Вещие сны

Смелость в ней побеждает. Ванда крепко пожимает руки коллег, в который раз удивляясь, что её здесь принимают всерьёз. Молодая женщина-сталкер, да ещё и бывшая фашистка, в её понимании должна быть мишенью для насмешек. Но над ней никто не смеётся. На совещании по поводу рейда на неё вновь нападает опьянение. Сквозь линии разложенной на столе карты она видит полотна дорог, все в рытвинах и выбоинах, сухие стебли растений, через которые придётся продираться. Она видит пятна крови на земле, бурой или тёмной, пахнущей мокрыми от дождя ржавыми железными листами или гнилью. Ей вдруг представляется, как она отстаёт от группы на секунду, снимает перчатку и ловит рукой снежинки. На поверхности сейчас поздняя осень, вчера пошёл первый снег. Ей так хочется его потрогать, но завтра будет не до того. Она вспоминает, что у Хантера есть что-то вроде дома на поверхности, где он отдыхает от дальних походов. Ей хочется увидеть это место. Кажется, по нему она узнает об Охотнике что-то новое. Она желает знать о нём как можно больше. Всё услышанное о нём и от него она бережно хранит в своём сердце, и от этих знаний ей почему-то очень тепло. *** Выцветшие ненадолго очертания тоннеля вновь отпечатываются на сетчатке глаз. На самом деле ему не нужно ничего видеть, но он не может позволить себе выглядеть недостаточно бдительным. Бригадир должен быть примером для дозорных. Мутанты здесь появляются редко, поэтому на границе с темнотой стоят трое. Он думает о том, что при атаке они будут защищать Полис, а он — их. Ему надоело смотреть как кто-то гибнет. Надоело считать, что есть два типа людей — защитники и беззащитные. На самом деле все люди одинаковы, и нет ничего важнее их жизней. Но чтобы выжило большинство, кто-то должен отдать всего себя, до конца. И пусть это лучше будет он, чем другие. *** После совещания Ванда, уже немного уставшая к вечеру, походит к станционным часам и отмечает: без пяти минут конец смены дозора. Скоро вернётся Хантер. Она спускается на пути и идёт в тоннель, к огням фонарей и укреплениям, за которыми прячутся бойцы. Слышит, как один из них подначивает другого: — Смотри, кто к нам идёт, - и кричит уже ей, — с самого Цветного Бульвара добиралась, милая? Ванда появляется в круге света и улыбается, подыгрывая: — Ну так, здесь недалеко! Мужчина как-то сникает, оглядывается в темноту: — Ты, что ли, Васька? Не признал. До неё доходит вся нелепость ситуации, и от этого её улыбка становится ещё шире. — Богатой буду, значит. Закурить не найдётся? И куда Хантер делся? — Здесь не курим. Он в тоннель пошёл. Услышал что-то... — Учуял, ага, — перебивает его другой боец как бы в шутку. — Он опять один ушёл. Совсем себя не бережёт. — Он вас бережёт просто, — говорит Ванда почти что с нежностью. — Ну ничего, подождём. Тьма колышется, и из неё вырастает высокая чёрная фигура. Стекло шлема блестит на свету, тёмные пятна влажно переливаются на плаще, натянутом на широкие плечи. Ванда принюхивается,определяет: похоже, упыриная кровь. Закинув автомат на плечо, Хантер прижимает к себе что-то, напоминающее кровяной сгусток, заросший шерстью, и этот сгусток шевелится — дышит и, кажется, даже моргает. — Это что, щенок? — удивляется один из дозорных. — Откуда он тут, со стороны красных приблудился, что ли? Хантер вместо ответа произносит: "смена окончена" и уходит в противоположную от тоннеля сторону. Вновь погружаясь в темноту, Ванда натыкается на дозорных ночной смены и протискивается между ними. По дороге она любуется этим странным зрелищем, смотрит, как он — бригадир, её Хантер, безжалостный и, по слухам, почти бездушный, успокаивает животное и гладит его. Кажется, дозорные были удивлены не меньше неё. Спасать собаку от мутантов? Какой в этом смысл? Она ни раз видела, как, убегая от опасности, люди бросали не просто приятелей, а даже друзей и любимых. Но, похоже, всё это - не про него. Не про "её человека". Он совсем другой. Уже на платформе Хантер говорит ей: — Иди домой. Я поищу, куда пристроить собаку. Дождись меня. И Ванда ждёт. Скидывает ботинки, забирается в кровать. Заворачивается в одеяло, выключает свет, чтобы не прожигать электричество зря, и пригревшись, сама не замечает, как засыпает прямо в своей "парадной" одежде. *** — It’s okay. It’s fine. You may sleep. Кажется, её сейчас стошнит. Слова отдают разложением. Чёрной нечистой водой на языке, заражением и зудящими язвами. Она кривится, выговаривая. Он резко переворачивается, нависает над ней, стараясь разглядеть. Пока не узнаёт. Пока не проснулся до конца. Значит, он всё-таки умеет крепко спать. — It’s me, Edward. I’m not gonna hurt you. Соприкасаясь с его именем, слова будто становятся чище. И отвращение отступает. Он не любит это имя, предпочитая ему кличку, фамилию, профессию и краткое обозначение его сути. Всё это — в одном. Хантер. Но иногда Ванда произносит его имя, чтобы достучаться. Он смотрит на неё как на неизвестное оружие, кнопки которого спрятаны в корпусе. Вспоминает, кто она и зачем. Ложится рядом и обнимает. — Ты почему не спишь? — Я тоже слышала шаги. Не могу привыкнуть, что кто-то громко топает по ночам. Ванда чувствует изучающий взгляд. Ждёт не заданного ещё вопроса. Секунды тянутся медленно. Она никак не может привыкнуть к этому его взгляду, прожигающему и будто бы слепящему — от него хочется закрыться руками, как от резко вспыхнувшего луча света в тоннельной тьме. Наконец, Хантер спрашивает: — Зачем он учил тебя языку? Она отвечает не сразу. Знает: это не допрос. Можно даже промолчать. Но всё-таки выпутывается из объятий, садится, поджимает ноги и впивается в них ногтями, обнимая себя. Говорит чужим голосом: — Врага нужно знать в лицо. Женщина Рейха должна быть образованной. Цитирует, ухмыляясь: — Это тебе самой нужно. Может, ты хоть на этом языке будешь со мной почаще разговаривать? Хантер хочет остановить её, вырвать из пучины воспоминаний, но вместо этого просто слушает. Пусть говорит. Она продолжает бросаться лозунгами, вбитыми в сознание: — Истинно русская женщина должна быть совершенна во всём. И в уме, и в делах. Её первостепенная задача — подчиняться Рейху и своему мужу. Родить здоровых детей, отдать свою жизнь на служение правому делу. Ты должна быть умной, Ванда. Ты должна стать добрее. Сегодня навести раненных и угости дозорных едой, как обычно... Она издаёт звук, похожий на всхлип, и начинает смеяться. Хантер понимает, о чём она и тоже усмехается. Эта шутка ему понятна. Но за смехом он всё же слышит сожаление и ужас. Говорит не ей, а самому себе : — Я тоже до сих пор помню лица охранников станции, которых убивал, пока шёл на Тульскую. Ванда поворачивается к нему, садится рядом. — И ты всё правильно сделал. У Гомера было написано, что ты пришёл в последний момент. Чумные рвались на Серпуховскую. Тебе бы пришлось и её зачистить, если бы не поспешил. — Я знаю, — его голос ровный, как и всегда. — И ты всё правильно сделала. И с этим давно уже всё кончено. Ванда запоминает каждое слово. Соглашается: — Да, всё кончено. И начинает верить в это сама. Ещё немного подумав, она придвигается ближе. Шуршит тканью рубашки, расстегиваясь. И с какой - то доверчивой наивностью вдруг просит: — Прикоснись ко мне. Пожалуйста. *** Утром он бесшумно собирается в дозор, стараясь не смотреть на неё — его взгляд она чувствует даже сквозь сон, и он не хочет её будить. Уже надевая перчатки, он вспоминает о чём-то, берёт со стола лист бумаги и пишет на нём короткие слова. Прячет его под чайник - чтобы она обнаружила по возвращению. *** Сквозь фильтры противогаза невозможно определить, чем пахнет это утро на самом деле —должно быть, снегом и опавшей листвой. Так ей кажется, когда она крадётся среди остовов зданий — в хвосте группы, и на коротком привале ворошит пальцами снежное крошево, укрывшее землю. Снежинки падают на её ладони, и она запоминает узоры, чтобы позже нарисовать их. Ничто уже не может стереть этой красоты из её памяти: ни звуки выстрелов, ни прошедшая так близко смерть малознакомого сталкера. Она слишком привыкла к таким смертям. Но к красоте привыкнуть никак не может - красота ранит её, каждый раз как в первый. К середине дня Ванда возвращается и, закрыв за собой дверь, собирается согреть чаю. Находит записку. Всего несколько слов — аккуратным подчерком, ровные, будто на линованной бумаге вычерченные, тёмные буквы на пожелтевшем от времени альбомном листе. "Я рад, что ты вернулась". Ванда садится за стол, ставит чайник. И замирает, пытаясь понять. Это то чувство или не то? В Рейхе дом был данностью, за него не приходилось сражаться, а потому он не вызывал в ней ничего особенного. В бегах, на станциях красных и на Севастопольской она считала домом любое место, где было безопасно спать, потому что без этого допущения можно было сойти с ума. Но сейчас с ней случилось что-то совсем иное. Ей кажется, что она действительно вернулась домой. Её дыхание звучит, как порывы ветра перед грозой. На листе появляются первые крупные капли. Она совсем не ощущает горя. Слёзы рвутся из неё от раздирающего грудь тепла. От понимания, что ничто из случившегося её не сломало и оттого, что всё страшное позади — теперь оно блёкнет, становясь лишь далёкой, бессловесной и бесправной памятью прошлого, не способной повлиять на настоящее. Она плачет от зарождающейся в ней веры, что всё исправимо и с прошлым действительно покончено. От знания, что две судьбы — её, и Хантера, надломившись, не оборвались, а срослись в одну прямую линию. Как такое могло случиться? Может быть, им просто повезло?