойдет в ближайшем будущем. Но требовалось ли это? Эмма посчитала, что поведать генералу будущее – гневать бога, к которому она и так испытывала не весьма теплые эмоции.       — Когда я только узнала о вашем существовании, о фермах и о многом другом – я искренне презирала ваш род, называя демонами, монстрами, чудовищами. Оказавшись за стеной плантации, моя семья смогла убедиться в этом множество раз: на нас нападали дикие, нас преследовали работники ферм и всё, казалось, было против нашего существования, против нашей свободы. Но стоило нам узнать чуть больше, стоило нам познакомиться с Сон-Джу и Мьюзикой, увидеть ваш мир глазами обычного жителя – мне стала ясна ваша истинная сущность. Ведь, если так подумать, мы, люди, очень схожи с вами. Пожалуй, самым важным и главным аргументом, каким я пыталась убедить Минерву, было то, что вы лишь желаете жить, как и мы. А не это ли главное – быть сродню своими мечтаниями? Аякс, я верю в Гилана, верю в светлое будущее для вашего и моего рода, верю в мир, о каком мечтала ещё с момента побега. Разве вера – не лучшая мотивация? Я ничего не жду от вас всех и – уж тем более! – от Гилана. Я просто пришла к истине, что вам всем требуется помощи не меньше, чем нам, человечеству.       Эмма отвела взгляд, смотря куда-то в пол, ненадолго задумавшись. Как нельзя кстати к ней явился Юго, в который раз повторяя свои слова, какие Эмма уже знала наизусть.       — Порой нам нужно принимать решения, но верны ли они? Я не жалею о том, что поверила в Гилана и теперь помогаю в спасении не сотен, а миллионов и миллиардов жизней.       Повисло недолгое молчание, в котором каждый находил что-то свое: Эмма начала обдумывать то, что произойдет вот уже через несколько часов и что будет потом, после рассвета; Аякс же не мог подобрать слова, собираясь с мыслями, будучи обескураженным столь искренним ответом. Чистосердечность девочки с плантаций, ее чистое, исходящее из самого сердца желание помочь тем, кого когда-то ненавидела - поразило Аякса. Генерал, в который раз, был просто напросто обезоружен одними лишь словами этого товара. И как можно, после такого, сомневаться в ней? Воистину, первоклассный товар заполучила доверие каждого революционера не за просто так.       Аякс со злостью прикусил собственный язык, ведь называть этого посланного на землю ангела товаром – верх кощунства и неблагодарности.       — У-у-уважаемая благокровная, — пытался промолвить Аякс слова благодарности, но не то волнение, не то ещё что-то мешало ему говорить.       Эмма не позволила генералу закончить начатое: девочка неожиданно протянула руку, и это действие с ее стороны вновь ошарашило бывалого демона.       — Эмма. Называйте меня просто Эммой, уважаемый генерал, — заявила рыжеволосая, улыбаясь искреннее и чисто, тем самым ослепляя генерала своим добродушием.       Генерал ответил на рукопожатие неуверенно, но стоило ему почувствовать в своей огромной, в сравнение с человеком, руке эту маленькую, нежную и гладкую ладошку, эти, подобные веточкам терновника, девичьи пальчики, что попытались сжать его грубую лапу – Аякс обмяк, как медведь от меда, крепче сжав эту кукольную ручку, не имеющую когтей и обладающую всего несколькими фалангами и суставами.       — Я рад быть твоим товарищем, Эмма.       На этой доброй ноте благокровная и генерал тихо засмеялись. Никто бы не поверил, что напротив одной из древнейших икон, на какой изображено святое семейство королевской крови, человек и демон станут друзьями.

***

      Закат редел, и желтый песок, вобравший в себя частички солнечных лучей, теперь казался россыпью золота. Солнце залилось алым, кровавым светом, предвещая страшное и легендарное сражение. Дикие земли трепетали, поднимая в небо пыль, и ветер, что нес по всем землям весть о предательстве младшего брата королевской семьи, подхватывал ее на руки, вовлекая в свой безумный танец. Голое плато, и до этого считавшееся немым и бескрайним простором, замолкло, и в этой тише, казалось, не мог родиться ни единый звук, никакая нота природы. Но что-то зловещее витало в воздухе, просачиваясь сквозь пелену пыли и потока воздуха. Словно змея, это тревожное ощущение ползло и извивалось кольцами вокруг ног. Даже вороны не осмеливались кричать, как это обычно бывало в такой немой тиши, ибо они также ощущали столь гнетущую и напряжённую атмосферу.       Сон-Джу, казалось, вцепился ногами в твердую и не проросшую зеленью землю. Словно дух пустыни, изгнанный принц нерушимо и немо стоял в этих пустынных землях, и стена пыли не размыла очертания его фигуры. Ветер игрался с его длинным плащом, и, подобно знамени, серая и грязная от долгой дороги ткань извивалась в руках смутного воздуха. Ещё чуть-чуть, и демон, право, прирастет к земле, став единым очертанием с нерушимыми вершинами плато диких земель – настолько принц был напряжен и настолько крепко он вцепился своими когтями на ногах в грубую твердь.       За его спиной стояла Мьюзика – эта святая во всех своих проявлениях дева, казалось, излучала божественное сияние. Ветер и пыль были не в силах стереть ее прекрасный облик, сокрыть от сторонних глаз очертания ее тонкой и маленькой, красивой и изящной фигуры. Ее длинны косы, точно ветви плакучей ивы, развивались на ветру, как и плащ Сон-Джу, и, казалось, ещё совсем немного – и ветер сумеет расплести эти густые косы. Мьюзика была точно иконный образ – столь прекрасной она была в это, и в любое другое, мгновение. И Сон-Джу, первый и последний рубеж ее защиты и безопасности, чувствовал себя фанатиком в ее присутствии: он поклонялся ей и беспамятства был влюблён в этот ангельский образ. И, как и любой иной фанатик, красноволосый был готов защищать свою веру ценой собственной жизни. Если потребуется, Сон-Джу будет грызть скалы, рыть туннели под землей одними лишь руками, бить морскую гладь, дабы вода расступилась перед их шагом – он готов на всё ради того, чтобы сберечь единственную ценность своей веры – сберечь Мьюзику от смерти. Однако прежде требовалось сделать невозможное: одолеть того, кого он ждет уже которую минуту.       А черная, как ночь, сущность забавлялась ожиданием красноволосого. Будь его воля, они бы скрестили клинки ещё час назад, но сущности мрака нравилось то, что он видел. С каждой минутой Сон-Джу менялся, открывал в себе новые способности, какие до сие казались потерянными в геномах. Но теперь младший принц стал опаснее, сильнее, смертоноснее – преследователю изгнанников хотелось, чтобы Сон-Джу стал идеальным противником.       Длинная, трехпалая нога*, больше схожая на лапу сапсана, ступила на необетованную землю, и воздух, и земля, и всё вокруг устрашилось этому гостю. Пыль осела на землю, не смея более подняться, а ветер унесся в далёкие края – подальше от того, кого только что встретил. Лишь кровавое солнце, всеобъемлющая тишина и бескрайнее рыжее небо остались свидетелями решающего сражения королевского семейства.       Сон-Джу не вздрогнул, когда олицетворение сумрака вышло из тени. Сон-Джу не сделал никакого движения, когда серебряная маска сверкнула в дали. Сущность приближалась всё ближе, но принц, как идол язычников, оставался неподвижен. Взор красноволосого был устремлен лишь вперед, и ничего, кроме нежного касания холодных от волнения рук Мьюзики, он не чувствовал – злокровная не осмеливалась что-либо говорить, но ее рука на его теле была верхом всякой оной поддержки для Сон-Джу, который самовольно сейчас решил предать прошлую жизнь.       И вот последний мост, что сдерживал его от побега, от пути в неизвестность, приближался к нему медленно, можно даже сказать, что безобидно. Но таков был Льюис – его хищные повадки стали для Сон-Джу столь обыденными, что принц, в отличии от всех оных живущих, даже не замечал ничего устрашающего в своем брате. Мьюзика же смотрела, как Великий Эрцгерцог медленной тенью, холодной волною подступает к ним всё ближе, и сама природа, казалось, заглохла, когда старший брат Сон-Джу ступал по земле. Даже плащ эрцгерцога не издавал шороха – черная ткань нежно касалась голой и бесплодной земли.       Сон-Джу не отрывал взгляда от того, как последний отголосок прошлого, какой способен был убедить принца вернуться назад, приближался к ним. Эрцгерцог остановился в десяти метрах от них – самое что ни на есть приличное расстояние для переговоров при подобном раскаладе. Взгляд сущности в черном был непроницаем – никто из изгнанников не смел даже догадываться о том, что же чувствовал старший брат королевской семьи, смотря на них.       — Здравствуй, братец, — голос Льюиса был подобен шороху листьев в ночном зимнем лесу – каждый звук, какой издавал молчаливый эрцгерцог, заставлял сущность слушателя оцепенеть, сжаться от холода и страха.       Но Сон-Джу не ответил, ведь это младший принц ждал ответа от своего старшего, такого странного и в то же время самого родного из всех, брата.       — Я не смею отступить. Не в этот раз, Льюис, — процедил сквозь зубы Сон-Джу, чувствуя, как любовь к Мьюзике, к своей вере, к своим убеждениям противостоит любви к брату.       Льюис не дрогнул, не усмехнулся, не фыркнул. Думалось, что всё в нем замерло ещё очень давно – тогда, когда время толь-только сделало свои первые шаги. Короткие, светлые волосы Льюиса очень шли к его серебряной маске, схожей на чей-то хребет.       — Хватит нам бегать, — грозно промолвил Сон-Джу, впиваясь пылающим решимостью взглядом в сущность брата. — Мы решим всё здесь и сейчас.       — Нет, — тотчас же ответил ему спокойный, как сердце океана, Льюис. — Решение здесь принимать лишь тебе, дорогой мой брат.       Сон-Джу оторопел от такого ответа – брат сумел одним лишь своим словом ударить по больному, а ведь красноволосой даже не начал сражение. Льюис и Мьюзика ставят его перед выбором – остаться, склонив в смирении, как написано в Учении, голову, или же восстать, защищая то, что он любит и к чему стремится его сердце. Сон-Джу раздирало противоречие: Льюис не завлекал его обратно, а лишь немо утверждал, что поймет любое принятое им решение, а Мьюзика, не убирая своих нежных и прекрасных рук, была точно такой же, как и его старший брат – злокровная не упрекнет Сон-Джу в случае того, если он решит вернуться к прошлой жизни и предаст ее в руки смерти. Они оба понимали Сон-Джу, но предоставив ему выбор, и ничего при этом не требуя и не ставя никаких условий, Мьюзика и Льюис изводили душу младшего принца до безумия.       Сон-Джу двинулся, и это было так внезапно, словно корни вековечного дуба вырвались из-под земли. Красноволосый взялся за свое оружие, что опасно засверкало сталью в лучах алого солнца. Младший брат королевской династии встал в боевую стойку, и каждое его движение, каждый мускул говорил о непоколебимости его духа – Сон-Джу принял решение, а это значило, что он низа что не станет жалеть о своем выборе и даже не попытается его изменить. Младшего принца воспитывали быть камнем, что тихо и смирно стоит на земле, не двигаясь и не меняясь, лишь обрастая с годами мхом. Но Сон-Джу вырос не камнем – он стал скалой, и каждое его решение было также твердо и нерушимо, как горная твердь.       — Я не отступлю, — вновь заявил Сон-Джу, и, казалось, сердце его пропустило несколько ударов, когда рука Мьюзики крепче сжалась на его теле, как-бы немо высказывая свою великую благодарность.       Дева из сказаний отпрянула от сущности своего спасителя, понимая, что произойдет сражение, а потому отступая на несколько шагов.       К огромному удивлению Сон-Джу, Льюис не фыркнул, не посмотрел с укором, не вздохнул с досадой или разочарованием – наоборот, эрцгерцог широко улыбнулся, и хищные глаза его недобро засверкали. При всём этом, Льюис смотрел на Сон-Джу как-то одобрительно, с какой-то необъяснимой гордостью. Рука брата выбралась из-под сотканной ночными нитями ткани, и острые когти, что с недавних пор стали любимым оружием старшего брата королевского семейства, приготовились впиться в плоть – в родную плоть.       — Превосходно…              Закат полыхал огнем, кровавое солнце замерло в ожидании, и даже ворон не кричал в гробовой тишине диких земель.

***

      Сон-Джу впервые за всё время почувствовал упадок сил. Он вышел из храма и сел на паперть. Прикрыв глаза, изгнанный принц обратился к своему слуху и чувствам. Со-Джу спиной ощущал ауру храма, что, словно мох или лоза, покрыла старые каменные стены. Храм Его Преосвященства источал дух старых порядков, прежней жизни, могущества веры. Душа Сон-Джу невольно задрожала. Сердце изгнанника замирало, когда легкий ночной ветер колыхал листву сада при храме. Деревья таились за высокими стенами, и Сон-Джу думалось, словно это не шелест, а шепот самих стен.       У храма было три немых колокольни: паутина, старость здания, нещадное время оплели церковные звоны, и те, словно заключенные в цепях, застыли, будто умерли. И не слышно было никакого, даже самого тихого, звона этого священного места – храм был облачен в могильную тишину. Всё здесь, вместе с мудрецами и Его Преосвященством, погрузилось в долгий, почти что вечный сон.       Сон-Джу было сложно находиться в подобном месте: старость и заброшенность этого забытого богом и людьми места били по больному. Всё здесь напоминало про ужасную несправедливость, про горечь потери, про страх одиночества. Да и простая обида играла не последнюю роль в драме, поставленной чувствами и душой изгнанника. Как можно любить, но бросить? Как можно помнить, но обречь на смерть? Как можно почитать, и даже не зайти? Сон-Джу никак не мог оправдать народ, ведь он оставил Его Преосвященство, четырех мудрецов и всех аббатов вот так в старом, держащимся на пыли, путине и мхе месте – можно сказать, их бросили в небытие. Но, что ужасало больше всего, росписи и иконы на стенах, потолках, на сводах и на апсиде были чистыми, девственно и священно нетронутыми. Несомненно, они были стары, не реставрированы и о должном уходе за ними не было и речи: на протяжении долгих столетий никто и ногой не осмеливался ступить на порог храма. Однако каждая икона и фреска, в том числе и престол со всеми атрибутами таинства, были чудеснейшим образом чисты и ухожены. Казалось, кто-то всё же приходит в это призрачное место с живыми мертвецами внутри, однако вид Его Преосвященства, четырех мудрецов и вид храма в целом говорили об обратном: живой души храм не видел уже очень давно. Словом, Сон-Джу было жутко от таких мыслей: каким-то образом, иконы и прочие святости заботились о себе, словно смирившись с тем, что прихожане позабыли о родных традициях.       Под шелест листьев, изгнанник погружался куда-то в глубины своей души, в надежде навести там, внутри своей сути, порядок и прийти к покою и равновесию. Красноволосый отдался медитации, если можно так выразиться. Казалось бы, наконец-то побывав в столь родном и святом месте – Сон-Джу быстро проникнется атмосферой святилища и, как и в юности, обратиться всей своей душой к вере, пока она будет витать в нем. Однако у Сон-Джу этого никак не получалось: обида на народ, на сестру, на знать порождали в нем один лишь гнев, а не спокойствие и умиротворение. Как же досадно было изгнанному принцу в это мгновение! Он не способен спокойно смотреть на то, как детинец его веры, пристанище самого епископа устелилась пылью, забвением, бездушием столичных горожан. Там, за стенами Столицы, Сон-Джу был свидетелем совсем иного: лишь единицы пренебрегали традициям и мало где храмы были заброшены, забыты, а также не было такого аббата, какой бы не волновался о приходе. Так было везде, даже в самых дальних уголках, о каких было почти что не слышно. И какова же ирония – в самом сердце Империи, в великой Столице, вера проиграла страху: горожане боялись своей королевы, а точнее попасть в ее и знати немилость. Им было сказано забыть традиции, забыть Учение и отбросить веру, и те, послушные псы и дворняги, повиновались Ее Милости.       Сон-Джу, не теряя надежду найти душевный покой в рассуждениях, не заметил, как пути его мыслей завели в края воспоминаний. И вот он, юный и горячий на слова и решения, пытается что-то доказать своему брату. Младший член королевской семьи с обидой смотрит на Льюиса, которому, в отличии от Сон-Джу, и дела не было до проблем как насущных, так и государственных.       И вновь он видит глаза Льюиса, вновь чувствует запах душистых трав, какой исходил от брата тогда, когда тот возвращался с земель Байона; снова Сон-Джу слышит тихий смешок, слетающий с уст эрцгерцога после того, как он выслушал своего недалекого и наивного младшего брата.       Но больше всякого оного воспоминания, Сон-Джу отчетливо помнит, как нанес Льюису увечья, навеки изуродовав любимого брата.       Шрамы неприятно заныли, словно грешник в казане, что выл от страданий. Младший брат Регулы поморщился и, тяжело выдохнув, прикоснулся к следу своего прошлого, к своему клейму изгнанника, предателя. Его, верностью служащего Учению, изгнали за измену, несмотря на то, что Сон-Джу был последним из всех, помимо, на тот момент уже казненного, Гилана, кто имел хоть каплю совести, благородности, милосердия. Черные корни, что намертво проросли к его боку и телу в целом, неприятно покалывали, отдаваясь болью в некоторых органах. Но красноволосый, закаленный судьбой и нелегкой жизнью, лишь испустил тяжелый вздох: вот так всегда, когда он вспоминает о своем семействе. Черные тучи сгущались над его головой, и невеселые рассуждения водоворотом затягивали принца вглубь, хотя желал он совершенно иного.       Мьюзика тихой поступью, какой она обладала ещё с рождения, приблизилась к своему злокровному принцу и также присела на старые ступени паперти. Со стороны могло показаться, что эта пара – прихожане заброшенного святилища – настолько естественно они выглядели посреди разрух Столицы, сидя на скрипучих ступенях. Почувствовав тепло любимого тела и светлый, словно ангельский, дух, что рассеивал всякую оную тьму в нем и вокруг него – Сон-Джу вздрогнул. Они сидели, смотря куда-то в ночное неясное небо. Казалось, оба думали о чем-то своем, однако, на самом деле, каждых из них думал лишь друг о друге – столетие вместе приучило их ощущать, когда им требуется поддержка друг друга.       Его Преосвященство и Четыре мудреца были возвращены к жизни, поставлены на ноги и теперь оставлены в недолгом одиночестве – им требовалось немного времени на сборы. Как ни как, прошло без малого лет пятьсот, и епископу со своими братьями много чего требовалось проверить и сделать, прежде чем уйти со злокровными. Да и вокруг стояла глубокая ночь, и потому спешить никому из них не требовалось: суд настанет лишь на рассвете.       Как мы уже говорили, Мьюзика никогда не осмеливалась прикасаться к Сон-Джу, но вот красноволосый такого обета себе не давал: стоило Мьюзике сесть рядом, тем самым заставляя своего спутника покинуть невеселые рассуждения, как вдруг принц прижался к ней, уткнувшись в ее волосы – сейчас для него это было глотком воздуха. Мьюзика опьяняла одним своим присутствием и была отрадой его души – а сейчас ему, как никогда ранее, требовалась ее поддержка. Девушка, как чувствовал принц, улыбнулась и теснее прижимаясь к своему спасителю.       — Тебе трудно здесь находиться? — тихо спросила Мьюзика, и ее теплое дыхание, ее маленький острый носик, что уткнулся ему в грудь, заставили Сон-Джу улыбнуться. Не будь он таким подавленным – непременно бы замурчал.       — Не лучшие воспоминания связывают меня с этим храмом, — честно отвечал ей изгнанник, краем глаза посмотрев на длинную, пахнущую старостью стену святыни. — Никогда бы не подумал, что увижу его ещё раз, да ещё и в таком ужасном виде.       — Много времени утекло с тех пор, как ты бывал в Столице, Сон-Джу.       — И то правда, — печально промолвил демон.       Они оба замолкли, но ненадолго.       — Тебя что-то гложет, — не спросила, а констатировала Мьюзика, не поднимая глаз.       Сон-Джу, положив свою голову на голову злокровной, смотрел на небо, пытаясь увидеть там звезды – древние иероглифы, оставленные богом. По легендам, прочитав их – познаешь смысл бытия, находишь ответы на всякие вопросы. Однако небо, как уже говорилось, сегодня было облачным, и потому, не сумев постичь вершины мудрости, демон ничего не ответил своей злокровной. По его виду можно было с уверенностью сказать, что он оценил проницательность Мьюзики.       Девушка же не унималась, понимая, что сейчас требовалось проявить настойчивость. — Сон-Джу, я знаю тебя слишком хорошо – может даже лучше, чем ты себя сам – поэтому все твои попытки увильнуть от разговора тщетны, — на удивление, в нежном, соловьином голосе Мьюзики действительно была слышна настойчивость, что было крайне удивительным для смиренной злокровной.       Сон-Джу, поразмыслив с минуту, понял, что изгнанница была права и ему действительно не уйти от разговора и от этого признания. Пожалуй, это было впервые, когда Сон-Джу решился на исповедь в святилище, да и ещё и перед кем – перед самой благокровной, посланницей бога! Судьба коварна, как подметил про себя демон.       — Меня волнует Эмма, — честно отвечал красноволосый. — И не только она: все они, Мьюзика, заставляют меня чувствовать тяжелый груз на сердце. Что заставило меня так пристраститься к ним, к этим детям? Мьюзика, ещё неделями назад я лелеял мечту, что когда-нибудь вновь начну охотиться на людей – теперь же одна только мысль о возобновлении прежнего пристрастия кажется мне ужасной. Противоречия дерутся за мою душу, и каждое их сражение оставляет след на моей душе – эти раны болят даже сильнее, чем телесные. Должен ли я признаться Эмме и Рэю в своих прежних планах? Но, что важнее, требуется ли мне отказаться от них, от столь кровожадных, но естественных для меня, желаний? Я запутался, причем настолько, что сам себя не узнаю…       Сон-Джу, резко отпрянув от злокровной, схватился за голову, скорчившись, словно почувствовав спазм. Казалось, он во-вот взвоет от безысходности своего положения. Мьюзика же, нежно улыбаясь, гладила изгнанного принца по спине.       — Я такой идиот, Мьюзика!...— воскликнул Сон-Джу, сжав свои красные волосы, словно это действие способно было избавить его голову от таких ужасных суждений.       — За это я тебя и люблю, — Мьюзика же в ответ смеялась нежно, светло, без зла. Сон-Джу, продолжая сидеть в положении покаяния, смотрел на нее краем глаза, внимательно слушая ту, что ненадолго стала для него священником, отпускающим грехи. — Твои сомнения лишь подтверждение того, что ты не желаешь ввергаться во тьму эгоизма, алчности, как всё твое семейство, предавшее Учение. Сон-Джу, твоя доброта, что обитает в твоем огромном сердце, является спасителем каждому, на кого твое благородие будет обращено – именно ему, твоему благородству, я обязана жизнью. Это прекрасно, что ты чувствуешь вину перед теми, кого называешь друзьями, и, я могу поклясться, твое покаяние будет вознаграждено. Не мучай себя подобным: ты утверждаешь, что тебе не дано видеть выход, но на самом деле ты просто боишься предать свою душу спасению – ты и сам знаешь где выход, где правда и где верность себе.       — Твои слова не лишены истины. Но я всё ещё жалею о том, что обещал Эмме доставить ее домой, к семье: как мне смотреть в глаза этих детей, что своей жизнью рискуют ради нас и нашего рода? Да, я пообещал, и да– я не смею отказаться, но будущая встреча со всеми ними вселяет в меня один лишь ужас. Я боюсь быть отвергнутым ними, своими друзьями – ты слышишь мои слова, Мьюзика? Никогда ещё я не чувствовал страха потерять друзей! Как ужасно переживать подобное…        Сон-Джу ждал, что Мьюзика и в этот раз сумеет его облагоразумить, но, к его изумлению, злокровная, дрогнув после этой речи, замолкла. Красноволосый долго смотрел на нее, но Мьюзика так ничего и не отвечала – Сон-Джу был не дураком и сразу понял, что дело пахнет нечистым.       — Дай угадаю, есть что-то, что я, опять же, не знаю, и это что-то связано с ними, с детьми? — подозрительно протянул изгнанный принц.       Мьюзика кивнула, соглашаясь с его словами, но продолжала хранить верное молчание.       — И, несмотря на мое негодование, ты ничего мне не скажешь? — в голосе Сон-Джу невозможно было не услышать обиду, но как-бы Мьюзике того не хотелось – она обещала себе молчать.       Но Сон-Джу не разгневался: он пожал плечами, мол «как знаешь – твое право», и, вновь устремив свой взгляд в небо, с досадой вздохнул. С Мьюзикой действительно было непросто, и если она заклялась в чём-то – даже под страшнейшими муками эта девушка будет верна своему слову. Это восхищало, но в то же время пугало и раздражало. Сон-Джу ничего не оставалось, кроме как задать последний вопрос и лелеять надежду получить хотя-бы на него ответ:       — И долго мне, словно царевне в башне, томиться в ожидании?       — Нет, — моментально ответила злокровная, словно ожидая с нетерпением этих слов. — Уже на рассвете, как я и говорила, тебе, мне и всему миру станет известно о тайне Эммы. И уже тогда ты будешь строить свои грандиозные планы. Сейчас же давай делать всё для того, чтобы помочь Столице.       Красноволосый хотел было ответить, но резко дернулся от неожиданности: за стеной храма раздалось громкое ржание. Изгнанный принц был до того изумлен, что даже воздуха в груди стало не хватать: в конюшне при храме были скакуны, и даже те остались живы, несмотря на то, что годами не ели сена, не пили воды и не выходили из стойл бог его знает сколько лет. Как и в случае с иконами и фресками, данное обстоятельство требовалось считать лишь чудом иль фантастикой.       Сон-Джу посмотрел на Мьюзику, думая, что найдет и в ее чертах такое же изумление, однако его злокровная лишь улыбнулась, услышав глас скакунов. Казалось, ничто не могло удивить первую злокровную – до того спокойной она была всю свою жизнь и так сложно было ее чем-либо удивить. Сон-Джу часто посещала мысль, что Мьюзика обладала не только даром крови, но и даром предвидения – сама же злокровная каждый раз опровергала эту догадку.       — Славим судьбу, Сон-Джу, ведь у нас теперь есть транспорт, — говорила ему Мьюзика. Ее прекрасный лик, ее чистый и нежный, подобно ручью, голос не могли не поразить, и Сон-Джу, признаться, уже надоела собственная привычка восхищаться Мьюзикой всё больше. — Вероятно, в Столице больше не осталось скакунов, а нам они ещё понадобятся, — добавила она, вставая.       — Хочешь сказать, что мы вскоре соберемся в дорогу?       Мьюзика вновь загадочно улыбнулась.       — Бог покажет, мой дорогой Сон-Джу.